Тёплые ветры, словно всемогущие факиры, меняли убранство предгорий Северного Кавказа: белый снежный покров рыхлел, проседал и, местами растаяв, оголял ещё безжизненные скудные горные почвы, межующиеся с каменистыми породами, обрамленными чернеющими стволами деревьев и густыми кустарниками. Не долог час, пригреет солнышко, и все эти причудливо разветвлённые древесные скелеты оживут, обрастут листвой, обновив густые массивы шумящих лесов. Таким образом в очередной раз после зимней спячки появится «зелёнка», тянущаяся вверх по горным склонам настолько, насколько позволят условия её выживания на устремляющихся ввысь кавказских хребтах, над которыми горделиво доминирует Эльбрус — величие Кавказа с его никогда не тающей снежной шапкой, словно белой чалмой, опоясывающей голову вольнолюбивого горца. Туда, на высоту более шести с половиной километров, «зелёнка» не добирается, так как царят в той заоблачной выси вечные холода и разрежённый воздух.
«Зелёнка» — это головная боль российской армии, заполонившей маленькую Чечню после показательно-назидательных ковровых бомбардировок её столицы. Грозный стал местом руин, сопоставимых разве что с теми, в каких оказались города воюющих сторон во время Второй мировой войны. Но тогда с обеих сторон противостояли друг другу хорошо оснащённые многочисленные армии. Была ли Чечня (и, в частности, Грозный) столь великой и опасной для России противоборствующей силой, чтобы так жестоко изуродовать место обитания жителей столицы? Думается, любой читатель ответит на это отрицательно.
Так почему же «зелёнка», в терминологии российских воителей, вызывала крайнее раздражение и озлобленность? Там, в лесных чащобах, оживали и вели партизанскую борьбу вооружённые отряды непокорных чеченцев, которые никак не могли воспринять ту бескорыстную и всеобъемлющую любовь со стороны империи, в которой они вопреки своей воле пребывали вот уже несколько столетий.
Весна уже продолжительное время творила своё чудо в преображении кавказской флоры, а её лесные обитатели не проявляли никаких признаков воинствующей активности, что одновременно и радовало, и озадачивало любвеобильных пришельцев. Радость теплилась от того, что, может быть, лесные разбойники уже перевелись, и тогда, слава богу, воцарится наконец долгожданный покой на земле чересчур строптивых аборигенов. Однако ж и озабоченность была не беспочвенной: а ну как эти молодчики надумают неожиданно совершить набег, да ещё и в местах самых непредвиденных? Где и когда может быть проявлено чудовищное коварство? Словом, обстановка была такою, что о спокойной жизни думать пока ещё не приходилось.
Офицеры службы пропаганды и агитации, а также военные корреспонденты, тщательно инструктируемые верховным командованием, готовились к спецзаданиям, не обещавшим ни одному из них не только увеселительных прогулок, но даже напротив: ввергавшим их в рискованные и опасные общения с жителями лесных аулов, явно выказывавшим свои, мягко говоря, антипатии к незваным визитёрам. Однако штабы воинских частей и соединений должны были регулярно информировать имперское руководство не только о наличии боеспособных вооружённых отрядов,
но и об их численности, местах передислокаций, а также о моральном духе населения, явно поддерживавшего национальную идею сопротивления федералам.
На борту боевого вертолёта, являвшего собою грозную и хорошо вооружённую воздушную машину, кроме двух пилотов находилось ещё два автоматчика и три офицера, в числе которых был и старший лейтенант Алексей Богданович Розум, самый молодой и по званию, и по возрасту. Алексей в качестве военного корреспондента представлял армейскую газету. От него ожидали утешительных очерков с мест сомнительных затиший.
Могучие лопасти винта, уверенно рассекая воздух, удерживали тяжёлую машину на высоте, позволявшей придирчиво осматривать лесной массив, так миролюбиво распростёртый на многие километры. Два старших офицера, находясь в солидных чинах и в благодушном настроении, обменивались впечатлениями о недавнем сабантуйчике, состоявшемся в штабе дивизии по случаю праздника, специфика которого единственный раз в году обязывала мужчин официально, словно во исполнение какого-то казённого ритуала, выказывать представительницам противоположного пола своё повышенное внимание, уважение и любовь. Последняя же, за малочисленностью вожделенных особ в этой суровой боевой обстановке, проявлялась бурно и целенаправленно, что должным образом оценивалось и воспринималось всеми теми, к кому она проявлялась. Истосковавшиеся по мужской ласке, разуверившиеся в своих ожиданиях, нескладные великовозрастные девицы и молодые неустроенные женщины готовы были податься хоть к чёрту на кулички в поисках заведомо сомнительного, но такого желанного счастья.
Подполковник Батулин, тучнеющий от чрезмерного возлияния и обильной закуски, а также от малоподвижной штабной службы, не по возрасту бахвалился любовными утехами не только со своими соплеменниками, но и с молоденькими чеченочками, которые, однако, не выказывали ответных симпатий любвеобильным варягам. С одной стороны потому, что они воспитывались в духе высокой добродетельности и добронравия, с другой же в духе патриотизма и неприязни ко всему чуждому их обычаям, религии, национальной чистоте. Подполковник был воспитан на ином патриотизме: патриотизме, позволявшем утверждаться в мысли о вседозволенности победителя. Нередки были случаи, причинявшие ему хлопоты, связанные с оглаской насилия над непомерно строптивой дикаркой, но всё в конечном счёте сходило ему с рук; верховное командование не оставляло в беде своих шаловливых подчинённых, и если их шалости доходили до судебных разбирательств, то заканчивались они однозначно не в пользу потерпевшей стороны.
Меньков незадолго до выполняемого задания был произведён в майоры и, по сравнению со своим старшим коллегой, такого богатого опыта в сближении с женщинами не имел. До повышения в звании он командовал ротой и считал себя боевым офицером, удаль которого главным образом проявлялась в зачистках населённых пунктов. С нескрываемым удовольствием он вылавливал мужчин (начиная с пятнадцатилетнего возраста), казавшихся ему потенциальными боевиками (или бандитами), провоцировал их к сопротивлению и расстреливал каждого с упоением садиста на глазах матерей, жён и детей.
В команде подполковника Батулина он впервые должен был выполнять агитационно-пропагандистскую миссию, что было для него совершенно несвойственно, так как ему, великороссу, претило проявление любого либерализма по отношению ко всякого рода нацменам. На борту вертолёта он был немногословен и, казалось, всецело увлечён краснобайством своего временного шефа.
Алексей за время всего полёта не проронил ни слова, ему противна была развязная похабщина, смаковавшаяся ограниченным невеждой, который по роду своей воспитательной работы должен был бы быть культурным и образованным человеком. Рассеянно слушая банальности Батулина, он в основном предавался собственным мыслям, так что до него не сразу дошли слова подполковника, обращённые к Менькову:
— Майор, а что это наш старлей молчит?
—Дремлет, думаю, — лениво протянул майор.
— Ничего себе! Так выработался?! — пошленько осклабился Батулин, и, обращаясь уже к Алексею, пророкотал: — Не спи, хохол, вот-вот на посадку пойдём, по-моему, приехали.
С этими словами всех находившихся в машине поразила неожиданная и пугающая тишина, сменившая собою привычно момонотонный гул моторов. Где-то над крышей слышен был лишь слабый шелест лопастей, по инерции ещё рассекавших воздух, но неумолимо терявших число оборотов, необходимых для удержания машины в воздухе. Сначала она медленно, а затем с закономерным ускорением понеслась навстречу видимому уже населённому пункту и рухнула на землю, не долетев нескольких сот метров до его окраины.
Очнувшись, Алексей прежде всего почувствовал тупую боль в ногах, затем увидел склонившихся над ним людей и непроизвольно застонал.
— Ренат, а этот-то живой, — услышал он удивлённый голос.
— Живой?! — так же удивлённо переспросил тот, кого именовали Ренатом, и тут же командно бросил, — достань документы.
Из внутреннего кармана мундира поспешно извлекли удостоверение личности Алексея, и Ренат, приобщая его к шести уже имеющимся, мельком заглянул в него и задумчиво произнёс:
— А ведь это не русский.
— Как не русский! — почти в унисон воскликнули сподвижники Рената. — А кто же?
— Думаю… Нет, я уверен, что это украинец. Розум Алексей Богданович не может быть русским. Пять лет я учился в Киеве и знаком с украинскими именами и фамилиями.
— А как же он мог оказаться в русской армии? — с недоверием вопрошали лесные ратники.
— Э-э, дорогие мои, — задумчиво отвечал Ренат, — сколько таких нерусских осталось в этой армии ещё от той, Советской краснознамённой и многомиллионной. Да что там говорить, ребята… Одних только чеченцев сколько служило в её рядах, и были они умелыми и лихими командирами подразделений, частей и даже соединений. Ну да ладно, что там пустое жевать. Всё равно врагами как были спокон веков, так врагами по сей день и остались, — и Ренат, досадливо сплюнув, коротко скомандовал: — шестерых
похоронить, а этого несите в санчасть, пусть им Замбиев займётся.
Санчасть представляла собой небольшое строение, напоминавшее саклю тех горцев, которые двумя столетиями ранее отчаянно защищали свои аулы от непрошенных пришельцев. Начальником этого своеобразного госпиталя был военврач: бывший майор
советской армии Шамиль Замбиев. В своё время окончил он военно-медицинскую академию, и весь его послужной список вмещался в одну строку личного дела, заведенного в госпитале Северо-Кавказского военного округа. С распадом Союза и начавшейся
очередной освободительной войной Чечни с Россией Шамиль без малейших колебаний оставил свою службу (иными словами, дезертировал) и подался в национальные вооружённые силы, создаваемые генералом Дудаевым, всенародно избранным президентом, объявившим Чечню республикой свободной и независимой от России.
Сакля кое-как была приспособлена под лазарет, где большая комната являлась палатой для выздоравливающих, а вторая, поменьше, служила операционной, куда прямиком и доставили Алексея, вновь потерявшего сознание по дороге. Бывший майор, а ныне просто профессиональный хирург Замбиев, осмотрев Алексея, не решался дать оптимистического заключения относительно положительного для него исхода: раздроблены ноги, большая потеря крови. И когда в саклю вошёл Ренат Муфтиев, хирург почти обречённо сказал:
— Хана этому русскому, Ренат, вряд ли я смогу быть полезен ему.
— А ты постарайся, Шамиль, он ведь не русский, он словно земляк мой, я продолжительное время жил в Украине.
— Так он что, украинец?
— Он самый, Шамиль, и прошу тебя: не мешкай. Может быть, отходишь, жаль парня, молодой ведь, да и у нас оказался, думаю, далеко не из патриотических чувств.
— Но… — в нерешительности начал Шамиль, — ампутация обеих конечностей неизбежна, и выдержит ли? Чересчур обескровлен и слаб, очень слаб.
— Ну да попытка не пытка, авось выкарабкается. Приступай, Шамиль, приступай, — и с этими словами Ренат вышел из убогой хирургической, а Замбиев тут же распорядился раздеть Алексея и переложить на соответствующий стол.
Операция более походила на средневековую экзекуцию, такие были возможности и условия у хирурга. Анестезирующим средством служила водка, опьянение от которой ввело Алексея в состояние полной потери ощущения боли при удалении конечностей и обработке оставшихся культей.
Помощниками Замбиева были малоопытные санитары, которые терялись при лаконичных его командах подать тот или иной инструмент, бинтовой или ватный тампон и всё прочее, что так поспешно и необходимо иметь хирургу при оперировании. Самыми успешными действиями двух санитаров было лишь то, что они проворно сбрасывали в отхожую бадью отделяемые куски Алексеевых ног.
От непомерного опьянения сознание к Алексею вернулось лишь
на вторые сутки. Изучая пространство, которое доступно было его обозрению, он остановил свой взгляд на склонённом над ним бородатом лице, выражавшем искреннее дружелюбие.
— Где я и кто вы? — едва шевеля губами, спросил Алексей.
— У врагов, дорогой мой, у врагов, — рассмеялся Шамиль, — как чувствуешь себя, Алеша?
— Откуда вы знаете моё имя? — едва доносилось до слуха хирурга.
— Как же не знать имени пленника, попавшего в такую беду.
— Какую такую беду?
— Запамятовал? Отойдёшь, вспомнишь. А вот чувствуешь себя как, так ведь и не ответил, — мягко, как подобает врачу, говорил Шамиль.
— Чувствую себя как? Не знаю. Боль в ногах не проходит, особенно пальцы донимают.
— Это пройдёт, Алёша. Пройдёт твоя боль в ногах, и по самой простой и зловещей причине: теперь нет почти ног твоих, оттанцевался. Но и к этому привыкнешь, привыкнешь к протезам, и ходить тебе на них придётся долго, потому как молод ты ещё, ой как молод.
— Не верю я вам! Как это ног нет, когда я чувствую, что пальцы болят, — и Алексей инстинктивно попытался коснуться их, однако острая боль и предельная слабость отказали ему в этом.
— Тебе нужно окрепнуть, Алёша, а болевые галлюцинации со временем оставят тебя, — участливо заключил Замбиев и, прикоснувшись к плечу Алексея, вышел из палаты.
Молодое, физически тренированное тело успешно справлялось с причинённым ему увечьем, и Алексей постепенно свыкался с этим. Он уже мог самостоятельно приподниматься и, свесив укороченные конечности, сидеть на кровати, предаваясь неутешительным раздумьям о своей беспомощности. А положение его было поистине удручающим: ни встать, ни оправиться без посторонней помощи он не мог, и это угнетало его, доводило до отчаяния. «Кому нужен теперь этот обрубок тела? — думал он, — что делать, да и как в этой лесной глуши среди чужих людей, хотя и отнёсшихся ко мне великодушно? Уж лучше было бы дополнить собою тех шестерых, которые раз и навсегда избавились от душевных мук и терзаний, испытываемых мною».Ренат Муфтиев частенько заглядывал в хозяйство Замбиева и, встречаясь с Алексеем, выказывал ему своё явно дружеское расположение. Проникся Ренат к изувеченному парню каким-то особым состраданием, какой-то необъяснимой жалостью, выражавшейся в искреннем желании быть чем-то ему полезным. По его приказу изготовили Алексею тележку (деревянную платформочку с четырьмя колёсиками от детской коляски) и обитые кожей подвижные поручни, позволявшие ему, отталкиваясь руками от пола, перемещаться по палате.
Каждый визит Рената напоминал собою дискуссионную беседу, из которой оба собеседника, затрагивая болезненную тему войны, в большинстве своём сходились на том, что войны как спо
соб разрешения спорных проблем отвратительны по сути своей, так как несут неисчислимые бедствия и, прежде всего, увечья и гибель людей.
— Ты, Алексей, рассматриваешь войну абстрактно, — говорил Ренат, — как драку, в которую ввязались враждующие стороны. Но в войне всегда есть агрессор и тот, кто защищается от агрессии. Я окончил исторический факультет Киевского университета. Жили мы в ту пору в единой державе, именуемой Советским Союзом. Однако Чечня, как, впрочем, и иные малые кавказские республики, именовали этого монстра не иначе как Российская империя. Историю изучал я, написанную российскими историками, из которой следовало, что все завоёванные Россией народы души не чаяли в ней, только того и ждали, чтобы оказаться в лоне любвеобильной, доброй и заботливой Руси-матушки. А на поверку-то эта матушка спокон веку слыла злобной, агрессивной и далеко не радушной хозяйкой. Миру известны давно канувшие в Лету империи. Многие из них со временем неизбежно распадаясь, оставляли после себя народам-аборигенам богатое наследие в строительстве, архитектуре, культуре. Они заложили прочный фундамент в развитие их цивилизаций. И это неоспоримый факт как проявления грубой нетерпимости, так и той добродетели, которыми отмечены периоды колониальных завоеваний. Примеров подобных не счесть. Бывшие колонии Великобритании, Франции, Испании, Португалии, Бельгии с уходом войск метрополий становились независимыми, а национализированные природные богатства позволяли каждой из них в дальнейшем развивать свою национальную экономику: экономику суверенного государства. Что же несла, да и поныне несёт единственная из оставшихся империй — Российская? Да ни-че-го! Ну да разве что пьянство. Подавляющее большинство русских — не в меру пьющие. Только вот с горцами оказия вышла: правоверным мусульманам Коран запрещает употреблять любимое русскими дурманящее зелье.
Казалось, Ренат высказал всё наболевшее и выдохся. Он впервые так говорил с человеком, являвшимся представителем той враждебной стороны, которая несла угрозу ему, его близким, его народу и земле, на которой он родился и вырос, которая называлась его Родиной.
Алексей молчал, а Ренат, словно испытав новый прилив энергии, продолжил:
— Я учитель истории, и до недавнего времени преподавал детям этот предмет из заведомо ложных посылок: родина не Чечня, родина большая — Россия. Я должен был убеждать детей в том, что имам Шамиль, выходец из Дагестана, возглавлявший национально-освободительное движение в первой половине девятнадцатого века, вовсе не патриот, а разбойник. И это при том, что он в течение двадцати пяти лет возглавлял пятидесятитысячную армию лихих и удивительно отчаянных горцев, состоящую из чеченцев, ингушей, осетин: народов Дагестана (аварцев, кумыков, лезгин), Карачаево-Черкесии (карачаевцев и черкесов). Правда, нужно отдать должное проявлению русскими в то время подобия рыцарского гуманизма: захваченных горцев тайно не расстреливали. Более того, Шамиль, оказавшись пленённым, с надлежащим вниманием был препровождён в столицу, произведён в генералы и до конца жизни находился в почётном изгнании вдали от родины. Алексей, я хочу провести тебе некоторую историческую параллель: русские вели и ведут захватническую войну, но сейчас она проявляется более жестоко, по-изуверски. Разгромлен Грозный, напоминающий о себе лишь страшными остовами оставшихся до-
мов, в которых жили мирные люди, желавшие лишь одного: независимости. Подленько, исподтишка (типично по-большевистски, по-чекистски) убиты Джохар Дудаев и Аслан Масхадов истинные национальные герои. И не удивительно: возглавляет-то всю эту аморалку кто? Главный чекист. Потеряв чувство меры и приличия в международной этике, он по-босяцки, по-зековски, с присущей им терминологией, призывает своих головорезов (якобы защитников «священной русской земли»): мочить в сортирах каждого свободолюбивого горца. Что же ты молчишь, Алексей? Или я не прав?
— Ты слишком эмоционален, Ренат, как, впрочем, и все кавказцы, но не признать твоей правоты тем не менее нельзя. Несусветно громадная Россия… Многие малые народы подмяла она под себя, хватала куски, ценности которым тогда ещё не знала. Это уж потом, многие годы спустя, дознались, что сидит-то она, как собака на сене, на лакомых местах, — тихо, словно выходя из вязкой сонливости, начал Алексей. — А ведь перенеся твои мысли, Ренат, на мою Украину, ты воочию убеждаешься, сколь пагубно российская экспансия отразилась и на ней. Ты упомянул Шамиля… А сколько полковников, атаманов, гетманов а позднее — и интеллигенции, национального цвета украинского народа, — сгинуло в российских дебрях? Я этнический украинец, но, будучи подданным Российской империи, исповедовал её великодержавность, не задумываясь над тем, что этим самым глумился над памятью и идеалами тех, кто отдал свои жизни во имя святая святых: державности Украины. Меня учили тому, что Иван Мазепа изменник и враг, а на поверку-то — патриот и очередной неудачник в деле обретения Украиной независимости. Но самым странным является то, что осмысливаю всё это я лишь сейчас, став калекой, принёсшим на алтарь чужого государства своё здоровье и чуть было не жизнь.
— При всей своей личной трагедии, ты, Алексей, тем не менее не можешь не переживать душевного состояния, близкого к гордости за свою страну, которая при таком уникальном стечении обстоятельств обрела свободу и пополнила собою число европейских держав. Говоря об уникальности обстоятельств, я хотел подчеркнуть бескровный характер появления в Европе такого крупного
суверенного государства, как Украина. Суверенитет, как правило, стоит большой крови, и порою не одного поколения. Чеченский народ по наивности своей полагал, что его республика, как и иные входящие в Союз, также окажется свободной. Ан нет! Заковыка вышла: Чечня-то республика автономная, а коль так, то извольте пребывать в Российской федерации. А отсюда, как видишь, поимели мы то, что называется очередной войной.
— Ренат! Я уже не воин, и сейчас не в состоянии даже представить, как может сложиться моя самая ближайшая судьба, но и ваша судьба незавидна: злобный и безжалостный монстр рано или поздно раздавит вас, а аппетит его остаётся ещё неуёмноимперским. Алексей замолчал, откинувшись на подушку.Он впервые высказал казавшиеся ему ранее крамольными мысли, но и понял, что в нём происходит переосмысление старых канонов, годами устоявшихся догматов. Он ощущал своё душевное преображение.
Командарм Шаманков, недавно произведённый в генерал-лей-
тенанты, испытывал нескрываемое самодовольство: карьера виделась ему успешной. Очередные звания и ордена, словно целительный бальзам, благотворно отражались на тщеславных устремлениях генерала. С внешностью затрапезного мужичка из дремучей российской глубинки, он более походил на пастуха, одень только на него кирзовые сапоги, стёганый ватник и замусоленную, видавшую виды шапку-ушанку. На его плечах восседала круглая, как шар, голова с полузековской короткой стрижкой; луноподобное лицо с таившимися в глубоких щёлочках глазниц глазами, излучавшими колюче-подозрительный взгляд, не выражало присутствия хоть сколько-нибудь заметного интеллекта.
Генерал проводил заседание военного совета, и его коробило произошедшее чрезвычайное событие, какого в армии давно уже не отмечали: исчез вертолёт, и тем более в пору давнего затишья. На лице Шаманкова блуждало подобие рассеянной улыбки колдуна-знахаря, находящегося в экстазе от ритуального общения с духами. Подобную завесу загадочности Шаманков напускал на себя перед тем, как принять какое-либо окончательное, но непременно злобно жёсткое решение. А решение было однозначным: в район предположительного падения вертолёта направить батальон карателей и осуществить зачистку среди местного населения. О том, что вертолёт был сбит «бандитами», никто из совещавшихся не сомневался.
О приближающейся колонне бронетранспортёров Ренат Муфтиев был извещён пикетчиками, и тут же отдал приказ оставить аул всем мужчинам, за исключением врача Шамиля Замбиева, опекавшего саклю-лазарет с теми, кто самостоятельно передвигаться не мог.
Рассыпавшееся войско пиратского вида: с косынками на головах и голубой рябью тельняшек, выбивавшихся из расстёгнутых гимнастёрок, заполонило посёлок. Часть из них направилась к месту падения вертолёта. Вторая, более значительная, рассыпалась по аулу и, постреливая в воздух, выгоняла из жилищ перепуганных жителей. На небольшой площадке столпились женщины с детьми, облепившими от страха их подолы, и совсем ещё несмышлёнышами, находившимися у них на руках. В среде этого женско-детского скопища обращали на себя внимание высокие меховые шапки. Это, опираясь на клюки, стояли усохшие и согбенные старцы.
Толпа мрачно смотрела на стоящего перед нею комбата, который, в свою очередь, усматривал в этой толпе ни что иное, как потенциальную угрозу благополучию и безопасности его вологодским, рязанским и иным… согражданам России. Вот так! И никак иначе рассматривал майор Пудинов эту толпу молчаливых, невооруженных и, разумеется, небоеспособных горцев.
Подойдя к женщине, ближе всего стоявшей к нему, Пудинов злобно спросил:
— Куда подевались бандиты?
— Какие ещё бандиты? — не менее злобно отвечала чеченка, успокаивая ревущего на руках ребёнка.
— Те самые, что сбили вертолёт, — уточнял Пудинов.
— Во-первых, бандитов у нас нет и не было, а во-вторых, вертолёт этот сам свалился с неба, и никто в него не стрелял.
— Ну это мы ещё проверим, — прорычал майор и с ближайшим окружением направился к сакле, отмеченной белой простыней с красным крестом, а затем, обернувшись, рявкнул оставшемуся лейтенанту, — весь этот сброд попридержи, никому не расходиться!
Входя в лазарет, Пудинов столкнулся с Шамилем и на ходу, увлекая его за собою, спросил;
— Кто такой, как зовут?
— Врач я. Выхаживаю больных и раненых.
— Раненых бандитов?
— Здесь бандитов нет. Лежат здесь немощные люди.
— Ну, ну, посмотрим… А зовут-то тебя всё же как?
— Замбиев Шамиль.
— Все вы здесь герои, все Шамили, — и Пудинов испытывающе остановил свой взгляд на Шамиле, выдерживая паузу. Казалось, что за это короткое время он пытался извлечь что-то из своей памяти, но ни наморщенный лоб, ни гримаса сосредоточенности не выводила Пудинова из состояния досадливой забывчивости. И наконец, сплюнув в сердцах, он подошёл к первой койке.
— Этот почему в нашей форме? — повернулся он к Шамилю.
— Это ваш офицер с вертолёта: единственный оставшийся в живых благодаря ампутации ног.
Комбат рванул одеяло, Алексей, содрогнувшись от неожиданности, пытался прикрыть простыней нижнюю часть тела, словно стыдясь оголённых культей, беспомощно торчавших из коротко обрезанных исподних штанов.
— Ты кто? — обратился Пудинов к Алексею.
— Старший лейтенант Розум Алексей Богданович, корреспондент-переводчик.
— Знаю, информировали, — и, обернувшись к Шамилю, спросил, — ты, что ли, ноги резал?
— Он, майор, он жизнь мне спас, — опередил Шамиля Алексей.
— Жизнь спас? — ехидно улыбнулся Пудинов, — и это ты называешь жизнью? Ну да ладно, живут и такие. Сделают тебе ходули, и поживёшь ещё, насколько тебя хватит, — затем, будто встрепенувшись, он отошёл от Алексея и направился к трём койкам, стоявшим на противоположной стороне.
— Эти кто? Рожи бандитские! Почему все в бинтах?
— Травмированные: сорвались в расщелину, едва достали с тяжёлыми разрывами и переломами, — пояснял Замбиев.
— Распеленать! — гаркнул комбат.
— Они в тяжёлом состоянии, — пытался унять остервеневшего майора хирург.
— Делай, что велено, повторять не буду, — и Пудинов извлёк из кобуры пистолет.
Три разбинтованных окровавленных тела беспомощно лежали на койках.
— Та-ко-чки… всё ясненько, — самодовольно цедил сквозь зубы Пудинов, — все с огнестрельными ранениями, не добили, стало быть… И он в упор расстрелял лежащих.
— Подонок! — белея прошептал Шамиль.
— Ты не хами, чучмек. С тобою сейчас мы тоже разберёмся. Припомнил я всё-таки: ведь ты давненько уже пребываешь в бегах. Дезертировал ты, а дезертир — это предатель, а предатель — это враг, а враг непременно должен быть уничтожен, — и Пудинов многократно выстрелил в Шамиля.
Рухнул Замбиев, оборвалась его жизнь, в течение которой спасал он жизни других, будь-то врагов, будь-то своих соплеменников.
А Алексей, на глазах которого разыгралась эта кровавая трагедия, в своём бессилии едва лишь вымолвил:
— Он прав, майор: ты действительно подонок.
— Ты мне не тычь, салажонок, пороху-то ещё не нюхал.
— Нюхать порох это не значит быть убийцей, подобно тебе. Как же так можно?!
— Можно, можно и даже нужно. Как тебя там… Розум? Всё по полочкам должно быть разложено: Богу богово, кесарю кесарево, а врагу погибель.
Завершив «зачистку» в лазарете, комбат в сопровождении всё той же свиты выбрался на свет божий и, минуя стоявшую ещё в оцеплении толпу, направился к обломкам вертолёта — присутствовать при заключении экспертов он был обязан.
Искалеченную машину дотошно обследовали и до, и после прихода комбата: ни малейших признаков того, что она была подвергнута обстрелу, обнаружено не было, и молоденький лейтенант недоуменно докладывал Пудинову:
— Товарищ майор, похоже, что действительно сами грохнулись — думаю, поддали ребята лишнего на праздник, а ведь пилоты были опытные.
— Ты, лейтенант, не торопись с выводами. Машину подбили!!! Понял?!
— Так точно, товарищ майор, понял!
— То-то же! А оставшийся наш свидетель… вовсе и не свидетель, а так: получеловек. Вряд ли он сможет дать объективные показания. Словом, с этим все ясно! А теперь… теперь пригони-ка сюда с десяток ломовых баб с лопатами — ребят нужно откопать и увезти.
На эксгумированных телах следов поражения огнестрельным оружием обнаружено не было. «Значит, погибли всё-таки от падения», — подумал Пудинов и вслух распорядился:
— Каждого завернуть в брезентовую дерюгу и в бронетранспортёр в середине колонны. Тех, кто в лазарете… в эту яму, и дело с концом. Да, чуть было не забыл: нашего корреспондента безногого в мою машину.
Колонна вытянулась вдоль извилистой дороги и напоминала собою сегментарное пресмыкающееся, медленно уползавшее с места обглоданного им участка сочной зелени. Возвращение на базу
представлялось Пудинову делом уже успешно завершённым, и толь-
ко единственное место по пути следования вызывало тревогу, от ко-
торой у комбата нет-нет да поскрёбывали на душе кошки. Это было место максимального сужения дороги, с левой стороны которой вверх забирался густой лес, а с правой почти отвесно обрывалась каменистая сторона глубокого ущелья. «Господи, пронеси!» — мыс-
ленно, словно заклинание, повторял неоднократно майор своё обращение к Богу. Но весь его молчаливый вопль оставался втуне: Бог наверняка не хотел слышать мольбы человека, совершавшего небогоугодные деяния.
В одно и то же мгновение первый и последний транспортёры были подвергнуты обстрелу и загорелись. Колонна остановилась, будучи закупоренной в узком пространстве. Первыми стали выскакивать солдаты из горящих машин и ошалело занимать оборонительные позиции от врага, местонахождение которого не было ясным.
Растерявшийся комбат приказал укрыться за бронемашинами, ожидая нападения из леса, однако, его не последовало. Воцарилась зловещая тишина, нарушаемая лишь глухим гудом горящих машин, готовых вот-вот взорваться. Лихорадочно оценивая ситу25555
ацию, Пудинов ринулся в голову колонны, увлекая за собою всех тех, кто находился неподалёку от него.
— Немедленно! — срываясь на визг, кричал он, — столкнуть в ущелье этот костёр и по машинам, не мешкая оторваться от горящего сзади!
Колонна, проскочив злополучный участок и не снижая скорости, торопливо покидала место боя, который, в сущности, так и не состоялся.
Ренат Муфтиев был оповещён подростками о свершившемся в ауле, но его пять боевых товарищей не могли втягиваться в бой с численно превосходящим противником. Они смогли сделать лишь то, что сделали: две боевые машины федералов были уничтожены.
На столе мужиковатого генерала лежала победная реляция, в которой ретивый комбат, — со временем оправившийся от пережитого переполоха на обратном пути, — сообщал, что операция по «зачистке» населённого пункта в месте падения вертолёта проведена успешно: убито несколько боевиков, а в ходе кратковременного боя при возвращении частично уничтожено и полностью рассеяно многочисленное их скопление в придорожной «зелёнке». Упоминалось также и о скромных потерях, являвших собой досадную неизбежность при выполнении боевых операций.
Командующий Шаманков удовлетворённо зачислял боевые достижения: прежде всего, в свой персональный актив, а затем уж и в актив армии, находившейся под его началом. Майора Пудинова ожидали приятные сюрпризы: во-первых, высокая боевая награда, а во-вторых, повышение в звании с соответствующей должностью. Любвеобильная родина великодушно пестовала своих героев!
Алексея Богдановича Розума доставили в центральный окружной госпиталь и после короткого ознакомления с его состоянием поместили в палату для выздоравливающих. Нервное напряжение, вызванное пережитым в дороге и дискомфортными условиями, не позволило ему в течение всей ночи забыться хоть на короткое время. Вконец измученный бессонницей, он ждал наступления
рассвета, нового дня, который должен был, как казалось ему, привнести хоть какое-нибудь успокоение.Утром в палату вошёл лечащий хирург и первым делом начал с осмотра новичка. По мере знакомства с состоянием пациента он молча заполнял историю болезни и, наконец, сказал:
— Ну-с, молодой человек, должен заметить, что вам все-таки повезло. Во-первых, к превеликому удивлению, вы остались живы — единственный из всех, кто остался после катастрофы. Во-вторых, вас своевременно и профессионально прооперировали. Кстати, вам не известно имя вашего спасителя?
— Известно.
— И кто же?
— Замбиев Шамиль, — едва выдавил из себя Алексей.
— Замбиев?! Майор Замбиев?
Лицо хирурга преобразилось. Оно выражало одновременно и удивление, и тревогу; оно и улыбалось, и хмурилось, и лишь спустя минуту-другую Алексей услышал:
— Патриот… К своим подался… А руки, руки-то золотые. Я ведь учился у него: несколько лет ассистировал при операциях. И что же, жив-здоров?
— Убит.
— Как же это? Врач ведь! В бою?
— В своём лазарете одним из наших героев.
Хирург, потупившись, молчал, затем, не глядя на Алексея, глухо произнёс:
— Вот они законы войны, если их вообще можно считать законами.
— Что ни война, то бойня, истребление маленького народа.
— Успокоитесь, Алексей Богданович. Вас не должны посещать подобные мысли, думайте о себе, о своём будущем, о том, как нужно будет учиться ходить, осваивая и привыкая к искусственным ногам, а они будут, их сделают, и вы ещё почувствуете радость своего возрождения, жизненную энергию. Потерпите! Завтра я приду со специалистом, и общение с ним вселит в вас оптимизм. Вы непременно будете ходить, и ходить уверенно, бодро. Поверьте
мне. Благо коленные суставы сохранились, а это ещё одно из везений в вашей передряге.
Душевный разговор с хирургом приободрил Алексея, но, тем не менее, мучимый сомнениями и мыслями о будущем, он часто впадал в состояние отчаяния, изводившего его особенно по ночам.Вечером, после ужина, приносимого ему нянечкой, когда двое офицеров, готовившихся к выписке, покидали палату и уходилив фойе, чтобы посмотреть телевизор или сразиться при случаев «козла», Алексей забывался коротким и тревожным сном, но вскоре пробуждался и в темени ночи не находил покоя от тревожных дум, чередующихся то со страхом, то с горькой безысходностью. Он никак не мог привыкнуть к своей беспомощности, и чувство стыда и отчаяния приводило его в крайнее смятение, когда за его судном или уткой приходила тётя Глаша, всё та же нянечка.Замечая смущение Алексея, она всякий раз утешительно-ласково говорила:
— Ты, сынок, не тушуйся, ведь это дело моё такое, работа, а ты своё дело делай, так и должно быть: организм-то, стало быть, здоровенький. Вот ножки приделают, и сам будешь ходить справлять нужду свою.
Милосердие и увещевания Глаши доходили до мятущейся души Алексея, но легче от того не становилось. Часто перед ним возникал образ матери, и только, пожалуй, теперь со всей остротой осознавал он всю тяжесть выпавших на неё невзгод: ранняя смерть отца от саркомы, изведшей его, молодого здорового и цветущего мужчину, буквально за считанные месяцы; болезни маленького сына — чем только он не переболел: и корью, и скарлатиной, и «свинкой», и краснухой, и дифтерией, и бог весть ещё чем — с бессонными ночами над плачущим младенцем. Но всё это было в раннем детстве, когда, будучи несмышлёнышем, он не мог проявлять себя иначе.
А теперь… теперь, будучи двадцатишестилетним мужчиной, не может же он снова впасть в младенчество и оказаться под опекой стареющей и сполна выстрадавшей своё матери! Её ласковый и нежный образ, выходивший из ночной темноты, усугублял подавленность Алексея, а это озадачивало лечащего врача, понимавшего дневное состояние подопечного.
Однако как ни хандрил Алексей, а жизнь требовала своего, и нужно было приноравливаться, находить в ней своё место, пусть даже ущербное, но всё-таки могущее вселить веру своей необходимости людям, веру в тот труд, который может быть им полезен.
Протезист, впервые принёсший протезы и приспосабливавший их к нужным местам, успокаивающе объяснял Алексею, что к ним нужно привыкнуть, что сразу (даже при наличии костылей) он вряд ли пойдёт. Но со временем всё образуется, и по мере того как нежная кожа, обтягивающая культи, будет грубеть и превращаться в мозолистые уплотнения, он всё меньше будет испытывать боль и неудобства.
Тренировался Алексей до исступления от нестерпимой боли и усталости. Покрываясь потом, в изнеможении плюхался он на кровать и, отстегнув протезы, отлёживался, тяжело дыша, чтобы спустя какое-то время вновь приступить к тяжёлому испытанию освоения своих искусственных ног.
Теми немногочисленными вечерами, когда двое выздоравливающих офицеров оставались в палате, Алексей становился невольным свидетелем их дискуссий, в большей мере напоминавших перебранки людей, отстаивавших свои диаметрально противоположные поведения. Капитан Васильков, коренной москвич, являл собой образец российского ура-патриотизма и с негодованием шельмовал всех нерусских, которые так якобы и норовят разодрать великую державу на свои национальные шматки. Второй, капитан Садчиков, выходец из Казани, был умеренных националистических взглядов и поругивал российскую великодержавность, следствием которой являлись едва скрываемые со стороны великороссов неприязнь и насмешки к всякого рода этнической дребедени.
— Россия русским! — восклицал в запальчивости Васильков, — здесь русским духом, старой Русью должно пахнуть. А то ведь заполонили столицы все эти чёрные… Продыху уже нет от них.
— Продыху нет? — иронически улыбался Садчиков, — а на кой ляд вы раздували свою империю безалаберную? Подмяли под себя более сотни малых народов, чтобы теперь укорять их в том, что Россия это не их родина? Отпустите их, пусть живут своей жизнью, ведь известно, что насильно мил не будешь.
— А не пошёл бы ты, Садчиков, куда подальше… Вот татарва…, и ты туда же: отпустить говоришь, княжество Московское оставить — Русь то бишь древнюю? Нет уж! Мудр был и крут Иван Васильевич, прибрав в своё время к рукам ханство ваше Казанское.
— Крут был ваш предпоследний Рюрикович, а всё от умишка помрачённого, что уж тут о мудрости толковать — параноиком слыл
он что ни на есть совершеннейшим. А теперь вот и вы… пять сотен лет спустя вздумали победу отмечать над татарами казанскими и невдомёк вам, что татары-то эти живут с вами в одном государстве, являются вашими согражданами и уже в двадцать пятом поколении переживают своё унижение. Всегда и поныне руководство ваше без царя в голове. Иначе, извини, его и не оценишь. Так враждой несёт от вас, что ни о какой любви к вам со стороны всех этих нацменов и речи быть не может.
— Ты, Садчиков, чересчур заговариваешься. Мы ведь офицеры одной российской армии и присягали на верность родине.
— В армии-то одной, и присягу давали, да только родины-то у нас разные: у тебя Московия, а у меня всё-таки Татарстан. Запомни это, Васильков. И ещё запомни, капитан: ваше великодержавное мышление приведёт в конечном счёте к краху этой твоей империи, являющейся удивительным анахронизмом в современном цивилизованном мире. — Садчиков умолк, а затем, тяжело вздохнув, продолжил. — Вот и Чечню терзаете. Всё земли свои «исконно русские» удерживаете, а на кой ляд они вам, Васильков?!
Садчикова, раненного в позвоночник, ожидало комиссование и полная непригодность к дальнейшей военной службе. Через неделю-другую он собирался покинуть госпиталь и отбыть в свои Набережные Челны на Каме.
Легкораненого в плечо Василькова как боевого офицера ожидала перспектива дальнейшего роста по службе. Он ещё не исчерпал своих физических и моральных возможностей защитника отечества от врагов как внешних, так и внутренних, а о последних весьма категорично упоминалось в воинских уставах ещё той, царской армии.
Алексей ещё не думал о выписке. Он всецело был поглощён тяжёлой и болезненной учёбой ходить, а давалось это не просто. Приладив протезы, он при помощи костылей отрывался от кровати и становился на них, что нимало удивляло и даже пугало его: ощущение высоты собственного роста было непривычным, а первые шаги неуверенными, и он с опаской делал шаг за шагом, впиваясь в рукояти костылей. Так изо дня в день, считая шаги, совершались прогулки до тех пор, пока Алексей в изнеможении не опускался на кровать.
Продолжительность прогулок со временем увеличивалась, ноги постепенно становились как бы своими, и Алексей уже с одной тростью уверенно ходил по коридору отделения. С освоением навыков хождения проходила и хандра, но как только он возвращался к мысли о возвращении домой, то снова замыкался в себе. Представить встречу с матерью было выше его воображения: как воспримет и переживёт она его увечье.
Ещё до трагического происшествия с вертолётом Алексей регулярно писал Галине Ивановне, и та в каждом полученном письме находила радость и успокоение: слава богу жив, целёхонёк. Каждую полученную весточку, прочитав трижды, мелко крестила, словно стыдясь своей накатившей набожности: учительницей была ведь, а стало быть, атеисткой.
Находясь в чеченском лазарете, Алексей, безусловно, не имел возможности писать, но многим позднее, будучи уже в госпитале, никак не мог решиться поведать всю правду, хотя её открытие когда-то же должно было произойти. Приближающаяся выписка подстёгивала Алексея взять лист бумаги, ручку и… написать, но что и как? А ведь нужно было сказать, чтобы мать приехала за ним и сопровождала домой как инвалида первой группы. Рука не слушалась, но тем не менее оставляла на бумаге сжатые
строки:
Мамочка, дорогая моя!
Извини, бога ради, за долгое молчание. Так сложились обстоятельства. Теперь, когда ты читаешь это письмо, тебе становится понятно, что я жив. Чувствую себя бодро. Жду тебя с нетерпением. Возвращаться будем вместе, проездные документы у меня оформлены на двоих.
Целую и умоляю: не переживай, у меня все в порядке.
Лёша.
Прочтя это лаконичное письмо, Галина Ивановна, конечно же, не могла оставаться спокойной и то, что у сына «всё было в порядке», у неё вызывало диаметрально противоположные чувства,
граничащие со страхом: определённо, беда какая-то, что-то он не до-
говаривает, — путались её мысли. И уже вслух повторяя, твердила: «Ехать, ехать, увезти его. Да какая же беда-то стряслась?!».
Встреча матери и сына произошла неожиданно, когда Алексей совершал прогулку по коридору. Увидев мать, он растерялся и застыл неподвижно, опираясь на трость. Галина Ивановна, не понимая почему сын не спешит ей навстречу, стремительно приближалась и, порывисто обняв его, произнесла дрогнувшим голосом:
— Сыночка, ну почему же ты стоишь и зачем тебе эта палка?
— Теперь я неразлучен с нею, мамуля, — и в подтверждение сказанного, он с усилием нанёс несколько ударов тростью по туфлям протезов.
Глухой звук соударяющихся бесчувственных предметов привёл Галину Ивановну в замешательство. Она всё ещё не могла осмыслить того, что её сын стоит не на своих ногах, что он лишь внешне выглядит нормальным рослым мужчиной. Она ещё не представляла того, что ей предстоит пережить и свыкнуться с участью единственного сына: великовозрастного, но ребёнка, беда которого станет теперь и её бедою на всю оставшуюся жизнь.
Алексей, сопровождаемый матерью, вернулся на родину в Слобожанский край Восточной Украины. Жили они в крупном областном центре, вокруг которого ещё в пору позднего средневековья зарождались поселения, именовавшиеся слободами. Они были столь многочисленны и так разительно отличались своим жизненным укладом от обычных сел с крепостным крестьянством, что весь этот громадный регион вскоре стал называться слободским краем или Слобожанщиной.
Большие слободы, равно как и маленькие слободки, возникали по роду занятий людей, населявших их. Это был стрелецкий, ямской, торговый или ремесленный люд. Все Розумы, — а это несколько семей, — происходили из ремесленной слободы, трудившейся над изготовлением колёс для тачек, бричек, телег, карет, то есть для всего того, что передвигалось в ту пору при помощи конской упряжи. Пращур Алексея, имя которого до него не дошло за давностью лет, покинул в своё время родную слободку и переселился в губернский город. Таким образом, стал он родоначальником той ветви слободских Розумов, которая стала податным сословием, именовавшимся городским ремесленным мещанством.
Галина Ивановна, уже в советское время, разумеется, окончила институт иностранных языков и, выйдя замуж за Богдана Розума, переселилась в его родовой дом, где и родился Алёшка. Однако дом за пару столетий своего существования настолько обветшал, что грозил рухнуть в любой момент, и потому в результате многолетних экспертиз был всё-таки признан непригодным и даже опасным для жилья. В итоге всех этих докучливых перипетий Галина Ивановна получила наконец двухкомнатную квартиру на первом этаже панельно-блочного строительного шедевра.
Вот в эту-то квартиру и вернулся Алексей. Под влиянием матери, учительницы английского языка, подался он после окончания школы в столицу, где поступил и окончил, так же, как и Галина Ивановна, институт иностранных языков, но только военный, что и определило его дальнейшую судьбу многолетней службы в армии в качестве офицера.
Курс обучения, избранный Алексеем, предусматривал непременное знание двух европейских языков (английского и немецкого), а также группы кавказских, к числу которых относились дагестанская, абхазо-адыгейская, нахская и иранская, относящаяся к индоевропейскому языковому семейству.Знание этого кавказского многоязычия и послужило основанием для посылки Алексея на Кавказ и, в частности, в Чечню, где было весьма неспокойно, а федеральная власть не могла представить себе даже намёка на факт отпочкования этой маленькой республики.
Алексей расположился в маленькой тупиковой комнатушке, у окна которой находился письменный стол, кресло и лёгкий шез-
лонг, позволявший ему в первое время после приезда часами просиживать в нём и с грустью наблюдать за всеми событиями, происходившими в огромном дворе. Эта замкнутость пространства (комната, видимый двор) угнетала Алексея, утверждавшегося в мысли, что жизнь его отныне будет однообразно уныла и безрадостна. Но самое страшное заключалось в том, что своё физиологическое существование он не рассматривал как полноценную человеческую жизнь: активную и хоть в чём-то полезную.
Галина Ивановна болезненно переживала сыновнюю беду и его
душевный разлад. Она всячески пыталась отвлечь сына от мрачных мыслей, стараясь занять его чтением, каким-нибудь интересным делом. На столе аккуратной стопкой укладывались приносимые ею периодические издания ежемесячных журналов, в которых публиковались как художественная проза, так и поэзия, к которой Алексей питал особое пристрастие ещё в юношеском возрасте. Не однажды он и сам пробовал себя в стихотворчестве, но, как правило, был недоволен собою и, взрослея, охладел к этому увлечению, но хорошие стихи, появлявшиеся на страницах журналов и сборников, читал с удовольствием. Наряду с журналами на столе стали появляться и газеты с острыми публицистическими статьями, которые Алексей читал с большим интересом, запоминая их авторов.
Всем этим обилием литературы Алексей был обязан давнишней подруге Галины Ивановны, которую называл ещё с малолетства тётей Кирой, заведовавшей областной библиотекой. Она, разумеется, имела неограниченные возможности в подборе интересных Алексею изданий, в том числе и российских. При этом нужно заметить, что весь литературный фонд всех библиотек Слобожанщины в большинстве своём комплектовался русскоязычными изданиями. Так повелось ещё с тех времён, когда громадный регион, населённый украинцами, стал подвергаться русификации усилиями ещё царского правительства, считавшего украинский язык территориальным диалектом русского языка. Коренное население постепенно стало говорить на уродливом русско-украинском суржике, укоренившемся главным образом в сёлах и малых местечках. Население крупных городов стало говорить по-русски, но с небольшим изъяном: резкий звук «Г», например, произносится глухо, мягко, гортанно.
Алексей также не был лишён этой речевой особенности, но впоследствии, учась в столичном вузе, искоренил украинизмы в своём русском произношении. Вместе с тем его озадачивало и то обстоятельство, что он, этнический украинец, у себя на родине не умеет говорить на своём родном языке. Он прекрасно понимал тех, кто говорил по-украински, но… говорить бегло, без затруднений не мог, что закономерно считал своей не только лингвистической, но и национальной ущербностью.
Читая, Алексей несколько взбодрился, его унылая повседневность мало-помалу становилась более оптимистичной. Он стал разумно чередовать время прогулок со временем для чтения. Однако жизнерадостного в прошлом молодого человека сложившийся образ жизни явно не удовлетворял, Алексей нуждался в большем: в активной и полезной работе. И в этом ему снова-таки помогла Галина Ивановна. Как-то, возвращаясь с работы, она купила пухлый еженедельный выпуск рекламы и, листая страницы, остановилась на короткой строке: «Нуждаюсь в индивидуальных занятиях с целью углубления знаний английского языка. Звонить по телефону»… Придя домой, Галина Ивановна с наигранной торжественностью вручила сыну газету с подчёркнутыми ею строками. Равнодушно прочтя их, Алексей посмотрел на мать и сказал:
— Мама, у тебя что, мало хлопот со своими архаровцами в школе?
— Это объявление, сынок, меня ничуть не касается. Оно касается тебя.
— Меня? — удивлённо смотрел на мать Алексей— Да, да, именно тебя. Ты непременно должен отозваться на это объявление, Более того, при успешном почине ты должен организовать у себя на дому своеобразные курсы. Это же замечательно: во-первых, ты будешь занят полезной работой, а во-вторых, если учесть материальную сторону, твой заработок будет несравним с моей мизерной учительской зарплатой, и этот фактор не следует приуменьшать. Как говорится, денег много никогда не бывает, и если к твоей пенсии, пусть даже довольно ощутимой, приобщить ещё и твой заработок, то, поверь мне, морально ты будешь чувствовать себя увереннее, как, впрочем, и любой мужчина, считающий себя добытчиком.
— Мамочка, тебе никак не откажешь в железной логике и жизненной практичности, — сказал Алексей и тут же добавил, — вот сейчас же возьму и позвоню.
Согласно телефонной договорённости, в квартире Розумов появился первый учащийся. Это был мужчина лет сорока, невысокого роста, несколько полноватый, с проникновенным взглядом и приятным голосом, что сразу располагало к нему, и у Алексея уже после короткого знакомства отлегло от сердца напряжение ожидания. Пришедший лаконично и по-деловому посвятил Алексея в свою деловую проблему, связанную с необходимостью знания английского языка в совершенстве. Его изучение ещё в студенческие годы, а затем и недавнее посещение специальных курсов не удовлетворяли запросам (очевидно, предпринимателя) свободного общения с английскими деловыми кругами. Время, продолжительность занятий, а также почасовая оплата полностью были приемлемы для обучающегося.
Итак, лиха беда начало: теперь дважды в неделю по два часа Алексей отдавал себя репетиторству и отмечал заметные успехи подопечного, который, в свою очередь, относил их по большей части в адрес репетитора: его методике и приёмам, с которыми столкнулся впервые. С лёгкой руки преуспевающего курсанта, квартиру Розумов стали посещать ещё несколько человек, превратив её, таким образом, в место своеобразного учебного центра, именуемого курсами по изучению английского языка. Строго говоря, заведение подобного рода должно было бы быть зарегистрированным с соответствующим обложением налогом как предприятие
малого бизнеса, но слишком уж мизерным выглядело это предприятие, а сам бизнесмен мог лишь вызывать искреннее сострадание со стороны строгих и придирчивых государственных служб.
Алексей усовершенствовал своё преподавание с использованием аудиотехники, записывая текущие уроки, а для лучшего их усвоения раздавал кассеты для прослушивания на дому. Кроме того, с учётом появившегося опыта, он разработал методическое пособие и, к своему искреннему удивлению, опубликовал его. Он знал, что многочисленные бизнес-издательства представляли собой, в сущности, типографии, требовавшие от автора предоплату за изготовленный ими печатный товар. При такой постановке вопроса страдали главным образом авторы художественных произведений, но брошюра Алексея имела практическую значимость, и её издавали. Она становилась неоспоримым бестселлером на книжных рынках как Украины, так и России.
Алексей преобразился, и Галина Ивановна не узнавала сына. Появившиеся в нём энергия и целеустремлённость радовали мать. Материальный фактор в семье оказался более чем ожидаем, но тем
не менее болело материнское сердце, переполнявшееся горечью от неполноты сыновней жизненной гармонии, и тревожные мысли, теснившиеся в её голове, не давали успокоения. Безо всякой материнской предвзятости она размышляла: «Видный ведь, умненький, сколько в нём обаяния, могущего увлечь женщину, а она так нужна ему. Рядом должна быть жена: воплощение любви, заботы и внимания; надёжный друг и помощник. Я ведь не вечна, и как остаться ему одному наедине со своим увечьем, а уж тем более к старости?».
Однако не могла мать высказать сыну всех своих переживаний, ибо тема эта наверняка была бы для него неприятна и болезненна. Могла ли от него зависеть удачливая судьба при испытываемой им физической неполноценности?
Жизнь Алексея протекала однообразно, как бы в раз и навсегда устоявшемся режиме: ежедневные занятия, отдых с умереннымипрогулками и чередующееся с телевидением чтение. Он с интересом знакомился с публицистикой, и в памяти его запечатлевались фамилии тех авторов, которые в своих статьях отличались крайне резкими суждениями. Одна из таких фамилий запомнилась Алексею: во-первых потому, что она довольно часто ему встречалась, а во-вторых ещё и потому, что фамилия эта мысленно уводила его в эпоху елизаветинского царствования. Статьи подписывались некоей И. Шуваловой и далеко нелицеприятно освещали события в Чечне, что, разумеется, вызывало у Алексея особую заинтересованность.
Вместе с тем, читая и перечитывая понравившиеся стихи, Алексей как-то подсознательно отметил, что среди их авторов была также и И. Шувалова. «Хм, — хмыкнул он задумчиво, — а не одно ли и то же это лицо?» Начав заново перечитывать журналы, он вдруг остановился на страницах того, где были помещены не только стихи, но и портрет поэтессы. Не обратив внимания на фотографию ранее, Алексей рассматривал её с явным интересом: миловидная молодая женщина с лицом задорного юноши прищурившись смотрела на своего неизвестного визави и казалось, что она вот-вот рассмеётся и заговорит с ним, как с давно уже знакомым человеком. Алексей всё более и более светлел, пока на его лице не появилась трогательная улыбка, свидетельствовавшая о том, что портретное изображение ему явно импонирует. Он ещё раз перечитал лирические строки и закрыл журнал. Однако запомнившийся уже образ оставался перед ним, и улыбка, блуждавшая на его лице, являлась убедительным доказательством
того, что И. Шувалова явно нравилась ему отнюдь не только как публицистка и поэтесса.
Обучение украинцев языку жителей туманного Альбиона оставалось неизменным, разве что контингент обучающихся периодически обновлялся, и Алексей терпеливо начинал всё сначала, добиваясь от новичков постепенного усвоения программы и совершенства знания ими изучаемого языка. Оканчивавшие курсы были искренне признательны репетитору и считали своим долгом непременно одаривать его ценными подарками, что рассматривалось Алексеем как выражение признательности за труды его праведные. Материальное положение семьи становилось убедительно весомым, а стало быть, и жизнь воспринималась более оптимистично, спокойно, уверенно.
В деловой круговерти Алексея всё же не покидал образ той, чью
фотографию периодически он извлекал на свет божий, открывая
страницу журнала, ставшего для него с некоторых пор чем-то вроде святыни. «Написать ей, — думал он, — но о чём? О стихах?.. Но ведь вряд ли я буду оригинальным в этом порыве, думаю, и до меня уже выражали ей свои восторженные похвалы. Тогда о чём же? О её публицистической открытости и смелости, которые заслуживают, по крайней мере, моего уважения как участника описываемых событий в Чечне».
Алексей терзался своими сомнениями и никак не решался обратиться в редакцию журнала на предмет получения сведений о месте жительства, публикующейся у них И. Шуваловой. Наконец, поборов нерешительность, он всё-таки обратился к главному редактору с просьбой не отказать ему в любезности сообщить адрес известной им поэтессы.
Письмо было отправлено, и началось волнительное ожидание ответа, который, к удивлению адресанта, не заставил себя долго ждать. Через короткое время Алексей уже знал: Ирина Сергеевна Шувалова проживает в Москве на Цветном бульваре. Полученное сообщение явилось для Алексея тем Рубиконом, переход которого должен был быть непременно осуществлён. Продолжение затеянной им игры искало своей логической развязки, и, собравшись с мыслями, он писал:
Ирина Сергеевна, здравствуйте!
Прошу прощения за моё, может быть, неуместное письмо. Думаю, я не одинок в желании написать Вам и выразить своё удовлетворение Вашими публикациями, которые, считаю, заслуживают безусловной похвалы. Во всяком случае, таково моё субъективное мнение. Заинтересованность ими у меня двоякая: с одной стороны, сознаюсь, я ещё с юношеских лет питаю слабость к красивым стихам, проникнутым лиризмом и душевной трогательностью; с другой, Ваши статьи, касающиеся войны и раннего послевоенного периода в Чечне, близки и интересны мне, поскольку я принимал там непосредственное участие в боевых действиях. Должен признаться, Ваша публицистика импонирует мне своими острыми и прямыми суждениями, которые, думаю, далеко не всегда совпадают с официальной трактовкой положения дел на Северном Кавказе. Приходится удивляться Вашей смелости и удачливости в их опубликовании. Не хочу быть назойливым, а потому тороплюсь закончить свои словоизлияния. Было бы приятно получить от Вас ответную весточку.
Всего Вам доброго.
Алексей Богданович.
Итак, первое письмо неслось навстречу своему адресату, а его автор затаился в ожидании возможного ответа. Время срывало календарные листочки, и Алексей стал свыкаться с мыслью о том, что Ирина Сергеевна не удостоит его своим вниманием. Ответа не было. Выходя на ежедневную прогулку после занятий, Алексей, проходя мимо блока почтовых ящичков у входа в подъезд, с трепетом открывал свою ячейку в надежде обнаружить в нем заветный ответ, но ожидания оставались втуне. Из ячейки извлекались лишь газеты да квитанции на оплату коммунальных услуг.
Но как-то вечером, когда Алексей расположился перед экраном телевизора, вошла Галина Ивановна и сказала, что она, задержавшись на родительском собрании, вынула из ящика вечернюю газету и… письмо с московским обратным адресом.
— Лёшенька, адресовано тебе, да ещё из Москвы. Что бы это могло значить? — держа в руке конверт, удивлённо вопрошала Галина Ивановна.
— Это значит то, что я давно уже жду письмо из Москвы, — как-то сконфузившись и даже слегка покраснев, ответил Алексей и потянулся за конвертом.
— Сыночек, то, что ты ждёшь это или какое-либо иное письмо из Москвы, не является ответом на мой вопрос. Ведь ты никогданичего подобного не получал, — и, глядя на обратный адрес, она в недоумении произнесла, — Шувалова Ирина Сергеевна. Кто она?
— Мамочка, дай мне письмо, я его прежде всего должен прочесть, а затем уж всё разъясню тебе. Мне сейчас важно понять: не является ли оно первым и последним, — и, достав из конверта вчетверо сложенный лист, Алексей в сильном возбуждении смотрел на рябь прыгающих строк. Справившись наконец с волнением, он читал:
Здравствуйте, загадочный Алексей Богданович!
Прежде всего должна заметить, что количество писем, касающихся моих стихов, предельно скромное: Ваше — второе. Первое получено мною от юной поборницы изящной словесности, видимо, ещё школьницы, которая пробует себя в рифмовании лирических строф. Милое дарование, как я поняла, хотело перед отправкой стихов в редакцию услышать моё мнение и тем самым заручиться отзывом именитой поэтессы, каковою она меня находит. Вот и всё, что касается моей «именитости», которая лично мною расценивается предельно скромно. Что же до Вашей благожелательной оценки, то не скрою: мне приятно слышать её от человека зрелого и, как я понимаю, умного и сведущего. Спасибо Вам.
Как видите, поэтическая сторона моего творчества не так уж изобилует хвалебной корреспонденцией. Что же касается моей журналистики, то здесь почти все получаемые мною письма проникнуты хулою и злобой. Некоторые из них пышут гневом и нескрываемыми угрозами — так я своим пером раздражаю доморощенных ура-патриотов, которые традиционно, будучи уже во хмелю, поднимают свои стаканы и пьют за извечную триаду: веру, царя и отечество.
При этом я хотела бы заметить, что моя Россия-матушка никогда не жила без самодержца. То ли это был царь, то ли император, а то генеральный секретарь или президент, но в любом случае Россия всегда была с царём. В ней никогда не было демократии в полном её представлении, менталитет глубинных слоёв еёнаселения не воспринимает либеральных идей, оно живёт средневековой верой в пришествие благодетельного и доброго царя-батюшки. Но как же невдомёк русскому люду, что за всю российскую историю доброты-то как раз никогда и не было, равно как и благодеяний. Что же до веры, то, живя в таком разноплемённом отечестве, нужно бы уважать не только православие, но и другие конфессии, что опять-таки не присуще великодержавникам.
Стоп! Заболталась я. Уж велико откровение для первого знакомства, но с Вами, думаю, можно и пооткровенничать: Вы ведь теперь чужой, заграничный. По обратному адресу, а главным образом по фамилии, я понимаю, что Вы украинец, Розум это по-русски разум? Здорово! Как лаконично и просто. Меня всегда удивляли и умиляли своей непосредственностью такие украинские фамилии как Кирпа, Кривонос, Рябоконь, Убыйвовк, Ковпак, Зозуля. Всех их, пожалуй, не счесть, и происхождение каждой из них находится, видимо, в глубинных национальных особенностях быта людей, живших и общавшихся некогда между собою в разного рода общинах.
Ну, вот на этом, пожалуй, я и закончу. Всего сразу не выскажешь.
Пишите, пообщаемся.
Шувалова.
Р.S. Да, забыла вовсе: письмо Ваше прибыло давно, а вручила мне его мама всего лишь вчера: сразу по возвращении моём из кратковременного отпуска — увлекаюсь горнолыжным спортом. Собственно говоря, не столько спортом, сколько катанием и прогулками. Есть здесь у нас такой коллективчик. Вот потому-то с ответом я и задержалась.
Простите.
Алексей несколько раз перечитывал письмо. Откладывал его, задумывался, затем снова читал, от чего душа его теплела, проникалась какой-то тихой радостью. На следующий день он пытался сосредоточиться над ответом, но что-то мешало ему, и главным образом он никак не мог избавиться от мучившей его фразы относительно какого-то там «коллективчика». «Было бы странным думать, — рассуждал он, — что Ирина может вести замкнутый, аскетический образ жизни. Но с кем она проводит время: с мужем, другом из упомянутой компании? Не будет ли навязчивым и неуместным моё второе послание?» Однако финальная фраза её письма «Пишите, пообщаемся» подбадривала, и сомнения сменялись уверенностью в искренности её слов и в желании поддерживать письменное общение. На этом оптимистическом подъёме он и приступил к ответу.
Ирина Сергеевна!
Письму Вашему обрадовался, читал с увлечением, дивился прямоте суждений и думал: а ведь действительно она своими резкими комментариями в печати может вызывать у власть имущих неприязнь, граничащую с озлобленностью. При всём том, что я все-
цело разделяю Ваши суждения относительно российской государственности, а также явной несправедливости и жестокости, проявляемых Россией в войне с Чечнёй (тому я свидетель), позволю себе всё-таки посоветовать: будьте осмотрительны, ибо Вы имеете дело с властью традиционно агрессивной. Поберегите себя, Ирина!
В этом месте Алексей, будучи преисполненным искренним участием, незаметно перешёл к менее официальной форме обращения, и эта показавшаяся ему фамильярность делала его лишь более решительным в выражении своего желания стать ближе к нравившейся ему женщине. Далее он писал:
Ваше упоминание о встречающихся особенностях украинских фамилий навело меня на мысль рассказать об удивительной трансформации фамилии Розум в одной из ветвей некогда большого рода ремесленной слободы. Читайте!
Накануне одного из двенадцати основных церковных праздников, отмечаемых в пятидесятый день от Пасхи, то есть - Пресвятой Троицы — по лесостепным просторам тогдашней Малороссии совершали путешествие две кареты, каждая из которых была запряжена цугом шестёркой пегих лошадей. Красота чёрных хвостов и грив первой шестёрки дополнялась ещё и высокими чёрными бунчуками, закреплёнными на их головах как символ власти того, кому принадлежала карета, отмеченная к тому же ещё и вензелями царствующей династии. Путешествие совершала цесаревна Елизавета Петровна с челядью. Путники изрядно уже устали, а до столицы было ещё ой как далеко. Но, как говорится, не бывать бы счастью, да несчастье помогло. Кареты двигались ухабистой дорогой таинственной дубравы, шелестевшей листвою могучих вековых дубов. Резкий наклон первой кареты с одновременным треском чего-то ломающегося всполошил путников, а свалившийся с лошади форейтор торопливо открывал уже дверцу и испуганно восклицал: «Ваше высочество! Ваше высочество! Обломались поди ж ты как: колесо переднее хрястнуло. Во в какую колдобину-то угодило!».
А её высочество с двумя дрожащими от страха фрейлинами торопились покинуть опасно накренившуюся карету. Оказавшись на дороге и глядя на картину бедствия со стороны, Елизавета с явной растерянностью вопрошала форейтора:
— Ну, что, Кузьма, делать-то будем в этой дубраве дремучей?
— А что делать, Ваше высочество? Иттить надобно либо мне, либо Лукьяну до ближайшей деревни, — дай-то бог недалече была бы, — и поведать сельчанам об оказии, в которую угодила цесаревна Елизавета Петровна.
— Поклич Лукьяна! — несколько оправившись от первого шока, велела Елизавета и, властно глядя на представшего перед ней второго форейтора, продолжала, — опрометью беги по дороге
и в первом встретившемся селении бей тревогу: цесаревна-де в беде.
Долго Лукьяну бежать не пришлось: выйдя на опушку дубравы, он сразу же увидел добротные хаты. И надо же! Попал Лукьян именно в ту ремесленную слободу, где спокон веку ладили колёса. Лукьян, облачённый в треуголку, красный кафтан, расшитый золочёными позументами, и сапоги добротного кроя, вызывал у встречающихся слобожан нескрываемое недоумение: никак генерал пожаловали в слободку. От хаты к хате понеслась молва о высоком госте, и уже спустя считанные минуты перед хатой старосты собралась толпа любопытных, услужливо (почти хором) выражая своё почтение. Появившийся староста Демьян остолбенело взирал на нарядного вельможу и от волнения путаясь в словах, величал Лукьяна то Вашим сиятельством, то Вашим превосходительством. Дотошное разъяснение Лукьяном того, что он всего лишь форейтор, то есть царский кучер, несколько успокоило и приободрило старосту, однако ж совсем отказаться от титулования гостя он не решался, и с не меньшим подобострастием стал величать Лукьяна «Вашим благородием». А «их благородие», второпях изложив суть своего визита, ожидал решения старосты, которое было принято тут же. Бегло осмотрев
стоявшую перед ним толпу слобожан, Демьян хрипло пророкотал:
— Олекса Розум, візьми кого-небудь з своїх хлопців та яке-небудь колесо, сідайте в бричку з їх благородієм, і щоб за мить були біля цариці.
— Слухаюсь, — пробасил из толпы Олекса и тут же, прихватив троих парней, направился к конюшне.
Через десяток минут мастеровые уже возились возле кареты, заменяя разбитое колесо привезенным, но оказавшимся, как на грех, меньшего диаметра, и перекошенный дилижанс так и был доставлен на слободской ремонтный двор.
Елизавету Петровну со свитой расположить в слободе не представлялось возможным, и поэтому Демьян в явном смущении предлагал высокой гостье поселиться в монастырской обители, до которой, как пояснял он, и рукой подать.
Монашеская обитель гудела, словно потревоженный улей. Слыхано ли дело: сама дщерь Петрова пожаловали — никогда ещё в монастыре со дня его освящения не бывало особ царствующей фамилии.
Настоятель монастыря Никодим в растерянности, равно как и староста слободы Демьян, взирал на цесаревну и молчал.Молчал до тех пор, пока Елизавета не прервала его замешательство резким вопросом:
— Ну то как, святой отец, поселишь ли нас в своих апартаментах?
— Как же тому не быть, матушка? Непременно поселим, да ещё и с превеликими удобствами.
— Зело благодарна тебе, отец. Веди, а то ведь вконец измучились в дороге.
В то время как путники устраивались на ночлег, в слободе совещались: как и кому выполнить высочайший заказ, да так, чтобы к новому колесу комар и носу подточить не смог. Оно должно было быть точно таким, как и три оставшихся на карете. И уже ранним утром Олекса с подручными приступили к работе. Начали с кузницы, где нужно было отковать железную полосу, которая, в свою очередь, должна была превратиться в бандаж, одеваемый на деревянную основу колеса. Работа спорилась. Олекса проворно формовал поковку, и в этот момент вошёл Демьян в сопровождении изящно одетой свиты, в числе которой находилась и цесаревна.
— Вот на работу твою, Олекса, посмотреть изволили, — как-то виновато пояснял Демьян появление свиты.
— Ну, що ж, нехай дивляться, якщо цікаво, — торопливо ударяя по остывающему металлу, проронил Олекса, и, посмотрев на цесаревну, продолжил, — батюшка їхній, цар Петро, частенько стояв біля наковальні — якорі кував.
Елизавета ликующе улыбалась, по большей части от того, что перед ней находился оголённый по пояс, высокий, широкоплечий парень, от вида которого у неё блуждала озорная мысль: «Вот те воистину и сажень косая в плечах». А Олекса, отойдя от наковальни, разогревал остывшую полосу и, пользуясь случаем, периодически посматривал на гостей, но главным образом на выделявшуюся своим обликом и статью цесаревну. «Оце так кралечка! Даром, що царского роду, а то б посватався неодмінно. Такого ще ніде не бачив», — думал Олекса, не смущаясь своей крамольной мысли. Елизавета же, глядя на парубка, проникаласьк нему чисто девичьим чувством, которое диктовалось самой природой и которое даже ей, цесаревне, не было чуждым. Сватали её за высокородных иноземцев, но душа не лежала ни к одному из них — ждала своего часа, своей девичьей любви. Пришла ли?
Свита стала торопиться с уходом: день клонился к вечеру. Монастырская церковь готовилась к продолжительной службе
по случаю праздника святой Троицы: Бога-отца, Бога-сына и Бо-
га-духа святого. По всей округе разносился благовест, извещавший прихожан своим малиновым перезвоном о скором приближении обрядового ритуала. Елизавета и две её фрейлины расположились у правого клироса в ожидании торжественного начала.
Из алтаря в открывшиеся царские врата иконостаса вышел настоятель со всем своим причтом. Служители остались при нём,
а певчие заняли места на клиросах, и их хоровое пение периодически стало вторгаться в общий сценарий богослужения. В молебном песнопении Елизавета улавливала чей-то зычный мужской голос и взглядом искала на клиросе того, кому он принадлежал.
И… Бог ты мой!.. Был это тот самый умелец, но едва узнаваем в нарядной белоснежной сорочке, украшенной затейливым узором украинской вышивки. Елизавета, забывшись, во все глаза смотрела на Олексу, а тот, перехватив её взгляд, улыбался ей, выказывая всю полноту влечения к августейшей прихожанке.
В течение каждого очередного дня Олекса с подручными трудился над изготовлением колеса, а вечерами по наказу цесаревны был приглашаем в монастырь и под аккомпанемент квартета бандуристов пел украинские песни. Елизавета была в восторге: за всё своё многонедельное турне она только здесь нашла истинное удовлетворение.
Чарующий голос могучего красавца и сам его неотразимый вид окончательно пленили её сердце. Такого она ещё не испытывала. Однако ж уверенно стоявшая уже на колёсах карета ожидала Елизавету для завершения дальнего пути в столицу. Ожидала, но не манила: прощание с местом вынужденной продолжительной стоянки вызывало у цесаревны несвойственную ей грусть, но… отъезд был неотвратим. Вспышке сердечного чувства суждено будет вскоре разрастись в пламя обоюдной беззаветной любви.
По приезде в столицу Елизавета Петровна, подстрекаемая своим окружением, совершила дворцовый переворот, восстановив прямую отцовскую наследственность, потерянную с воцарением Анны Иоановны, дочери брата Петра. Упрятав в Петропавловскую крепость ставленницу усопшей императрицы (Анну Леопольдовну с малолетним наследником престола Иоанном Антоновичем), она провозгласила себя законной императрицей и во-
дворилась в Зимнем дворце.
Уладив все дела с воцарением, Её величество Елизавета Петровна не мешкая велела доставить в столицу парубка с зычным певческим голосом и, переговорив с епископом на предмет зачисления его в штат певчих кафедрального собора, решила таким образом его ближайшую судьбу.
Но любовь творила чудо: вскоре высочайшим указом Олексе Розуму было пожаловано графское достоинство, и стал он отныне Его сиятельством Алексеем Разумовским.
Затем новоявленный граф венчался с самодержицей российской, и от этого тайного брака родилась девочка, которой не суж-
дено было стать принцессой, а может быть, даже и наследницей престола. Подросшее чадушко определили в монастырь послушницей, а с пострижением в монашки она наречена была сестрой Марфой.
В среде духовных сестёр обители бродили слухи о том, что Марфа-де царская дочь, но слухи эти были глубоко подспудными, и говорить об этом никто не решался. Умерла Марфа в глубокой старости всё в той же обители, куда привезли её когда-то ещё ребёнком.
Поселившись в Зимнем дворце, Алексей Разумовский жил незаметно, скромно, не интересуясь политикой, и только любил романтической любовью свою венценосную супругу, свою матушку-императрицу. По смерти Елизаветы Петровны ему позволено было остаться в своих апартаментах дворца. В начале царствования Екатерины Второй, в противоположность Алексею, на политическую арену выдвинулся его младший брат Кирилл — последний из могикан украинского гетманства. Особыми высочайшими указами оно, — равно как и последние вольности малороссийского казачества, Запорожская Сечь, — было упразднено.
Вот и закончил я слишком затянувшееся для письма повествование, в котором не без определённой доли авторской вольности, поведал Вам, Ирина, о превратностях нашего весьма разветвлённого рода Розумов, некогда представлявшего собою тесное
трудовое братство умельцев-ремесленников.
Погода у нас прескверная. Читаю каким-то образом попавшийся мне сборник четверостиший (рубаи) Омара Хайяма и, должен отметить, они и в наши дни не утратили своей глубокомысленности, хотя написаны были девятью столетиями ранее. Настроение у меня минорное, что и подтверждаю хайямовскими словами:
Из допущенных в рай и повергнутых в ад
Никогда и никто не вернулся назад.
Грешен ты или свят, беден или богат, —
Уходя, не рассчитывай, друг, на возврат.
Пишите, Ирина. Письма Ваши будут для меня наилучшим стимулом выхода из меланхолии, которая порою одолевает меня.
Алексей.
Ответ, — насколько позволяла почтовая сноровка, — последовал тут же. Ирина писала:
Алексей!
Меня несколько озадачила концовка Вашего письма. Мне не известны причины той меланхолии, которую Вы подкрепляете хайямовским рубаи, но хорошо зная его творчество, хотелось бы парировать Вам иным его суждением:
Не бойся, друг, сегодняшних невзгод!
Не сомневайся, время их сотрёт.
Минута есть, отдай её веселью.
А что потом придёт — пускай придёт. Вы как-то упоминали о своей причастности к чеченским событиям. Не они ли являются следствием Вашей хандры?
А теперь о том, что мне очень понравилось. С большим удовольствием читала повествование о Вашей родословной, унёсшее меня в далёкое прошлое. Должна отметить: Вы обладаете способностью увлечь читателя излагаемыми событиями, а кроме того приятно удивляет знание Вами исторических нюансов, которые либо не освещались, либо, если и освещались в исторической литературе, то довольно скупо.
Вы по профессии историк?
Читая Ваше письмо, я невольно подумала о том, что именно в царствование Елизаветы Петровны — время фортуны, благоприятствовавшей Вашим пращурам — Шуваловы были в фаворе, и у графа Ивана Шувалова под опекой находилась российская наука, которую Елизавета стремилась развивать и поощрять. Столбовые дворяне Шуваловы в течение нескольких столетий приносили на алтарь отечества свои знания, преданность и отвагу в годины великих испытаний, выпадавших на его долю. Дворянство в целом являлось оплотом не только царя, но и развития интеллектуальных ценностей государства, оно представляло собой культурную элиту общества.
И вот пришли вандалы, исповедовавшие примитивную доктрину так называемого научного коммунизма. Началась эпоха беспрецедентного массового умопомрачения. Согласно классового разделения общества, новоявленные преобразователи мира приступили к физическому истреблению враждебных элементов, в том числе и дворянства. Наиболее осмотрительные Шуваловы покинули родину, эмигрировав за границу. Оставшиеся, не сумевшие сразу распознать в большевиках исчадие ада, стали адаптироваться к новым жизненным условиям: скрывали своё происхождение, уничтожали дворянские грамоты. И только теперь чудом выжившие дворяне стали публично заявлять о своём достопочтенном прошлом. Недавно и моя мама извлекла неведомо как сохранившуюся грамоту о даровании Шуваловым графского достоинства. С мамой живём мы дружно, она у меня интересный человек: увлекается прикладным искусством. Выйдя на пенсию, всё своё свободное время посвящает чеканочному рукоделию. Имея весь набор необходимых инструментов и листы меди либо латуни, долбит, словно дятел, а в результате появляются, без всякого преувеличения, замечательные творения: художественные чеканки портретов, пейзажей, стилистических орнаментов, городов, замков, крепостей.
В отличие от вашей погоды, у нас она чудесная: много снега и солнца. С подругой Танечкой ходим на лыжах по заснеженным подмосковным урочищам. Собираемся покататься в швейцарских Альпах. Купив туристическую путёвку, выкроили недельку, и кайф, я думаю, будет несомненным.
Кстати, а Вы любите лыжные прогулки? И если да, то можем и Вас прихватить — места хватит всем. Смеюсь, конечно,
а всё-то от блажи в голове.
Если получу от Вас письмо, то отвечу только после возвращения. Наберитесь терпения.
Будьте здоровеньким.
Ирина.
Алексей, как всегда, несколько раз перечитал письмо, акцентируя внимание на тех местах, где казалось ему, что Ирина выражает своё особое расположение. «Написать о Чечне, поведать всю правду!» — думал он. Но правда пугала его. Он боялся признаться в своём увечье, боялся потерять ту отдушину, которая появилась у него с началом переписки. Боялся, что если она, будучи лишённой таких далеко не всем присущих качеств, как милосердие, сострадание, великодушие, прекратит переписку, єто станет для него тяжёлым ударом.
Алексей обдумывал свой ответ и не торопился с ним, тем более зная, что Ирина в отъезде.
Зима выдалась снежная, мягкая. Алексей в эту пору года не выходил из квартиры, боясь поскользнуться из-за неуверенности в ногах. Прогулки его ограничивались площадкой лоджии, где, устав от долгого топтания почти на месте, он мог и посидеть в шезлонге, укутавшись в шерстяной плед. Перед домом, согласно генплану районной застройки, должно было появиться двухэтажное здание какого-то коммунального сервиса. Но годы проходили, а с сервисом всё никак не устраивалось, и тогда жильцы по собственной инициативе засадили большую территорию земли деревьями, сделав таким образом перед домом двор в виде рощицы с установленными где-нигде элементами малых форм: песочницами, металлическими горками, шведскими стенками, Т-образными стойками для сушки белья и выколачивания ковров.
Заснеженный двор и покрытые изморозью деревья радовали Алексея своей красотой и безупречностью почти стерильной чистоты. Воздух был свеж, и от всего этого на душе Алексея было легко и спокойно.
У одной из ковровыбивалок какая-то женщина развернула на снегу громадный ковёр, и проворно орудуя плетёной выбивалкой и веником, очищала его от пыли. Снег вокруг ковра и под ним серел — ковёр светлел, контрастируя своими затейливыми узорами на общем тёмно-бежевом фоне.
Справившись со своей работой, женщина свернула ковер и, перекособочившись от его тяжести, направилась в сторону Алексея. И тут-то он распознал в ней свою соседку Яну Николаеву из квартиры напротив. Яна, будучи примерно тех же лет, что и Алексей, внешне выглядела эдакой сдобной пышечкой, нравившейся мужчинам не только за свой соблазнительный вид, но и за свою общительность, заразительный смех, сочетающийся с игривым кокетством, которое отнюдь не вызывало ни раздражения, ни неприязни к ней.
Запыхавшаяся и порозовевшая от работы Яна остановилась у лоджии перед Алексеем и, по-прежнему будучи перекошенной удерживаемым в руке ковром, проворковала:
— Здравствуй, Лёшенька. Любуешься зимней красотой?
— Любуюсь, Яночка, любуюсь. Выходить боюсь: скользко, а здесь посижу, намерзнусь, да так, стало быть, и погуляю на свежем воздухе. — Да, Лёшенька, тебе, конечно, нужно поберечься, — участливо проговорила она и, наградив Алексея лучезарной улыбкой, с усилием переложила ковёр.
— Да что ты с ним няньчишся, как с родным, на землю-то хоть поставь, — участливо советовал Алексей.
— Нет. Пойду я: уборку затеяла, — заторопилась Яна.
— А что ж Николай? Ему-то сподручнее было б выколотить махину этакую.
— Какой там!.. Лежит в похмелье, как неприкаянный. Вчера набрался где-то как зюзя, еле приплёлся. До чего же мне всё это уже осточертело, Лёшенька, — и Яна, раздосадованно покачав головой, направилась к подъезду.
Поселилась Яна в упомянутую квартиру с мужем, Николаем Николаевичем Николаевым, вскоре после увольнения его из армии, где он командовал весьма специфическим подразделением: автотранспортной ротой. Специфика такой роты заключалась в том, что её солдаты-водители в большинстве своём находились в разъездах, и на вечерних поверках старшина часто докладывал командиру о наличии всего лишь половины, а то и трети личного состава.
Николай Николаевич был отменным служакой, и ему в подразделении, которое трудно было назвать армейским, всё-таки удавалось поддерживать дисциплину, борясь с расхлябанностью водителей, служба которых была слишком уж вольготной. За примерное
рвение к своим обязанностям начальство ценило Николаева и порою закрывало глаза на его чрезмерное пристрастие к алкоголю. Из-за этого влечения и, как следствие, частых выговоров, задерживалось представление к повышению его очередного звания, и капитана получил он совсем уже незадолго до увольнения.
На дежурство по гарнизону выходил он со своим барабанным наганом, и никто не знал, откуда капитан раздобыл эту музейную редкость.
Внешний облик Николаева также был примечателен: низкорослый, широкоплечий, с лицом приятным, но тронутым оспенной рябью. Ходил он вразвалку, с каждым шагом выдвигая вперёд плечо, и эта походка, а-ля Путин-Медведев, вызывала у увидевших его впервые ироническую улыбку. Вот таким лихим, разухабистым офицером Николай и стал мужем Яны, продавщицы
военторга.
После развала Советского Союза оставшаяся Украине в наследство почти миллионная армия подлежала безусловному сокращению. Армия должна была стать разумно малочисленной, а офицерский корпус с высокой репутацией: без сучка и задоринки в каждом оставшемся офицере. При таком раскладе дел с капитаном Николаевым ничего не оставалось делать, как разлучить его с армией.
Оказавшись на гражданке без выслуги лет, а стало быть, и какого бы то ни было денежного содержания, Николай устроился в фирму по ремонту иностранных автомобилей и хорошо зарабатывал, однако ж и условия для своего порочного пристрастия были здесь более чем подходящими: любители выпить нашли в нём безотказного собутыльника.
Минуло время Ирининой туристической прогулки, и вскоре Алексей получил от неё долгожданную весточку. Не скрывая своего восторга, она писала:
Алексей, здравствуйте!
Можете мне позавидовать, а себя пожалеть в том, что отказались составить нам компанию. Впечатления, полученные нами, столь велики, что не имея Вашего ответного письма, пишу очередное. С горами Вы знакомы, будучи на Кавказе, но то, что я увидела здесь, превзошло все мои ожидания. Конечно, место, где расположена туристическая база, выбрано умело.
Покатые затяжные спуски как нельзя лучше удовлетворяют горнолыжников в ощущении кайфа от невероятно быстрого скольжения в долину, когда встречный поток воздуха затрудняет дыхание, обжигает лицо, закладывает уши, и весь этот путь кажущегося полёта становится реально осмысленным лишь по его завершении; снизу вид на пройденный путь кажется совершенно нереальным.Не обошлось и без курьёзов. В люльке канатного подъёмника у Танечки расстегнулось крепление, и лыжа свалилась в снег, уткнувшись в него задним концом. В конечном пункте пришлось освободиться от лыж и, не выпуская палок из рук, совершить короткую, но трудную пешую прогулку, ориентируясь на торчащую лыжу. За нашим путешествием следили спасатели.
Намотавшись на свежем воздухе, спешили в ресторан и там с завидным аппетитом поглощали всё то, что предлагала нам швейцарская кухня. Вкуснятина, доложу я Вам, преотменная. За дополнительную плату позволили себе единственную экскурсию к месту «чёртового моста», по которому двумя столетиями ранее переправилась суворовская армия, чтобы, спустившись в долину, разгромить несколько наполеоновских корпусов. Зрелище было потрясающим: воображению не поддавался тот факт, что через такое узкое и хлипкое сооружение могла пройти целая армия с лошадьми, орудиями, грузами, обеспечивавшими жизнедеятельность всего личного состава.
Накануне отъезда весь день посвятили головокружительным спускам. И снова сумасшедшая скорость, та стремительность движения, которая захватывает дух, приводит в непередаваемо восторженное состояние.
Кстати, такое же состояние я испытываю и при быстрой езде в автомобиле, но водить сама боюсь: при приближении встреч-
ной машины теряюсь, и кажется, что либо она меня протаранит, либо я её непременно зацеплю. Вот такая коллизия, и ничего не могу с собой поделать.
На этом, пожалуй, и всё. Спешу закончить, так как меломан,
живущий за стеной, включил свою аудиотехнику, и «музыкальный» грохот ударников начинает сводить с ума.
Пишите, Алексей. Пишите побольше о себе и я таким образом буду знать Вас лучше. Хотелось бы получить Ваше фото.
Ирина.
Алексей находился в приподнятом настроении. Его радовал Иринин задор, её нескрываемое желание продолжать переписку, которая уже становилась для него явной потребностью. Сфотографировавшись, он готовил себя к очередному ответу, однако мысли были сумбурными, особенно тогда, когда он пытался поведать ей о своей инвалидности.
«В конце концов, — думал он, — рано или поздно, но она должна будет знать обо мне всё, даже если это всё повергнет её в отчаяние, а я лишусь её». И Алексей отважился открыть завесу трагической тайны, но… испугавшись, решил лишь дозировать своё откровение. Он писал:
Ира!
Очень обрадовался Вашему письму. Зависти моей не было предела. Как хотелось оказаться рядом с Вами и ощутить всю ту прелесть, какою Вы наслаждались в течение недели. Но, увы, это лишь мои эмоции.
Под их влиянием я с небольшой охотой расскажу Вам о том, что, будучи в Чечне, имел несчастье свалиться с вертолётом на землю — трагический случай. Из всех, находившихся на борту, в живых остался только я один и, право, не знаю: повезло ли мне или нет. Выходив меня сначала в Чечне (у «заклятых врагов»), а затем в окружном госпитале, медицина была бессильна вернуть мне некогда недюжинное здоровье, и теперь я пребываю в статусе инвалида, да ещё и первой группы. Таковы капризы судьбы, а ведь я был полон надежд. Учился, готовился стать журналистом, хотел быть востребованным там, где нужны были мои знания и способности не только как журналиста, но и полиглота. Однако всё сложилось не так, как хотелось, и хайямовские строки как нельзя лучше выражают моё настроение.
Если б я властелином судьбы своей стал —
Я бы всю её заново перелистал
И, безжалостно вычеркнув скорбные строки.
Головою от радости небо достал.
Гуляю в лоджии (если это можно назвать гулянием). Любуюсь красотами зимы-чародейки, двор заснежен и оттого удивительно чист. Заиндевелые деревья, покрытые пушистой изморозью,стоят, словно фантастические декорации сказочного спектакля в ожидании начала фееричного действа.
Так называемые меломаны вездесущи. Из окна соседнего дома донимает меня громыхание чудовищных звуков, именуемых ими поп-музыкой.
Кошмар!
Р.S. Высылаю свою фотографию и при этом хочу уберечь Вас от испуга, так как убеждён, что внешность моя далеко не фотогенична. Кстати, не поленитесь, пожалуйста, и порадуйте меня: вышлите свою фотографию, так как виденный мною Ваш портрет в одном из журналов не является, думаю, самым лучшим.
Всего Вам доброго. Пишите непременно.
Алексей.
Итак, снова потекло время в привычно установившемся режиме: репетиторства, прогулок, знакомства с периодикой, а также, что, пожалуй, было самым главным, ожидания заветного конверта. Исподволь перебирая в памяти строки, написанные Ириной, Алексей акцентировал своё внимание на тех из них, где она восхищалась быстротой езды вообще и, в частности, на машине. «А почему бы мне самому при случае не ввести её в состояние эйфории на собственной «тачке», — фантазировал он, — думаю, мне будет по силам приобрести что-нибудь довольно приличное, а что до вождения, то ведь сколько раз пробовал, и получалось, правда, был тогда с ногами, однако ж и безногие водят собственные машины. Прямо-таки проблема: вождение. «Не боги горшки обжигают» известна пословица», — всё более и более распалял своё воображение Алексей и в конце концов заключил, — научусь!
Так спонтанно пришедшее решение стало предметом серьёзной озабоченности Алексея, которая в первом приближении виделась ему в следующем: подготовка на курсах вождения и получение водительского удостоверения; покупка автомобиля и, наконец, строительство гаража. Когда Алексей посвятил в свои планы Галину Ивановну, та была искренне удивлена, поскольку не могла увязать всё это с физическими возможностями сына,однако ж переубеждать его не стала, и даже напротив, старалась поддержать в нём вспыхнувший энтузиазм, догадываясь о его
истоках. У захваченного неожиданной идеей Алексея несколько притупилась острота ожидания весточки из Москвы, но получив её, он с невероятной поспешностью читал:
Лёша!
Позволю себе такую вольность в обращении к Вам. Получила письмо с фотографией. Ну, должна заметить, Вы и скромница: «Не фотогеничен»…
Как же, как же! Смотрю на строгое, одухотворённое и, не боюсь преувеличения, красивое мужское лицо. А ведь в Вас, пожалуй, можно и влюбиться! (Смеюсь). Признайтесь, скромник Вы эдакий: вниманием своим Вас наверняка не обходят женщины? Ну, да будет дифирамбы расточать.
Словом, спасибо, а я в свою очередь не останусь в долгу перед Вами: фотосалон посещу немедля.
В редакции у меня маленькие шероховатости. Главный, с присущей ему деликатностью, слегка журил за крайне опасные материалы, подготовленные мною, суть которых, пока ещё только предположительных, но довольно зловещих, заключается в акциях, проведенных и готовящихся к исполнению нашей ретивой госбезопасностью как в Москве, так и на Кавказе. Политическому сыску крайне необходимо любыми средствами обнаружить «чеченский след» и… чересчур строптивому народу кузькину мать показать.
У нас чувствуется конец зимы, потянуло заметным теплом. Думаю, у вас уже весна заявляет о себе более решительно: южнее всё-таки намного. Сейчас уже поздно, и пора прощаться.
Пишите. Я привыкаю к Вашим письмам.
Ира.
Весна, опережая календарное время, ворвалась вдруг так стремительно и настырно, что Алексей, сидя в лоджии, приятно был удивлён преображением стоявшего неподалёку абрикоса, который покрылся вдруг густым бело-розовым цветом и стоял в своём дивном наряде, будто невеста в подвенечном одеянии.
Был воскресный день, и завтра с утра Алексею предстояло начать свой первый этап в далеко не лёгком для него деле. И, как первый блин получается комом, так и начало пошло наперекосяк. Потерпел он фиаско на шофёрской комиссии, где хирург наотрез отказался поставить свою подпись под заключением о пригодности Алексея как водителя автотранспорта.
— Вам следует пройти специализированную медицинскую Комиссию для инвалидов. Думаю, там вы получите заключение о возможности управлять машиной с ручным управлением, — говорил хирург, и он был прав.
Алексей окончил курсы вождения для инвалидов и получил права. Таким образом первый, довольно нервозный этап был пройден. За ним следовали не менее волнительные, но приятные хлопоты, связанные с выбором и приобретением машины, которая представлялась ему небольшой, комфортабельной, ну и, конечно же, красивой, а это могла быть только иномарка. В этой непростой процедуре помог ему сосед Николаев. Поскольку Алексей был ограничен в средствах, Николай предложил воспользоваться услугами авторынка, где можно было купить по сносной цене подержанную, но в хорошем состоянии малолитражку, которая, по его мнению, более всего должна была отвечать запросам специфического автолюбителя.
Неоднократные смотрины в конце концов увенчались успехом,
и вскоре во дворе перед окнами квартиры появилась изящная красавица, на которую с нескрываемой радостью поглядывал её новый
владелец. Галина Ивановна, не оставаясь в долгу у счастливчика, также лучилась от радости, но у неё она была двоякою: и за сына, и за такую дорогостоящую обновку. При том, что машину вскоре оборудовали охранной сигнализацией, ночи у Алексея всё-таки
были беспокойными: случаи угона или взлома машин были довольно частыми, и эта беда вынуждала его поторапливаться со строи-
тельством гаража. Однако торопливость эта раздражала чиновников городской мэрии. Такой инвалид, как Алексей, имел все законные основания на выделения участка земли под застройку гаража во дворе дома, то есть по месту проживания.
Документы долго и нудно готовились к сессии горсовета, но всякий раз не включались в повестку дня, перенося рассмотрение дела на очередное заседание. И так продолжалось до тех пор, пока один из сотрудников исполкома, проникшийся к Алексею чем-то вроде сострадания и будучи человеком дошлым в подобных чиновничьих хитросплетениях, не посоветовал ему попасть на приём к секретарю горсовета, заверив его при этом, что истинным хозяином города является именно он, а не мэр. В просторном кабинете за громадным столом сидел невзрачного вида человек, который, изобразив на лице подобие улыбки, предложил Алексею сесть, а затем скрипуче спросил:
— Ваша фамилия?
— Розум Алексей Богданович, — ответил Алексей, дивясь несуразной внешности секретаря.
Всё в нем, словно по замыслу сказочного лиходея, было неприятным и даже отталкивающим: тыквоподобная, вытянутая к затылку голова была покрыта коротко постриженными слипшимися волосами; лицо с наличием черт человекоподобного примата было густо покрыто щетиной, приводя собеседника в недоумение: то ли секретарь не успевает побриться, то ли он целенаправленно отращивает бороду; мясистый крючковатый нос был оседлан очками, из-за стёкол которых выглядывали чуть прищуренные, плутовато бегающие глазки.
Кестнер Григорий Альбертович находился в кресле секретаря уже вторично, в зависимости от того, какая партия побеждала на выборах. В каждой предвыборной кампании он примыкал именно к той политической силе, которая имела больше шансов на победу, и интуиция его не подводила. Незадолго до увлечённости политикой, Григорий Альбертович имел несчастье быть покаранным правосудием за мелкое мошенничество, и в течение двух лет испытывал явное неудовольствие от общения с подобным себе жульём в многолюдной камере, где не без уловок приходилось отстаивать лучшее место на нарах.Итак, достав нужную папку, Кестнер испытующе смотрел на Алексея и, после затянувшейся паузы, сказал:
— Слушаю вас.
— В этой папке, как я понимаю, находится моё заявление и все прилагаемые к нему документы на строительство гаража во дворе моего дома. Почему они не рассматриваются на сессии горсовета, а их было уже две?
— Все хотят иметь гараж во дворе своего дома, — равнодушно проскрипел Кестнер.
— Я это не все. Право на строительство гаража такой категории граждан определено законом, и я не прошу ничего противозаконного, — начинал волноваться Алексей.
— Вы успокойтесь, Алексей Богданович, вопрос ваш может быть решён положительно при определённом условии, — так же скрипучие ронял слова секретарь и, достав два листочка бумаги, один передал Алексею.
На оставшемся у него он написал: «Мэр ожидает от вас презента».
«Сколько?» — написал Алексей.
«Тысячу зелёных, разумеется», — последовала запись на листочке Кестнера.
Алексей встал, и, едва владея собою, прогремел:
— Зарубите себе на вашем носу, Григорий Альбертович: гараж мною будет построен без каких бы то ни было условий и, тем более, презентов. В противном случае вас будут ожидать, мягко говоря, неприятности: копии всех документов я направлю в адреса секретариата президента, губернатора и областной прокуратуры.
— Вы напрасно кипятитесь, Алексей Богданович. На нет, как говорится, и суда нет. Через неделю вы получите решение и… будьте здоровы, — как-то обмякнув, промямлил властолюбивый секретарь и отложил папку Алексея на столик с делами, требовавшими безотлагательного решения.
Очередной визит в здание горсовета был чисто формальным: Алексею выдали решение на право строительства гаража с бесплатным выделением участка земли, о чём свидетельствовал появившийся в паспорте штамп.Специализированная бригада строителей выполнила все работы в течение недели, и элегантная иномарка была упрятана в небольшое строение из силикатного кирпича. Страхи и волнения у Алексея и Галины Ивановны за машину, сиротливо стоявшую во дворе, улеглись. Жизнь вошла в привычное русло.
Завязнув в хлопотах, одолевавших в последнее время, Алексей замешкался с ответом Ирине и был приятно удивлён, когда в его комнату вошла Галина Ивановна и, достав из-за спины конверт, задористо сказала: «Танцуй, сынок, по тебе скучают». Алексей, испытывая угрызения совести, поспешно разорвал конверт и… в глазах зарябили строки так знакомого уже каллиграфического почерка.
Лёшенька!
Неймётся мне что-то. Ждала, ждала твоей весточки, да так, не дождавшись, решила пообщаться, а заодно и поинтересоваться причиной твоего молчания. Здоров ли? А моя неугомонная Та-
нечка со своим благоверным Толиком уговаривают меня прошвырнуться на недельку в Крым, благо скоро там начнётся бархатный сезон. Оно бы, думаю, и хорошо, да как увязать с работой, а там завал: пропала часть материалов, где пахнет жареным. Это что до событий в Чечне. В моём столе кто-то похозяйничал, а ведь все вроде бы друзья, и заподозрить кого-нибудь трудно. На душе от этого гадко, а за окном празднество, от которого на лице блуждает саркастическая улыбка: праздник-то независимости. Независимости России от кого? Задаю я себе вопрос и натыкаюсь на извечную особенность, так называемой, русской души, о которой всегда твердили апологеты будь какой российской формации. В начале прошлого века нужно было явить миру свою особенность и поверить в примитивную сказку о коммунистическом рае, сотворить себе кумира в лице Ульянова, превратив его в идола, статуи которого, как выражение ритуального идолопоклонничества, расплодились на всём необъятном пространстве империи, на площадях городов, территориях предприятий, в помещениях любых учреждений. Канула в Лету бредовая идея, развалилось дьявольское государство, Россию провозгласили демократической. Однако ж демократия виделась её творцами сугубо по-русски: с явно выраженными признаками авторитаризма. Страну возглавил большевик,
успешно боровшийся с коммунизмом и декларативно провозглашавший свободу субъектам федерации настолько, насколько сами они могут её достичь. Далее демократия развивалась на примере с Чечнёй, которую совершенствовал уже второй президент, являвшийся креатурой первого. Нет, голосование, конечно же, было, но опять-таки чисто по-русски: без выбора. Громадный электорат, участвовавший в грандиозном спектакле, именуемом выборами, слыхом ничего не слыхал о претенденте: кто такой, в чём проявил себя, можно ли вверить судьбу страны. Оказалось, что можно. Для смены главы государства достаточно было публичной протекции предыдущего президента, и вполне легально по волеизъявлению народа держава получила нового лидера. Такая вот любовь, Лёшенька! А Россия в очередной раз явила миру чудо, но теперь уже в облике некоего супермена, который ничтоже сумняшеся стал демонстрировать свои незаурядные способности то авиатора, парящего в бескрайнем воздушном океане, то моряка, бороздящего морские просторы, то дзюдоиста в эффектном спортивном халате, то, наконец, проникновенно мудрого политика-демократа, который, в силу своей профессиональной специфики, на зековском жаргоне призывал мочить в сортирах всякого нерусского, проявляющего строптивость и нелояльность к центральной власти.
Не за горами окончание его второго срока. Кумир мог бы остать-
ся и на третий, но он якобы демократ, и ему претит нарушение Конституции. Однако место его будет занято (и я в этом уверена) тем, кто предусмотрен отработанным уже сценарием: сценарием смены власти по-русски. Такова особенность нашей демократии. Уж такие мы есть! И эта наша особенность российская коробит и угнетает меня. Ну, казалось бы, что мне до их возни там, наверху? Ан нет же, думаю об этом, переживаю, даже в письмах к тебе не могу не говорить об этом, а всё от того, что интеллигентка, да ещё и в каком поколении. При этом замечу, что интеллигент Ульянов говорил: — «Российская интеллигенция — сущее говно». Каково это слышать от мудрейшего вождя мирового пролетариата?
Ты уж извини меня, Лёшенька, за мою боль душевную, Тебе, может быть, не интересны и безразличны наши причуды российские,
но ведь взращены мы были в одной уникальной системе, в которой каждый из нас являл собою гомосоветикуса. У вас там, в Украине (насколько я знаю), всё не так. Мне импонирует ваша Жанна д’Арк. Молодчина, успеха ей!
Возвращаясь к началу своего письма относительно поездки
в Крым, я бы хотела узнать: есть ли у тебя желание, а тем более физические возможности совершить подобную прогулку? Если да, то мы втроём заехали бы и взяли тебя под временную опеку. Ведь твоя инвалидность, как я понимаю, требует подобного, и пусть моё упоминание о ней не покажется тебе обидным и унизительным.
Мне хочется оказаться у моря рядом с тобою, и пусть тебя не шокирует такое признание: оно искреннее и исходит из самых потаённых уголков моей души, так взволнованной надеждой и тревогой.
Пиши. Я с нетерпением буду ждать ответа, от которого может зависеть наша первая встреча.
Ирина.
Алексей всегда с трепетом читал письма Ирины, но сейчас душа его пела и ликовала от радости. Её желание совершить с ним совместную поездку, с человеком, нуждающемся в опеке и уходе, вызывало в нём глубокую признательность и то инстинктивное чувство, могущее возникнуть только к женщине, которая, неведомо по каким причинам, становится единственно желанной. Фразы письма, касавшиеся Алексея, и их проникновенность вселяли в него уверенность в том, что он далеко не безразличен ей как мужчина, что она хочет и ищет встречи с ним, и такое желание, открывшееся ему вдруг так ясно, окрыляло его, а стереотипные будни наполнялись волнительным ожиданием и надеждой. Он забывал о своём увечье.
Будучи абстрагированным от всего окружающего, с блуждающей улыбкой, не сходившей с лица, Алексей тем не менее слышал
приглушённую и явно взволнованную беседу, происходившую на кухне между Галиной Ивановной и соседкой из четвёртой квартиры. Яна частенько навещала Розумов, и поводов для визитов к ним находилось у неё более чем достаточно: то заканчивались соль или спички, то ломался электроутюг, то нужны были бельевые прищепки или ещё какая-нибудь хозяйственная мелочь. И всякий раз в разговоре с Галиной Ивановной Яна смеялась, словно озорная девчонка, бросая томные взгляды в сторону Алексея — не могла она скрыть своего неравнодушия к нему. Чаще всего визиты к соседям являлись следствием бурных семейных разборок с приходом хорошо подвыпившего Николая. В словесной перебранке выплёскивались претензии друг к другу: к Николаю — чрезмерная частота и неуёмность возлияния, к Яне — чрезмерное внимание к Алексею, Николай явно ревновал её к соседу.
— Что ты всё хихикаешь, да глазки строишь Лёшке, калека ведь он, что с него взять, — пьяно бубнил Николай.
— Да ты хоть и с ногами, а калечный похлеще: ни дня не просыхаешь, пьянь несусветная. И из армии выгнали тебя поделом, а его она калекой сделала. Однако ж не пьёт с горя, работает, машину купил, гараж построил, а ты… слесаришь, да пропиваешь всё, — в рёве уже хлестала Яна мужа словами, полными обид и безнадежной досады.
После подобных словопрений Николай вроде бы остепенялся, но хватало его ненадолго, и через неделю-другую всё становилось на круги своя.
Пикировки супругов относительно Алексея тем не менее не вызывали к нему неприязни со стороны Николая. Он уважал соседа и часто подходил к гаражу, интересуясь состоянием машины, а порою из самых искренних побуждений старался помочь в мелких ремонтах, если видел, что тому, в силу его ограниченных возможностей, никак не справиться одному. Излив наболевшее на душе, Яна ушла, а Алексей, ещё раз перечитав письмо, сосредоточился над ответом, который от строки к строке заполнял чистые страницы.
Ириша, здравствуй!
Начну со своего беспокойства относительно категоричности твоих суждений. Современная Россия это, конечно же, не Советский Союз с его идеологической цензурой и преследованием инакомыслия. Но не следует забывать, что корни инквизиционного мышления так глубоки и так разветвлены, что уповать на свободу слова и мыслей с твоей стороны было бы по меньшей мере наивным, а то и просто опасным. У вас с журналистами особенно не церемонятся. И ещё. Извини за могущий показаться тебе назидательным тон, но и в выборе друзей ты должна быть предельно осмотрительна, а пророческие строки Хайяма лишь убедят тебя в этом:
Иметь друзей не стоит в наши дни.
Душою к ним доверчиво не льни.
На них глазами разума взгляни
И разглядишь: твои враги они.
Подобная категоричность, может быть, и не касается твоей Танечки, но есть ведь и псевдодрузья, которые, злоупотребляя доверчивостью, могут омрачать тебе жизнь.
Твой интерес к политической жизни в Украине вполне закономерен: ведь Украина не Россия. Кстати, это утверждение заявляет о себе, прежде всего, с обложки опуса одного из наших президентов, которого вряд ли можно отнести к патриотам руководимой им страны. Советский партократ, «красный» директор не мог, в силу своей прошлой идеологической зашоренности, видеть развитие теперь уже независимого государства без влияния бывшей метрополии. Эта ностальгия по прошлому в сочетании с неодолимой тягой к диктаторскому правлению вызывали к нему, мягко говоря, антипатию у значительной части населения, требовавшей его отставки с лозунгами: «Украина без Кучмы!» на массовых митингах и акциях протеста. национный момент этих недовольств пришёлся на время конституционной смены власти, когда в президенты прочили фигуру, запятнанную криминальным прошлым. Ребята из Юзовки, не будучи обременёнными морально-нравственными понятиями и лишённые мало-мальской интеллигентности, творили чудеса в затянувшейся избирательной кампании: подтасовки, обман, подкуп и запугивания являлись основными факторами в их поразительно активной политической предприимчивости. На вопрос в толпу бело-голубых приверженцев: «За кого же вы ратуете, за уголовника?» Ответ следовал многоголосый и бодрый: «Ничего!.. Зато это наш уголовник».
Оранжевое противоборство, будучи до поры до времени сплочённым, все-таки одержало победу. Страну возглавил президент-демократ, являвшимся знаменем движения, но и только. Истинным же его локомотивом, его душою и энергией была Она, та, которую ты изволила назвать Жанной д’Арк. Которую большинство в народе называет просто Юлей. Однако неоспоримая популярность сподвижницы первого лица вызывала у последнего лишь всевозрастающее раздражение, и снискавшей любовь большинства, приведшей знаменосца жухнущего знамени к олимпу власти не довелось стать украинской Маргарет Тетчер. Окружение президента, состоящее из малочисленных политических группировок (именующих себя партиями) во главе с амбициозными (а в сущности никчёмными) их лидерами, не приемлело энергичную и одарённую участницу коалиции, откровенно ставя палки в колёса во все благие её намерения на посту премьера. В жизни, как правило, плоды любых народных возмущений в конце концов пожинают посредственные второстепенные актёры (если не статисты), принимавшие участие в грандиозных и грозных спектаклях, именуемых революциями.
Грядут новые выборы, и президент, не проявивший себя сколько-нибудь решительным, деятельным, и прозорливым, из моральных соображений не должен был бы баллотироваться на очередной срок. А Она, выдвинув свою кандидатуру, непременно должна была бы возглавить государство, отказавшись от роли извечно не оцененного сподвижника. Терпению следует положить конец, и бразды правления в политически нестабильной державе необходимо сосредоточить в умелых и твёрдых женских руках.
Что же касается политической нестабильности, то она объясняется диаметрально противоположными мнениями относитель-
но дальнейшей перспективы развития страны: быть с Европой (в её союзе) или с Россией, имперская политика которой по отношению к Украине в течение нескольких столетий показала всю свою неприглядность и пагубность. И тем ни менее число сторонников за самое тесное сближение с Россией достаточно велико — это русскоговорящие Восток и Юг.
Таково моё видение и оценка реалий в стране, не имевшей собственной государственности и напоминающей малого ребёнка, ещё неуверенно стоящего на своих неокрепших ногах.
А теперь, Ирина, относительно совместной поездки в Крым. Тебе, видимо, трудно представить моё двоякое состояние: состояние жгучего желания сменить обстановку и состояние досадной физической ограниченности. Как бы мне хотелось разорвать круг моей замкнутости и затворничества, поплескаться в море, облазить заповедные места, которыми, думаю, так богат удивительный полуостров. Увы! Мне следует смириться с реальностью и довольствоваться лишь тем, что мне доступно. Кстати, могу удивить тебя своею радостью и, если хочешь, смелостью, появившейся у меня с того момента, когда ты в одном из писем упомянула о своей любви к лихой езде — купил я замечательную иномарку и тешу себя навязчивым желанием прокатить тебя с ветерком.
Уже поздно. На скамейке у подъезда собралась зелёная молодёжь, кайфующая в табачном дыму и хмельной эйфории от непомерного возлияния пива — современные нравы. Шумят. Раздражают.
Доброй тебе ночи. Пиши. Скучаю.
Лёша.
Будучи уже в постели, Алексей долгое время находился под приятным впечатлением эфемерной близости с женщиной, мысли о которой теперь заполняли всю его жизнь и становились ощущением чего-то реально сбывающегося наяву. Ирину же, читавшую последнее письмо Алексея, всё более интриговала неизвестность и даже какая-то таинственность, обозначившаяся вокруг мужчины, к которому, как ни странно, она привязалась, и порою ловя себя на этом, иронизировала: «Ну, надо же, и на старуху бывает проруха. Любовь… но бывает ли так?». Состояние, в котором находилась Ирина, было несвойственным ей. Для неё всегда всё было предельно ясным и чётким. А здесь? Вот и сейчас она терялась в мыслях: «Купил машину, ездит. Здорово, конечно! Но почему же при этом он не может оторваться от дома и поехать в Крым? Думаю, моё приглашение посетить им Москву будет также отвергнуто. Но если это так и если он действительно не может, то тогда, видимо, я должна буду разрубить этот гордиев узел и тайное сделать явным».
Она писала:
Лёшенька, здравствуй!
Понимаю твоё душевное состояние, когда читаю мысли относительно Украины. Сколько в них горечи и надежды! Но мы, люди высокой морали и развитого интеллекта, должны объективно оценивать и анализировать человеческую сущность, рассматривая её в громадном временном пространстве, а это непрерывная борьба.
Борьба за превосходство, борьба за власть и, стало быть, за лакомый кусок, за лучшее место под солнцем. В течение многих столетий в человеческом обществе изменялись мировоззрения, свершались межгосударственные войны и внутренние междоусобицы, но неизменным оставалось одно: стремление к личному (или клановому) благополучию. И в подтверждение тому приведу древние строки Хайяма:
Если б небо вершило лишь праведный суд.
И земной был закон, хоть и крут.
Если б там, наверху, справедливость царила,
Благородные разве бы мучились тут?Такова природа человека, и упование на благородство, человеколюбие, всеобщее братство и благодать вселенскую — не более чем химера. Да, мы болезненно реагируем на проявление природных инстинктов, попирающих понятия морали и нравственности, но нам, как ни прискорбно, следует признать их объективную живучесть и неискоренимость.
И тем не менее, я люблю жизнь: этот уникальный дар, преподнесенный человеку природой. Нужно лишь уметь обособляться и создавать вокруг себя приятную ауру бытия. При этом должна признаться, что эта аура уже окружает меня, и причастность твоя к её зарождению для меня бесспорная.
Через неделю на неделю я с Танечкой и Толиком вылетаю в Крым. По возвращении поделюсь своими впечатлениями, а они, думаю, должны быть восторженными.
Более месяца не буду иметь от тебя весточки, а это грустно, но я потерплю — ожидание тоже приятно.
Ириша.
Концовка Иришиного письма вызывала у Алексея счастливую улыбку: впервые Ирина подписалась ласкательным именем, исходившим от него в их переписке. Алексей отложил письмо. Время до получения очередного снова становилось для него волнительно-радостным, и жизнь представлялась несомненно удавшейся и многообещающей.
Успехи Алексея на поприще репетиторства, а также его публикации методических пособий привлекли внимание некоторых вузовских кафедр иностранных языков, и одна из них предложила ему место старшего преподавателя на постоянной основе. Итак, с некоторых пор Алексей на своей красавице стал приезжать в институт и, оставаясь в аудитории в течение двух-трёх пар, проводил занятия со сменявшимися группами студентов. Вместе с тем официальная трудовая занятость не повлияла на его репетиторство, и занятия на дому продолжались, но уже с меньшим числом курсантов. Материальная составляющая в жизни Розумов была более чем достаточной.Иногда по воскресным дням мать и сын совершали автопрогулки по окрестным местам, отличавшимся своими достопримечательностями. Галина Ивановна была довольна затеями сына. Она видела в этом почти мальчишеском увлечении наслаждение жизнью, становившейся для него интересной и разнообразной.
В таких прогулках норовила принять участие и Яна. В этих случаях от всевидящего материнского ока не ускользало выражение
симпатии, выказываемое соседкой к сыну, что, впрочем, и не скрывалось Яной.
Субботним вечером Галина Ивановна хлопотала на кухне с ужи-
ном. Алексей похваливал мать за вкусную стряпню, а она, выбрав удобный момент, сообщила ему неожиданную новость:
— Лёшенька, мы на завтра приглашены к праздничному столу.
— Да?! И к кому же? Что-то для нас это новенькое.
— Соседи отмечают юбилей: Николаю сорок лет.
— Не пойти, наверное, неудобно, а уж коль так, то, думаю, нужно бы позаботиться и о подарке, — как-то вяло отреагировал Алексей.
— Я позабочусь, сынок. Коля хоть и попивает, однако ж люди они все-таки приятные. Ну так что, пойдем, поздравим, посидим?
— Поздравим, мамулечка, посидим, и если уж сами к себе никого не приглашаем, то хоть у людей побываем, — заключил Алексей и, вставая из-за стола, чмокнул мать в щёку.
В торце празднично накрытого стола сидел сияющий юбиляр. По левую и правую руку от него уже сидели гости. Хозяйка суетилась, усаживая вошедших соседей. Её экстравагантный вид несколько удивил Алексея, такою он ещё не видывал Яну. Видимо, всё, что было у неё самым дорогим и утончённым, находилось на ней. На шее, руках, пальцах, в ушах поблёскивали и переливались разноцветьем колье, браслеты, кольца и серьги. Всё это в сочетании с замысловатой причёской делало и без того привлекательную Яну очаровательной.
Гости вели себя сдержанно, скромно. Пили мало, желали юбиляру и его жене всех земных благ, а также рождения ребёночка, так как возраст супругов красноречиво заявлял о их ти в решении, казалось бы, такой простой и естественной необходимости. Николай, под влиянием повышенного внимания к нему, находился в явном ударе: много шутил, смеялся и позволял себе меж тостами пропускать незаметно наполняемые рюмки янтарным коньяком — пьянел. Изнурённого хозяина уложили в соседней комнате, и вскоре оттуда донёсся раскатистый храп. Гости стали расходиться, ушла и Галина Ивановна, а вот попытка Алексея
уйти вместе с матерью была решительным образом пресечена Яной.
— Лёшенька, бога ради не торопись. Вечер не поздний и мы с тобой ещё можем посидеть. Когда-то такая возможность представится, — ворковала Яна, умильно глядя на Алексея чуть посоловелыми глазами.
И Алексей вернулся к столу, сев на место уснувшего Николая. Однако к своему удивлению он отметил, что хозяйка исчезла. Обескураженно озираясь, Алексей намеревался уже подняться и уйти, как вдруг появилась Яна и в очередной раз привела его в замешательство. Вместо всей демонстративной роскоши на ней был надет домашний халат, застёгнутый всего лишь на одну срединную пуговицу, отчего разошедшиеся верхняя и нижняя его части предоставляли постороннему взору пикантные места её соблазнительного тела.
Сев у края стола, Яна проворно расчистила его угол и, придвинув закуски с бутылкой недопитого коньяка, заговорщицки проронила:
— Ну, а теперь, Лёшенька, давай выпьем за наше возможное счастье.
— Что-то, Яночка, я в толк не возьму: о каком счастье ты говоришь?
— Знаешь, миленький, ещё и как знаешь! Знаешь, что люб ты мне, а я готова в любую минуту убежать к тебе, помани только пальчиком, — и Яна, опрометью опустошив рюмку, пьяненько продолжала изливать свою душу, — вот храпит во сне (кивнула она в сторону спящего мужа), и так почти каждый день. Наклюкается с вечера, и до утра мертвец мертвецом, а ведь я ещё не старуха, в самом природном соку. Сойдёмся, Лёшенька, и рядом с тобою всегда буду я: преданная и любящая жена, заботливая и чуткая нянька. Ведь за тобою уход нужен, а Галина Ивановна не вечна. Что если останешься один, постареешь, как с собою управишься?
И потом… я ведь далеко уже не девушка, а бездетна. Родила бы тебе детишек таких же красивеньких, как и ты, Лёш!.. Ну что ты молчишь?
Яна вдруг резко встала и, сбросив с себя халат, предстала перед Алексеем во всей своей чарующей наготе.
— Лёшка, милый, возьми меня…
— Не могу, Яночка…
После такого ответа Яна решительно подошла к сидящему Алексею и, обхватив его голову, прижалась к нему так, что её небольшие упругие, едва сужающиеся к соскам груди, пришлись на уровень его лица. Потеряв самообладание, Алексей стал покрывать их страстными поцелуями. Ему не были чужды мужские инстинкты, и потому его эротизм был вполне естественным и оправданным. В этом отношении он являл собою полноценного мужчину. Яна же, тонко уловив его возбуждение, пошла ва-банк: устремившись к дивану и откровенно не тая святая святых своего тела, умоляюще шептала:
— Ну иди же, миленький…
— Не могу, Яночка, — в изнеможении упрямо повторил Алексей.
— Я знаю, как тебе тяжело, но ты сможешь… Я помогу тебе, я сде-
лаю все сама, ты только ляг.
— Нет, Яна, нет. И дело не только в моей инвалидности — я люблю другую, а сожительство с соседкой рано или поздно
откроется. Подумай, какая перспектива нас может ожидать: осуждение, насмешки, скандалы — ведь Николай не останется в стороне, будучи пострадавшим лицом в этой унизительной передряге.
Ты прикройся, и давай успокоимся.
Яна медленно поднялась и как-то вяло, плохо сообразуя свои движения, стала надевать халат. Она была растеряна, обескуражена, подавлена.
— Эх, Лёшка, Лёшка, перед тобою голая баба, а ты… — упавшим голосом выдавила она из себя, а затем после мучительной паузы поинтересовалась: — это кого же ты любишь? Уж не ту ли, что шлёт тебе письма из Москвы? Я знаю об этом от Галины Ивановны. Но, Лёшенька, любовь-то эта бумажная, а такой любви быть не может.
— Прости, Яночка, но и такая любовь, оказывается, может быть, — виновато улыбаясь, ответил Алексей и замолчал, словно чувствуя за собою какую-то провинность.
Воцарилась тишина, и в ней отчётливо чеканились секунды настенных часов. Мужчина и женщина испытывали тягостную неловкость, и положить конец этому затянувшемуся смущению должен был уход Алексея. Он ушёл, оставив Яну с горечью в душе от неразделённой любви.
Ночь Алексей провёл без сна, мысленно возвращаясь к тому, что произошло между ним и Яной. Будучи человеком мягким и отзывчивым, он испытывал искреннее сострадание к Яне, а себя корил за боль, причинённую ей, словно боль эта являлась следствием его вины.
Утром, имея окно в занятиях, Алексей не торопился с подъёмом, а хлопотливая Галина Ивановна, успев уже вернуться из магазина, оповестила сына о получении им долгожданного письма из Москвы. Алексей оживился, мгновенно забыв о неурядице вчерашнего вечера. С волнением разрывал он пухлый конверт.
Лёшенька, привет!
Вчера утром мы благополучно вернулись в Москву. Заскочив в редакцию, к полудню была уже дома. Сейчас вечер, и я тороплюсь поделиться своими богатыми впечатлениями. К своему стыду,
в Крыму я оказалась впервые, и потому это повествование начну с краткой исторической справки. Полуостров на протяжении многих веков, начиная ещё с античных времён, заселялся различными этническими группами, и самыми древними из них были тавры. Видимо поэтому полуостров долгое время назывался Таврией или Таврикой. В тринадцатом веке здесь появляются татары и называют Таврию Крымом. На исходе пятнадцатого века его завоёвывают турки, находившиеся здесь немногим лее трёхсот лет, а в конце восемнадцатого столетия он присоединяется к России. В советское время Крым был передан Украинской советской социалистической республике, и с тех пор он ваш — украинский.
Такова преамбула, а теперь о нашем недолгом путешествии. Из Симферополя добрались до Коктебеля, пробыв там всего лишь сутки. Совершая прогулку на экскурсионном катере, осмотрели Карадаг (давно потухший вулкан) и причудливо торчащие из моря скальные образования, именуемые «Золотыми воротами».
На следующий день, по совету бывалых людей, мы покинули Коктебель и, пересекая покрытую сплошь виноградниками Солнечную Долину, направились к Судаку. Здесь, поскольку мы были «дикарями», нас окружили местные жители, предлагавшие в наем незамысловатое жильё. Во дворе, где мы оказались, рядом с домиком хозяйки теснилось несколько лёгких сооружений из досок, фанеры и пластика, в одном из которых мы и разместились.
Погода портилась. С моря дул прохладный пронизывающий ветер, купаться не тянуло. Наверное, это было и к лучшему, так как время, могущее быть никчёмно проведённым на пляже, мы всецело посвятили познавательным экскурсиям. Итак, Судак с его исторической справкой. Почти три столетия (начиная с десятого) принадлежал он византийским грекам и именовался Сугдеей. Апогея своего процветания этот город-порт достиг в середине четырнадцатого столетия, когда им завладели генуэзские купцы, назвав его Солдайей. Владычество генуэзцев длилось в течение двух веков и оставило по себе замечательную память: крепость на вершине горы.
В шести километрах от Судака, на побережье Зелёной бухты, в пространстве между горами Сокол и Коба-Кая, своеобразным амфитеатром расположился посёлок Новый Свет, который своей известностью в значительной мере обязан князю Льву Голицыну — незаурядному российскому виноградарю и виноделу. Добравшись до посёлка, мы, благодаря коммуникабельности и находчивости Толика, на двое суток приютились в одноимённом с посёлком пансионате, обеспечившим нас всем необходимымдля отдыха, в том числе, и питанием. Многое в Новом Свете,
именовавшемся ранее Парадизом (то бишь раем), связано с именем Голицына: дом (ныне музей виноделия), широкая, почти прямая улица, большой грот и серпантинообразная тропа — всё это дань его памяти. В подвале дома, построенного князем для служащих завода, расположен дегустационный зал, где мы отведали выдержанное временем (не помню уж какого года разлива) игристое вино.
Тропа Голицына, по которой мы отправились в сторону Синей бухты, окаймляет склоны горы Коба-Кая и пугающе извивается на высоте 30-50 метров над плещущимся внизу морем. Признаюсь, что даже мне, горнолыжнице, местами было не по себе. Первой достопримечательностью на нашем пути явился грот Голицына, в стенах которого князь некогда хранил бутылки с вином. Здесь я не удержалась от соблазна полетать на маятнике: веревке, закреплённой под самым высоким сводом и именуемой «тарзанкой» — состояние захватывающее.
Выйдя из грота, мы той же тропой направились на запад в сторону Голубой бухты и расположились на Царском пляже. Это место, Лёшенька, исторически знаменательно: в июле 1912 года в водах бухты бросила якорь яхта «Штандарт», на борту которой находилась августейшая семья во главе с Николаем Вторым. Император прибыл в гости к князю Голицыну на предмет оформления дарственной: все владения князя переходили в собственность царя. Факт появления яхты в этих водах искренне удивил меня: ведь она, будучи всё-таки яхтой, а не крупным морским судном, совершила пробег морем, протяжённость которого примерно в пять раз превышал путь по суше от Петербурга до Симферополя. Оставив позади Балтийское и Северное моря, пройдя Ла-Манш, яхту приняла неспокойная Атлантика. Затем, обогнув Пиренейский полуостров и пройдя Гибралтар, она оказалась в водах Средиземноморья, но спокойнее здесь не было. Слева по курсу проплывали Апеннинский и Балканский полуострова. Впереди ожидали проливы Дарданеллы и Босфор, а уж за последним до Крыма и рукой подать. На борту яхты находились и дети, в том числе, и восьмилетний наследник престола Алексей, страдавший коварной гемофилией. Да, путешествие было затяжным и утомительным, но тем не менее яхта с конвойными судами величественно замаячили на внутреннем рейде бухты.
Времени оставалось в обрез, и познакомиться со всем тем, что
нам рекомендовали, мы уже не успевали. Однако на посещение одного из пещерных городов мы всё-таки отважились. Упомянутые города создавались потомками тавров, скифов, аланов и других этнических групп, селившихся на полуострове в разное время.
Чуфут-Кале расположен на плато, возвышающемся над тремя долинами, и уже только это обеспечивало его неприступность почти по всему периметру. Четвёртая сторона, позволявшая взобраться на плато, была защищена рукотворной стеною, толщина которой достигала пяти метров. Остатки её сохранились и по сей день.
Татары после набега в конце тринадцатого века осели в этом городе, назвав его Кырк-Ор. Так зарождалось крымское ханство, и первый его правитель Хаджи-Гирей сделал город своей резиденцией. С разгромом Золотой Орды резиденцией ханов становится Бахчисарай, а Кырк-Ор, утратив своё значение как крепость, превратился в цитадель-тюрьму, где в разное время пребывали в заточении знатные пленники.
В семнадцатом столетии татары окончательно покинули Кырк-Ор, и в нём остались караимы (потомки древних хазар), которые, как ни странно, исповедовали иудаизм, что позволяло татарам именовать их евреями. Вот в этой-то связи Кырк-Ор и стал называться Чуфут-Кале или, в переводе с тюркского, «Иудейская крепость». Караимы прожили в городе ещё немногим более двухсот лет, но затем и они покинули плато. Город прекратил своё существование.
Кроме стены хорошо сохранился арочный проём ворот. Впечатляют остатки мечети, напротив которых возвышается восьмигранный мавзолей с гробницей дочери хана Тохтамыша Джаныке-ханум. Почти не тронуты временем два молитвенных дома караимов — кенасы, которые возвышаются над долиной,где расположено караимское кладбище с характерными памятниками из мрамора с эпитафиями на иврите.
Лёшенька, я потому так подробно описываю всё увиденное, так как знаю о твоём увлечении историей. Как жаль, что тебя не было рядом. Давно не держала в руках твоего письма. Пиши. Час поздний. Кругом тишина. Как надоело одиночество…
Алексей читал, затем снова перечитывал, и были ему особенно приятны те строки, где Ирина выражала своё огорчение по поводу его отсутствия в такой интересной и познавательной поездке. В немалой степени тронула его и последняя фраза письма, из которой он понял: с его стороны должны быть предприняты решительные и безотлагательные меры…
Торопясь, он писал:
Иришенька, здравствуй!
Очень обрадовался твоему письму. Благодарен безмерно за тот огромный объём информации, от которого я просто шалел. Всё предельно интересно, и я искренне сожалею о том, что и там (теперь уже в Крыму) мне не суждено было побывать. А ведь причина одна: мое физическое состояние. Я как-то упоминал о нём, но что поделаешь… такова реальность. Се ля ви, как принято ссылаться на французов с их глубокомысленным изречением.
Ириша, под влиянием назойливых мыслей осмеливаюсь высказать своё, может быть, дерзкое желание увидеться с тобою у себя. Приезжай, пожалуйста, в ближайшее и удобное для тебя время, ведь езды-то всего ничего: одна ночь.
Решившись, наконец, написать эту фразу, Алексей почувствовал облегчение, словно с него свалился груз, давивший и угнетавший его своей тяжестью неопределённости, нерешительности и подавленности, происходивших от осознания: а вправе ли он поступать именно так, надеяться на далеко идущую благосклонность
Ирины. Но, как бы там ни было, а дело было сделано, и короткое, может быть, даже и недописанное письмо ушло к адресату.Ирина, получив письмо, была, во-первых, удивлена его краткостью, а во-вторых, обрадована предложением Алексея, которого в той или иной форме ожидала уже давно. Решение о поездке было принято тут же, и встреча воспринималась уже реальностью. Оставалось уладить дела в редакции и обсудить с мамой подробности подготовки к отъезду, а также тактику поведения в таком далеко неординарном визите.
Ольга Романовна жила с дочерью что ни на есть душа в душу. Рано овдовев, она одна воспитывала Ирину в духе высоких нравственных ценностей, унаследованных от своих родителей. Живя в эпоху воинствующего атеизма, она относилась уже к тому поколению, которое в обязательном порядке начинало свою жизнь с ношения алых пионерских галстуков и продолжало её вступлением в комсомол. Все пути вступления в коммунистическую партию для Ольги Шуваловой были заказаны, да она и сама не выказывала ни малейшего желания находиться в рядах этой, как она считала, жестокой и примитивной организации. Она шла независимым путём, делая своё имя известным в науке. Тридцатипятилетняя доктор биологических наук, профессор Шувалова снискала своими научными достижениями заслуженное уважение в среде мировых корифеев естественных наук. Независимый путь её карьеры всецело диктовался независимостью её характера, который далеко не всегда благоволил к той политической системе, которая морально довлела над нею, причиняла служебные неприятности и душевные невзгоды.
Будучи известный учёным, Ольга Романовна всегда подавала свой голос в защиту жертв политических репрессий со стороны партократических органов любого уровня. Правдолюбие и непримиримость в конце концов отразились на её карьере.
В актовом зале университета, где Ольга Романовна заведовала кафедрой биологии, собрали учёных с тем, чтобы они высказали своё одобрение решению партии и правительства об оказании бескорыстной помощи афганскому народу в деле строительства социализма. Профессор Шувалова, с присущей ей бескомпромисностью, не только не поддержала этого решения, но и публично осудила его. «Ну, знаете ли, это уж чересчур!» — возмутились в райкоме и потребовали от ректора солидного учебного заведения подумать о целесообразности дальнейшего руководства кафедрой доктором Шуваловой, тем более, что она даже не является членом партии. Ольга Романовна демонстративно хлопнула дверью: подала заявление об увольнении.
Дочь пошла в мать, однако работала она уже в другое время: коммунизм рухнул, но со свободой слова в России оставались не-
малые проблемы. Ольга Романовна не могла не поддерживать Ирину в её журналистской принципиальности, но и оберегала от чрезмерной увлечённости подавать читателю правду и только правду. Это было чревато многим: лишением не только работы и благополучия, но и самой жизни.
К переписке Ирины с Алексеем Ольга Романовна относилась благосклонно. Она видела в нём серьёзную партию для дочери,
хотя её несколько смущала та таинственность, которой было окутано состояние здоровья возможного зятя. Его фотография, красовавшаяся на видном месте, вызывала у Ольги Романовны приятное впечатление: мужчина хоть куда! Мысли её о дочернем замужестве беспокойны были ещё и потому, что Ирина пребывала уже в возрасте, перешагнувшем порог раннего девического увлечения и наивной романтики в поисках сказочного принца.
Напутствуемая матерью, Ирина отправила Алексею короткую записку, в которой уведомляла, что выезжает в пятницу вечером фирменным поездом, и, следовательно, встретить её можно будет в субботу утром.
Получение известия взволновало как Алексея, так и Галину Ивановну. В недолгих пререканиях они наконец пришли к согласию, что встретить Ирину Алексей должен всё-таки один, а Галина Ивановна тем временем займётся приготовлением к столу.
Оставив машину на привокзальной площади, Алексей отправился на платформу, остановившись там, где предположительно должен был остановиться вагон с Ириной, а она уже стояла в тамбуре и, радостно улыбаясь, привлекала внимание Алексея призывными движениями руки. Выйдя на перрон, Ирина устремилась к Алексею и, оказавшись в его объятиях и нисколько не смущаясь, стала на цыпочки и, дотянувшись до его лица, несколько раз поцеловала его. Сцена встречи была настолько естественной и непринуждённой, что со стороны никто не смог бы заподозрить этих двух
людей в том, что видятся-то они впервые.
Расчувствовавшаяся Галина Ивановна с увлажнёнными глазами встретила гостью, наградив её нежными материнскими поцелуями. Словом, всё выглядело так, будто член семьи вернулся из очередной командировки. Ирина от подобного приёма была в ударе: словоохотлива, весела, непосредственна, отчего её женское обаяние приводило как сына, так и мать в состояние неподдельного умиления.
Приняв привычный после дороги душ, Ирина, переодевшись, заняла место за столом, который Галина Ивановна уже успела накрыть, украсив его букетиком цветов, так порадовавших Ирину еще на вокзале при встрече с Алексеем. Завтрак был незамысловатым: обычным, семейным, разве что бутылка шампанского свидетельствовала о маленьком торжестве. Открыв бутылку, Алексей наполнил бокалы Ирины и матери, себе же чисто символически плеснул на донышко, чем вызвал недоумение у гостьи.
— А что так, табу на алкоголь? Но ведь пить будем шампанское!
— И тем не менее… я за рулём, — мягко пояснил Алексей.
— Как за рулём?! Ты что, намерен куда-то ехать?
— Да, я хотел бы предложить тебе несколько прогулок на машине, ведь твоё пребывание у нас, как я понимаю, не может быть долговременным.
— Конечно, надолго задержаться я не смогу, работа, — и, весело рассмеявшись, заключила, — однако ж гулять так гулять, кататься так кататься!
После завтрака Алексей и Ирина уединились в его комнате. Сев
на краешек дивана, она с любопытством рассматривала комнату. Её особое внимание было обращено на настенные полки, сплошь уставленные, как ей представлялось, реликвиями, из которых некоторые из них были, пожалуй, и раритетными. Алексей, сидевший в кресле напротив и уловивший Иринино внимание, заметил:
— Моя слабость к коллекционированию. Среди этих вещей есть и копия булавы Богдана Хмельницкого, — сказав это, он направился к своим сокровищам.
Подходя к одной из полок, до него донёсся, словно посланный вдогонку, тихий вопрос:
— Лёшенька, так почему же ты всё-таки не смог поехать в Крым? Я этого так хотела.
И тогда Алексей, — насколько это было для него возможно, — резко повернулся к Ирине лицом и, подняв штанины брюк, сдавленно прошептал:
— Вот из-за этого.
То, что так спонтанно предстало перед Ириной, повергло её в шок. Глаза Ирины округлились, брови поползли вверх, рот приоткрылся, а само лицо покрылось пятнами румянца, свидетельствовавшими о глубоком внутреннем её волнении. Немая сцена двух оцепеневших людей болезненно затягивалась: он по-прежнему удерживал приподнятые штанины, а она, глядя на него, не могла вымолвить ни слова.
Наконец, словно выйдя из-под влияния тяжёлого гипноза, Ирина порывисто вскочила и, подбежав к Алексею, лихорадочно стала целовать его, размазывая по лицам слёзы отчаяния, жалости и сострадания.
— Как же так, миленький?! Почему ты об этом молчал?! — сокрушённо заглядывая ему в глаза, причитала она.
— Боялся, Иришенька, боялся. Боялся оборвать ниточку счастья, которая, как мне казалось, была едва натянута между нами.
— Тебе тяжело стоять? Давай сядем. Нам нужно успокоиться от всего того, что мы сейчас переживаем.
Ирина усадила Алексея в кресло, а сама, вплотную придвинув стул, села и стала гладить его большие, сильные руки, словно перед нею сидел маленький ребёнок.
— Миленький, не будем больше говорить об этом. Не нужно травмировать себя, всё есть таким, каким оно есть.
— Ты говоришь «травмировать себя», но кого ты при этом имеешь в виду: себя, меня?
— Нас обоих, дорогой, нас обоих. Всё утрясётся! А сейчас… в машину, и будем кататься, будем гулять.
Ирина встала, игриво потрепала по бокам короткую стрижку, и увлекла Алексея из комнаты, так и не познакомившись с экспонатами любовно собранной коллекции.
— Потом, ещё успеется, — подумала она.
По дороге в гараж Ирина, после такого для неё открытия, старалась исподволь, тайком от Алексея, присматриваться к его по-
ходке и ничего из ряда вон выходящего не замечала, ну разве что шёл чуть вразвалку, легко и почти незаметно опираясь на трость.
«Молодчинушка, — отмечала она про себя, — такого зауважаешь, такой заслуживает к себе самой проникновенной и самой бескорыстной любви».
Машина с умеренной скоростью приближалась к реке, где с недавних пор из, казалось бы, несуразной затеи успешного предпринимателя появился целый комплекс развлекательно-оздоровительного отдыха, названный «Новой Ниагарой». Основанием для такого названия послужило то, что перекрытая дамбой река по специальному желобчатому козырьку из бетона стала сбрасывать воду в нижнюю свою часть, образуя таким образом водопад в виде широкой гладкой струи, видевшейся как подвижное стекло.
В расширившейся части реки (перед дамбой) появилась водная станция со всевозможными плавсредствами: водными велосипедами, плотиками, весельными и даже парусными яликами.
Оставив машину на спецстоянке, Алексею хотелось удивить Ирину жемчужиной местного зодчества: рестораном, расположенным под искусственным руслом реки. Алексей, всякий раз посещавший это место, испытывал почти детскую, наивную радость. Вот и сейчас его счастливая улыбка не осталась незамеченной Ириной.
— Нравится? — спросила она.
— Очень, — повернув к ней сияющее лицо, ответил он и, держа её руку в своей, также спросил, — а тебе?
— И мне очень. Очень, очень, Лёшенька!
При этом глаза её излучали целую гамму переживаемого: радость близости с этим сильным, волевым мужчиной; томящую женскую нежность к нему, находящуюся на грани материнской жалости; и, наконец, несомненную любовь, запоздалую, но коренным образом изменившую её душевное состояние.
Громадный зал ресторана в эту полуденную пору был немноголюден. Алексей и Ирина заняли полуоткрытую кабину со столиком на двоих. Поскольку хоть сколько-нибудь хмельное Алексею категорически было заказано (за рулём), то даже традиционная бутылка шампанского на столе отсутствовала. И он, и она в большей мере выражали своё молчаливое внимание друг к другу, нежели к тем деликатесам, которые стараниями Алексея постепенно заполняли стол.
Говорили о разном: работе, литературе, искусстве, политике, словом, обо всём том, что их интересовало, к чему они не были равнодушны. Не говорили лишь о любви, о которой хотелось не только говорить, но кричать, и чтобы этот крик стал признанием каждого из них в той любви, которая должна была положить начало их будущему, в которое меньше всего верил Алексей.
К машине возвращались не спеша, и вдруг Ирина, остановившись, словно восторженный ребёнок захлопала в ладоши.
— И что за радости? — удивлённо глядя на Ирину, спросил Алексей.
— Как же, Лёшенька, да ведь это тарзанка! Я на такой раскачивалась в гроте Голицына, — и она увлекла Алексея в противоположную сторону от поворота, куда следовало бы идти к машине.
Они подошли к месту, где на громадной подстилке, являвшейся одновременно и своеобразным застольем, расположилась группа молодых людей. Ребята и девушки были уже слегка навеселе, и потому кто-то из мужской половины вёл себя довольно развязно.
— Эй, паря, ты что ж в штанах паришься на пляже? Раздевайся, здесь не только можно, но и нужно, а заодно и с тарзанки попрыгаешь, — особо вызывающе выкрикивал рыжеватый верзила с бутылкой пива в руке.
— Спасибо, ребята, времени нет, — сконфуженно бормотал Алексей и, увлекая за собой Ирину, поспешно, опираясь на трость, зачастил к машине.
Возвращались молча. Ирина, поняв свою оплошность, наконец произнесла:
— Извини, Лёшенька, я виновата, к твоему состоянию нужно привыкнуть.
— Не бери в голову, Ириша. К этому даже я привыкал мучительно долго, но ничего, привык, — и, меняя минорный тон на задорно-оптимистический, заключил, — жизнь прекрасна и удивительна! Едем домой. Тебе бы пораньше лечь, отдохнуть и выспаться после дорожной ночи. Да и матушка, поди, волнуется уже.
Галина Ивановна действительно беспокоилась, и когда Алексей с Ириной появились на пороге, стала с облегчением обласкивать каждого, приговаривая:
— Ну уж, миленькие мои, загулялись. Ты ведь, Лёшенька, не отлучаешься из дому так надолго. Ужин уже готов, я и тортиком обзавелась шоколадно-вафельным: гостьюшку, думаю, ублажу кондитерской вкуснятинкой.
— Бог с вами, Галина Ивановна, какой там ужин, — запротестовала Ирина и, посмотрев на Алексея, добавила, — ну разве что чаёк с тортиком, я ведь такая сластёна.
— Вот и чудненько, мыть руки и за стол! — оживилась рачительная хозяйка и торопливо засеменила в кухню.
За чаепитием Алексей, обращаясь к матери, сказал:
— Мамуль, пожалуйста, побеспокойся о ночлеге. Думаю, ты должным образом приютишь Ирину у себя в комнате.
— Это уж как водится, сынок, устроимся в лучшем виде.
Второй диван в комнате Галины Ивановны пришёлся Ирине как нельзя лучше. Всё располагало к приятному и полноценному отдыху, но впечатления захлёстывали — Ирине не спалось. Утомлённая хлопотами, Галина Ивановна вскоре уснула, и Ирина осталась наедине со своими мыслями. «Милые и приятные люди, — думала она, — а она?.. Нет, такого нельзя не полюбить. Пожалуй, не одну головушку вскружил. Сплошные достоинства и, надо же, с такою бедою столкнулся… а она (беда эта), в силу порядочности, чувства долга и ответственности его, всегда будет помехой к счастью: не сможет обременить он будь-кого своею ущербностью. Как
315
смотрел он на меня, когда говорил о своей любви, а на большее не посмел. Даже притом, что моё признание развязывало ему руки, сделать предложение не смог, не отважился, побоялся, побоялся обузы своей, а ведь я приняла бы её как дорогую и желанную ношу. Вот они, превратности судьбы. А что теперь? Да прежде всего нужно ли блюсти веками сложившиеся условности? Нет, нет и ещё раз нет! Нужно, отбросив ложную стыдливость, самой развязать этот гордиев узел: помочь ему снять душевную тяжесть, от которой сам он ни при каких обстоятельствах не освободится, судьбу нашу решить должна я… и завтра это произойдёт».
Приняв такое неординарное и весомое решение, Ирина успокоилась, напряжение спало, однако уснула она лишь к утру, да и то сном зыбким и тревожным.
Вполне естественно, не спалось и Алексею. Он перебирал в памяти время, проведенное с Ириной, до мельчайших подробностей. «Она сказала, — думал он, — «Лёшенька, я ведь тоже люблю тебя, и оттого взаимные чувства будут несомненной порукой нашему счастью». Счастью?.. Каково же может быть счастье с калекой?! Имею ли я моральное право обречь женщину на пожизненное снисхождение, попросив её руки? А ведь любовь её может оказаться кажущейся, навеянной захватывающими, но скоро проходящими состраданием, милосердием, женской впечатлительностью, наконец. Всё, что осталось для меня, так это переписка. Она ни одну из сторон ни к чему не обязывает, она позволяет бесконечно ждать и в этом ожидании находить своё усечённое счастье. Завтра ещё одна и последняя прогулка, послезавтра проводы. Живу мгновениями»…
Усталость в конце концов сморила его: одолел тяжёлый, словно пьянящий, сон. Утром за завтраком Ирина, будучи несколько взвинченной в преддверии разговора о её решении, выстраданном ночью, спросила:
— Лёшенька, что нас ожидает сегодня, куда поедем?
— У нас неподалёку есть уникальный березняк. В этом громадном берёзовом лесу бьют ключи минеральной воды, целебные свойства которой определили ещё в давнее дореволюционное вре316
мя. С тех пор на этом месте стали возводить корпуса санатория, который и стал известен под названием «Берминводы». Вот туда-то мы и поедем. Подышим свежим воздухом, попьём берёзовый сок и минеральную водичку, полюбуемся необычностью архитектурных решений.
Идею эту поддержала Галина Ивановна и таким образом маршрут поездки был «санкционирован». На территории, прилегавшей к санаторию, усилиями изворотливых предпринимателей пыш-
ным цветом расцвели всякого рода кафе, бары, закусочные, вареничные, блинные, изощрявшиеся в мастерстве приготовления своих фирменных блюд и предлагавшие местную воду, в том числе, и газированную.
Обойдя значительную часть территории, Ирина не могла не заметить, что Алексей устал, и как можно деликатнее предложила зайти в оказавшийся рядом павильон под вывеской «Українські вареники». Алексей с радостью принял предложение: он нуждался в периодической разгрузке ног, тщательно пытаясь при этом скрыть усталость.
Изобилие вареничных блюд было столь велико, что Ирина растерялась в выборе и, в конце концов оставив эту затею, полностью положилась на вкус Алексея.
Предаваясь кайфу, Ирина тем не менее была напряжена от мысли: где, как и когда начать разговор. Время шло, пора бы уже и домой, а решимости не было — тянула, волновалась, злилась на себя, отвечала Алексею невпопад, а тот уже предлагал садиться в машину, выказывая за душу берущие нежность и ласку.
Машина, медленно выезжая из леса, подбиралась к просёлочной дороге, окаймлявшей березняк по всему его затейливо изгибающемуся периметру. Ирина молчала и вдруг, когда оказались на опушке, она попросила:
— Лёшенька, поверни, пожалуйста, поедем немного вдоль леса. Какая красота — и, когда Алексей повернув, оказался у небольшой прогалины, она тут же воскликнула, — здесь, здесь остановись, — и, низко опустив голову, снова замолчала.
— Ириша, что с тобой, зачем нам понадобилось сворачивать?
— Мне нужно сказать тебе что-то очень важное, — проронила она прерывающимся голосом, словно испугавшись своего намерения, но лиха беда начало, в следующее мгновение она уже более решительно отчеканила, — я согласна!
— Согласна?.. На что согласна? — Озадаченно и удивлённо спросил Алексей.
— Я согласна стать твоей женой. Ведь ты бы не решился сделать мне предложение, — не глядя на Алексея, а куда-то вперёд через лобовое стекло с досадливой стыдливостью закончила Ирина и только после этого повернула лицо в его сторону. При этом взгляд её выражал целую гамму душевных переживаний: облегчение, радость, теплоту глубокого чувства к этому любимому
человеку.
— Бог мой, Иринушка! Ты совершила чудо! Ведь я… повторяю, я никогда бы не осмелился… — и с этими словами Алексей, обняв вконец смущённую Ирину, стал покрывать её нежными, едва касаемыми поцелуями. Тонкий аромат духов, природный дурманящий запах женщины, находящейся в интригующей близости, будоражили в Алексее мужские инстинкты, требовавшие удовлетворения, однако ж… всему своё время и место… — таковою была присущая ему нравственная позиция.
Первое неожиданное проявление страсти сменилось трезвым прагматизмом, требовавшим конкретных решений в ситуации, спонтанно возникшей между Алексеем и Ириной, тяготевшими друг к другу, в общем-то, уже довольно длительное время.
— И что же мы предпримем? — наконец очнулся Алексей.
— Я бы хотела, — только пусть это тебе не покажется смешным, — узаконить наши отношения венчанием. Как мне хочется совершить этот красивый обряд в каком-нибудь храме!
— Но узаконить отношения наши придётся всё-таки в ЗАГсе, ведь только там нам выдадут свидетельство о браке, а венчание… да, это прекрасная идея и потом… одно совершенно не исключает другого. Будем венчаться! Надо же такое придумать… Молодчинушка Иринушка, — скаламбурил Алексей и, будучи преисполнен чувством глубокой признательности, вновь привлёк к себе счастливо улыбающуюся Ирину с той нежностью, на какую может быть способен мужчина, боготворящий любимую женщину.
Галина Ивановна, встретив вернувшуюся пару, не могла не заметить на их лицах счастливо-заговорщицких улыбок.
— Уж не хотите ли вы удивить меня чем-то из ряда вон выходящим? Что видели, каковы впечатления?
— Впечатления что ни на есть самые богатые, и сейчас мы действительно удивим тебя, мамуля, — с заметной торжественностью начал Алексей.
— Нуте, нуте, милые мои! Не упасть бы от головокружения, — воскликнула Галина Ивановна и, подбоченившись, остановила взгляд на сыне.
— Мы… — потеряв вдруг силу духа, Алексей смешался и замолчал, но затем поспешно выпалил, — благослови нас, мамочка: мы с Иришей решили пожениться.
— Слава богу, детки мои, слава богу. Наконец-то порадовали меня. Благословляю, будьте счастливы, — и, осенив молодых крестным знамением, Галина Ивановна растроганно расцеловала каждого приговаривая: — Будь счастлив, сынок, будь счастлива, невестушка.
После такого спонтанного церемониала все расположились за ве-
черним столом, и здесь Галина Ивановна с заговорщицким видом произнесла:
— А я и сегодня с новинкой к столу: к Ирочкиным проводам купила бутылочку, да не какую-нибудь там, а с коньячком пятизвёздочным.
Сообщение вызвало одобрительные возгласы застольщиков, и Алексей, откупорив бутылку, налил в рюмки янтарную жидкость.
— Думаю, с проводами мы пока повременим, а вот о венчании в самый раз и поговорить бы, — поднял Алексей рюмку, побуждая тем самым, выпив, обсудить затронутое им событие.
— Это что же!.. Вы венчаться вздумали? — удивилась Галина Ивановна, — а вообще-то здорово. Давно бы пора возродить этот прекрасный обряд. И кто же первый из вас надоумился?
319
— Я-а… — с какой-то робкой горделивостью протянула Ирина и тут же спросила, — а ведь, правда, Галина Ивановна, событие должно быть впечатляющим? Такое, по-моему, запомнится на всю жизнь.
— Это уж точно, Ирочка, — подхватила Галина Ивановна. Сама я, правда, не венчалась (время было такое), но предки наши во всех поколениях не могли не венчаться, — и, перейдя вдруг на деловой тон, заключила, — ну что ж, под венец так под венец, и совершить это, думается мне, нужно накануне великого православного праздника Покрова Пресвятой Богородицы и непременно в Покровском соборе. Сейчас на исходе август, праздник не за горами: четырнадцатого октября. Вот и судите-рядите сколько вам на всё про всё осталось, подготовиться-то нужно достойно: платье свадебное с фатой, кольца, дела уладить какие…
— Завтра же и начнём, — тут же поддержал мать Алексей, — Ириша уезжает поздним вечером, кольца, во всяком случае, до отъезда купить успеем.
И два обручальных кольца, скрупулёзно примеренных на безымянные пальцы, были куплены Алексеем и положены в хрустальную вазочку до поры торжественной церемонии единения двух судеб в одну, неразрывную и счастливую.
До отправления поезда оставалось несколько минут. Ирина, прижавшись к Алексею, смотрела на него печально-ласковым взглядом и периодически, подымаясь на цыпочки, целовала его, шепча:
— Родной мой, мне так уже хочется назвать тебя мужем. Поди ж ты, ехала к тебе и не ведала о своём реальном замужестве, а уезжаю вроде бы как жена. Как мне пережить эти полтора месяца вдали от тебя, не ощущать твоего присутствия, не слышать голоса, смеха, не чувствовать, наконец, любви, исходящей от тебя решительно во всем: во взгляде, во внимании, в нежности и даже просто в молчании.
— Зайка, осталось всего ничего, и мы навсегда останемся вместе, у нас ещё ненадолго осталось проверенное временем средство общения. По-прежнему будем писать друг другу. Я с нетерпением буду ждать твоей весточки, а ты пиши чаще, пиши отовсюду: буду320
чи дома, в командировке, пиши каждый день, по два раза на дню. Бог мой, Иринушка, как я люблю тебя!..
Поезд едва заметно тронулся. Постепенно набирал скорость, стали мелькать вагоны, сливаясь в одну неразделимую полосу, удаляющуюся и увозящую то, что до боли в душе стало таким дорогим и желанным.
С момента отъезда Ирины прежняя привычно-размеренная жизнь сына и матери уступила место волнительному ожиданию, и почти каждый день либо Алексей, либо Галина Ивановна нет-нет да и возвращались к теме о грядущем событии. Галина Ивановна была наполнена материнским счастьем за сына: «Обретёт семью и это при его-то беде. Бог даст, и внучком обзаведусь», — тешила она себя надеждой. Алексей же в своих мыслях был более чувствен, нежели практичен: радость буквально захлёстывала его от того счастья, которое виделось ему в душевной и телесной близости с женщиной, которая так безоговорочно вошла в его плоть и кровь, став вторым его «Я».
Вместе с тем визит Ирины находился также и под пристальным вниманием соседки. Яна под любым предлогом забегала к Галине Ивановне, пытаясь улучить момент столкновения с Ириной, и как бы ненароком засвидетельствовать своё вполне естественное присутствие в этой семье. Уловки прямодушной женщины были настолько прозрачны, что Ирина как-то, лукаво улыбаясь, заметила:
— Лёшенька, тебе не следует обижать соседку своим подчеркнутым невниманием: она влюблена в тебя, и этого нельзя не заметить. Думаю, что и ты знаешь об этом, а тогда уж тем более тебе следует быть приветливее и снисходительнее к ней. Каковы, однако ж, превратности могут быть в жизни, — философски заключила Ирина. И, как бы извиняясь за мораль, виновато умолкла, боясь, что Алексею может быть неприятно её вмешательство
в столь пикантную сторону его жизни.
Алексей предпочёл не комментировать реплику Ирины, он только благодарен был ей за то беспристрастное поимание, которое она проявила в ситуации с Яной, не зная при этом ни лейших подробностей, а опираясь лишь на интуицию любящей женщины.
На следующий день после отъезда Ирины, в подъезде, будто случайно встретившись с Алексеем, Яна, после привычного приветствия: «Здравствуй Лешенька», плутовато заметила:
— А москвичка-то хороша… ничего не скажешь…
— Ты находишь?
— Нахожу, нахожу, — с едва скрываемым раздражением подтвердила Яна и совсем уж раздосадовано пожелала, — дай бог вам счастья. Галина Ивановна как-то проговорилась, что вот-вот поженитесь.
— Отчего ж проговорилась? Просто сказала, тайны-то в этом нет никакой, в аккурат на Покрова и обвенчаемся.
— Даже так?! Это что же, в соборе венчаться будете?
— Именно в нём, Яночка, именно в нём: в Покровском.
— Во даёте!.. Ну что ж, мира вам и согласия, Лёшенька, хотя с тобою… иначе и быть не может, — и Яна в чувственном порыве троекратно расцеловала Алексея.
Через несколько дней Галина Ивановна вынула из ящика конверт со знакомым почерком и обратным адресом, а Алексей, вернувшись с работы, поспешно читал.
Здравствуй, дорогой мой!
Только вчера простилась с тобою, а уже сегодня, соскучившись и измаявшись от разлуки, пишу тебе эти строки. Скажи на милость: ну разве может быть так? Однако ж если я хочу тебя видеть и быть с тобою, значит, так быть может! А ты, конечно же, ответишь: «Знаю, знаю, Зайка, я ведь тоже скучаю», — так, родной?
Но оставлю свои сантименты, и после такой, столь чувственной, преамбулы поведаю тебе о делах мирских.
Добралась благополучно, можно сказать, с комфортом, ну и прежде всего удовлетворила мамино любопытство. Должна заметить, что оно, в основном, касалось наших отношений и их перспективы, а также состояния твоего здоровья (она ведь знает о твоей инвалидности). Я постараюсь, с определённой долей импровизации, конечно, передать тебе наш разговор.
— Ира, меня сейчас не интересуют подробности твоей езды, мне достаточно того, что я вижу тебя перед собой. Скажи мне, как ты нашла его внешний вид, не выглядит ли он подавленным, ушедшим в свою болезнь, и как тяжела она?
— Мамочка, выглядит он прекрасно: эдакий крепыш, пышущий
недюжинным здоровьем, и дай бог каждому иметь такой внешний вид, такую завидную энергию и такой оптимизм.
— Ты совсем сбиваешь меня с толку: какой же он тогда инвалид?
— Самый что ни на есть настоящий. Он…
— Что он? Что ты жилы из меня тянешь? Он что?
— Он без обеих ног, мамочка: на протезах.
После этих слов моя мамуля словно заиндевела: замолчала, вся скукожилась и только смотрела на меня взглядом, полным отчаяния, жалости, соболезнования и душевной боли, которую может ощутить только тот, кто способен сопереживать со страдающим. Её замешательство было недолгим, но даже оправившись, она
как-то невпопад, сумбурно стала забрасывать меня вопросами:
— Но как же так?! Ведь он совсем ещё молодой человек? А как же он ходит, работает, водит машину наконец?
— Вот так, родная моя, всё может и всё делает. И ты знаешь: я ведь и не заметила его недостатка. Ходит слегка вразвалочку, опираясь на трость, и только после того как, отчаявшись, он показал мне всю свою пугающую реальность, я оцепенела так же, как и ты, сидя сейчас передо мною. Что же до его отчаяния, то, думаю, оно вызвано было моими некорректными, а то и бестактными вопросами.
— И что же теперь? Как ты намерена поступить дальше? — не успокаивалась мамуля.
— А я уже поступила, миленькая: выхожу за него замуж, да ещё и как; на Покрова будем венчаться в соборе. Каково?!
После такого неожиданного и решительного заявления мама надолго замолчала, а потом, взяв мою руку в свои, задумчиво сказала:
— Ты правильно поступила, доченька, тебе будет хорошо и спокойно с ним. Я в этом уверена, и пусть эти слова станут моим благословением. Дай бог вам счастья!
Вот так, Лёшенька! Получив благословение родителей, нам теперь остаётся подождать его и из уст батюшки (или владыки), который будет совершать литургию обряда нашего венчания. Господи! Ну как же это должно быть торжественно и красиво: мы с тобой под венцом, а я вся из себя (смеюсь) белоснежная и прозрачная. Ты уж только не смейся, пожалуйста, дай мне помечтать, ведь только тебе так откровенно я могу признаться в своей радости.
Звонили из редакции. Что-то невнятное говорили о каком-то теракте в Чечне. Просили срочно появиться, а эта поспешность мне совсем не по душе. Думаю, что командировка уже скучает по мне. Она по мне, я по тебе. Ну да ладно, буду прощаться: уже далеко за полночь, приятных тебе сновидений, родной мой.
Целую.
Твоя Ириша.
Когда сигнальные фонари последнего вагона скрылись из виду, Алексей покинул перрон. Уходил он с чувством глубокой, ноющей тоски, охватившей его от вдруг возникшего одиночества. Три дня Ирина была рядом, он слышал её голос, видел её сияющее лицо с выражением озорной радости от затаённого счастья. И вдруг… снова одиночество, снова мысленное воссоздание милого образа и опять… переписка.
Иришенька, милая моя, здравствуй!
Тебя нет, и всюду пусто… Пусто в дому, пусто в душе. Хожу, как неприкаянный: то и дело чудится твой голос, твой смех, всюду
мерещится твой призрак.
Желая сделать для тебя что-нибудь приятное, забрёл в ювелирный магазин и купил безделушку, к коим женщины всегда так неравнодушны: жемчужное ожерелье. Небольшую, но изящную вещичку выбирали всем скопом, то есть мною и продавщицами отдела, которые интересовались твоими нарядами и (извини, бога ради) мастью, то бишь блондинка ли ты, брюнетка или шатенка. И здесь я сплоховал, Иришенька: не сразу смог ответить, какая же ты есть. И тогда на лицах моих благожелательниц появились иронические улыбки, за которыми последовали реплики типа: «Вы не смущайтесь, молодой человек, любая блондинка в одночасье может стать брюнеткой, а брюнетка — шатенкой». И здесь я словно прозрел: «Шатенка она, шатенка, волосы-то у неё каштановые», — радостно воскликнул я, как первоклашка, вспомнивший, что дважды два четыре. При этом всё моё окружение с умилением и искренним сочувствием смотрело на меня, как на большого ребёнка.
Покупка ожерелья даже понравилась маме, и мы его поместили рядом с кольцами. Теперь вся эта красота сияет за стеклом серванта в ожидании твоего приезда, которого я жду с большим нетерпением.
По дороге домой застрял в уличной пробке: впереди на площади в очередной раз митинговали представители наших левых сил, а это коммунисты, социалисты и даже… прогрессивные социалисты.
Коммунисты под красными совковыми стягами смешат люд честной своей замшелой лексикой о буржуазии, пролетариате и о прочей большевистской шелухе, которыми они в течение семидесяти лет морочили головы миллионам людей.
Социалисты — это, в сущности, те же коммунисты, но в период кратковременного запрета компартии, повинуясь инстинкту самосохранения, вдруг порозовели и, объявив себя соцпартией, стройными рядами стали под малиновыми полотнищами.
И, наконец, часть соцпартии, обвинившая своих коллег в недостаточной приверженности к социализму, разругалась с ними и, будучи радикально и воинственно настроенной, объявила себя, ни много ни мало, ещё одной социалистической партией, но… прогрессивной.
Это новое партийное чудо возглавила эксцентричная особа, которую за пределами её окружения называют не иначе как конотопской ведьмой — уж слишком одиозна она в своей просоветской риторике.
Но если лидер наших коммунистов — бывший секретарь обкома, а лидер социалистов — один из секретарей бывшего компартийного ЦК, то упомянутая особа при каждом удобном случае подчёркивает свою учёность: как-никак, доктор экономических (читай социалистических) наук.
Помимо представителей левого крыла нашего политического спектра в разыгрывавшемся шоу принимали участие также и регионалы. Есть у нас такая партия! Причём партия довольно многочисленная. Её поддерживает большинство Юга и Востока Украины. Идеологически регионалы не имеют ничего общего с левыми, так как выражают интересы крупного промышленного капитала, однако роднит её с ними общее стремление единения с Россией.
В этот момент, когда я оказался в гуще митингующих, с импровизированной сцены раздавался истеричный мегафонный голос левопрогрессивной тётки, призывавший немногочисленную толпу выразить своё твёрдое осуждение загнивающему Западу и поставить свою подпись под призывом единения славян (то есть русских, украинцев и белорусов) в единое государственное образование. Вся эта политическая вакханалия выглядела смехотворной и примитивной, но мне было не до смеху: грусть одолевала меня. Задумываюсь я над тем, что демократия — великое достижение человечества, но для своего сохранения она не должна допускать вседозволенности, и если не пресекать её, то недалеко и до анархии, саморазрушения, утраты государственности. Все партии, прямо или косвенно исповедующие украинскую антидержавность, должны быть запрещены без оглядки на якобы попрание прав и свобод человека.
Вот таковы, Иришенька, перипетии в нашем обществе, а они,
как ни крути, затрагивают и меня, причём, как видишь, очень даже болезненно. Но довольно об этом. Человечество в своём безус-
ловном развитии, тем не менее, колотится в извечной неудовлетворённости, разногласиях и неустроенности, которые, без всякого сомнения, проистекают из самой природы человека. И лишь
любовь, этот перпетуум-мобиле человеческого существования, остаётся незыблемой, лишь она доставляет радость и удовлетворение в этой сумбурной человеческой круговерти, именуемой жизнью.
Я люблю тебя, Иришенька! Люблю, как только можно любить: страстно, нежно, до забвения, а потому позволю себе маленькую вольность и словами Хайяма скажу:
Я спросил у мудрейшего: «Что ты извлёк
Из своих манускриптов?» Мудрейший изрёк:
«Счастлив тот, кто в объятьях красавицы нежной
По ночам от премудрости книжной далёк!»
Жду твоей весточки.
Целую.
Твой, твой, твой…
Очередная военная кампания России на Кавказе закончилась для неё победоносно. Свободолюбивые чеченцы, испокон веков пытавшиеся обрести независимость, в очередной раз потерпели поражение: уж слишком многочисленный, коварный и жестокий завоеватель. За время двух коротких войн, следовавших одна за другой, победители перестреляли, перехватили и заморили всех патриотов, даровав жизнь предателям, руками которых надлежало налаживать подневольную, но мирную жизнь неблагодарных абреков.
Ахмат Кадыров, будучи муфтием правоверных чеченцев, люто ненавидел поработителей, однако когда поражение становилось очевидным, воспылал любовью к неверным и, пойдя к ним в услужение, стал ни много ни мало президентом республики. Однако предательство всегда было справедливо наказуемым, и Кадыров стал жертвой возмездия. На стадионе прогремел взрыв, и президент отдал душу Аллаху.
Республику возглавил, как ни странно, Кадыров-сын. Начался безудержный террор. Мстительность молодого отпрыска не имела границ: учинялись расправы, исчезали жители населённых пунктов, заподозренных хоть сколько-нибудь в нелояльности к установившемуся режиму.
Видимо, события, произошедшие в Чечне, и побудили Ирину упомянуть в предыдущем письме о каком-то «дерзком теракте», подробности которого она ещё не знала. В ответном письме она писала:
Родной мой!
Получила твоё письмо и тороплюсь с ответом. Прежде всего хочу заметить, что ты меня балуешь: ожерелье — это уж роскошь, хотя, видимо, и я являюсь той женщиной, которая неравнодушна к изящным штучкам — радуюсь, как девица на выданье. Спасибо тебе, Лёшенька! А теперь не могу не поделиться своим шоковым состоянием, вызванным трагическим случаем, свидетельницей которого я была и от которого не могу отойти до сих пор, хотя трагедия разыгралась неделю тому назад. Об этом я хочу рассказать в том числе и потому, что ты, оказавшись на городской площади, испытал экстремальную ситуацию, нечто подобное душевному надрыву.
Так вот. Я возвращалась домой под кронами могучих деревьев своего бульвара. Погода была ужасной: казалось, что буквально над головой теснились чёрные устрашающие тучи; кругом громыхало, небо одна за другой пронизывали гигантские паутины молний, и казалось, вот-вот разверзнется бездна; медленно, как бы нехотя, пошёл дождь. До моего дома оставались считанные десятки метров. И вдруг, словно неудержимым водопадом, обрушился ливень. Я остановилась под громадным развесистым деревом, пытаясь хоть как-то упрятаться от дождевого потока.
Моему примеру последовала юная пара, которая с визгом и смехом остановилась в двух шагах от меня. Тяжёлые тучи неслись с поразительной скоростью, и мы оказались в эпицентре грозы. Разряды молний и тут же следующие за ними громовые раскаты не на шутку пугали нас. При этом девушка в инстинктивном страхе, может быть, впервые в своей жизни, прижималась к своему спутнику и прерывающимся голосом восклицала:
— Свят-свят-свят! Да что же это такое, Игорёчек? Канонада какая-то. Так ведь и до беды какой-нибудь недалеко.
— До какой беды, Катюша? — с явно наигранной смелостью успокаивающе говорил Игорёк и, пользуясь благоприятным случаем, нежно и настойчиво привлекал Катюшу к себе, целуя её испуганное лицо, — сейчас всё пройдёт, и мы босиком побредём по этим несущимся потокам. Ну, когда бы мы ещё испытали такое, Катюш?
Катюша успокаивалась, а частота громовых раскатов действительно сокращалась. В одной из таких пауз я решилась покинуть убежище. Перейдя вброд беснующуюся речушку, я таким образом оказалась на противоположной стороне проезжей части бульвара. И вдруг… небо снова озарилось, и раздался оглушительный взрыв, сопровождаемый треском ломающегося дерева. Я оглянулась назад и… оцепенела от страха: дерево, под которым я стояла, расколотое, словно щепа, двумя громадными кронами медленно падало.
Увлечённая немногочисленными прохожими, оказавшимися рядом со мной, я вновь оказалась на месте своего недавнего укрытия и… ужас сковал людей: на земле с потемневшими лицами лежали тела Катюши и Игорька, так и не выпустившего из своей сжатой ладони её посиневшую кисть.
Лёшенька, милый! Я отнюдь не набожна и уж тем более не суеверна, но эта трагедия вызывает во мне какой-то мерзкий страх за свою жизнь, за нашу судьбу.
На днях я уезжаю в Чечню. Может быть, до тебя дошли слухи о том, что там творится, хотя вряд ли: всё это держится в глубокой тайне и российский державный гуманизм не должен вызывать кривотолков, сомнений и уж, тем более, осуждений со стороны демократически настроенной части населения, а также мировой общественности. Готовлюсь к отъезду, а на сердце кошки скребут: как представить свой отчёт, а ведь это — будущий очерк в газете.
Лёшенька, как только вернусь, так сразу и напишу. Жди.
Обнимаю, нежно целую.
Р.S. Не обращай внимания на мою плаксивость.
Как видишь, бывает это и со мною.
Люблю, люблю, люб-лю-у!..
В закономерной смене времён года настал черёд и осени. Наступило бабье лето с его умеренным теплом и преображением природы, готовившейся к приходу зимы. Алексей двояко воспринимал осень. С одной стороны, он с грустью отмечал увядание растений, напоминающее прощание с жизнью, с другой же — удовлетворение пестротой разноцветья листвы, которая всё отчётливее проявлялась на деревьях, впадающих в сезонную спячку. Тяга
к восприятию естественной, природной красоты побуждала его к совершению прогулок, и тогда, садясь в машину, он подсознательно направлялся туда, где господствовали лесные массивы. Одним из таких мест была окружная дорога, змеившаяся на подъёмах и спусках и пробивавшаяся в чащобах, вплотную подходивших к дорожному полотну.
При спусках в низину перед Алексеем, словно широким амфитеатром, раскрывалась панорама цветовой гаммы, ещё недавно видевшейся монотонно зелёной массой. Взору представлялась ещё оставшаяся зелень, но преобладала уже желтизна различных оттенков: светлых, тёмных, смешанных. Однако ж особое восхищение вызывали оттенки красного спектра: розовые, алые, бордовые, бурые. Алексей умилился увиденному, раскрепостился, отдыхал душой и телом.
Вместе с тем последнее письмо Ирины вызывало тревогу, и всякий раз, когда Алексей мысленно возвращался к нему, желание подбодрить и утешить её становилось неодолимым при всём том, что время не позволяло уже этого сделать: Ирина, по его расчёту, должна была находиться в пути. Однако наперекор здравому смыслу, на авось, он всё же писал:
Родная моя!
Хочу надеяться, что до отъезда ты успеешь ещё получить это короткое письмо. Я не настроен, да и не вправе назидать и поучать тебя, ибо ты для меня воплощение воли, ума, совершенства и добродетели.
Ты — известная и талантливая поэтесса, не менее известный автор целого ряда художественных, публицистических работ. Я горжусь тобой.
Иришенька! Но живём мы в мире настолько превратном, а судьбы людские в нём столь разительны что реагировать на каждый из ряда вон выходящий, случай просто немыслимо. Случайно, трагически, совершенно нелепо погибли незнакомые тебе Игорёк и Катюша, которым, конечно, жить бы да жить. Но, Иришенька, причём здесь мистика, с какою ты заглядываешь в свою судьбу, в своё будущее? Отряхнись, милая. Думай о том, что нас ожидает буквально через месяц, и одно только это должно вселять в тебя оптимизм и радость ожидания.
До встречи!
Твой любящий и (без сомнения)
любимый суженый.
Письмо отправлено, и для Алексея начался привычный, почти ритуальный отсчёт времени: командировка, письмо туда, письмо обратно, получение ответа. Однако теперь что-то не срабатывало в этой привычной цепочке событий: Ирина молчала. Алексей же, выдерживая челночный диапазон движения почтовых отправлений, настойчиво продолжал играть «в одни ворота».
Алексей терялся в догадках, не находя ответа на причину Ирининого молчания.
И вдруг, за неделю до события, которого с нетерпением ожидали обе переписывающиеся стороны, Галина Ивановна извлекла из ящика странный конверт. Странным он оказался прежде всего от того, что все реквизиты, указанные на нём, были привычно знакомы, но почерк… почерк был явно не тем, явно незнакомым. Кроме того, при ощупывании конверт казался странно одутловатым, так, словно кроме письма в нём находился какой-то мягкий, но податливо-упругий предмет. Это было новым. Это взволновало Галину Ивановну, и она с нетерпением ожидала прихода сына.
Встретила она его в прихожей, а тот, увидев в её руке конверт, просиял и облегчённо выдохнул:
— Ну наконец-то, отыскалась пропавшая грамота.
Однако даже беглый взгляд на конверт привёл Алексея в недоумение: адресовано ему, но писавшая рука была чужой. «Это не она писала», — подумал Алексей, и с растущим волнением на-
правился к себе в комнату. Сев за стол, он надорвал кромку и пальцами, пытаясь извлечь бумагу, натыкался на что-то рассыпчато-шелковистое. Напряжение росло, и в этом нетерпении Алексей, перевернув конверт, резко встряхнул его, и на стол выпала прядь волос. Теряя самообладание и способность что-нибудь понимать, он, наконец, выхватил и развернул вдвое сложенный лист. Скачущим, нервным почерком на нём было написано несколько фраз:
Алексей!
Считаю своим материнским долгом с глубоким прискорбием известить Вас о гибели Ирочки. Тремя выстрелами из пистолета она была убита в подъезде нашего дома.
Никакими слезами не могу оплакать утрату дочери. В память о ней высылаю прядь её волос.
Храни Вас бог, дорогой мой!
Шувалова
Ольга Романовна.
Алексей отрешённо сидел в кресле, откинувшись на его спинку. В одной руке держал он полусмятый лист, пальцами другой машинально перебирал то единственное и реальное, что осталось у него от той, которая вошла в его сердце первой настоящей любовью, сулившей, казалось бы, простую житейскую истину: радость и тихое счастье. Судьба, однако, распорядилась иначе: жестоко и бесповоротно, чего Алексей не в состоянии был осмыслить.
Галина Ивановна, чувствуя что-то неладное, вошла в комнату сына. Глядя на него, подумала: «Беда, поди, но какая? Неужели Ирина переосмыслила все! Неужели покинула?» — и тихо спросила: — Что, сынок?
— Ириши нет, мама, её убили в подъезде, — голосом, полным глубокого отчаяния, ответил Алексей, и из его груди вырвались глухие звуки рыдания, сдержать которые при всём своём старании он был не в силах.
Галина Ивановна в шоковом состоянии оставила сына: любые утешения выглядели бы сейчас по меньшей мере неуместными и банальными. Кроме того, она понимала, что её присутствие, даже как матери, будет усугублять тяжёлое состояние сына: мужчина от природы тяготится своей слабостью, даже если она вызвана глубокими душевными травмами.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Смерть ещё одного российского журналиста вызвала широкий общественный резонанс, но… в странах, исповедующих демократические ценности. В который раз на полосах влиятельных популярных газет запестрели публикации, недвусмысленно намекавшие на традиционный российский авторитаризм, ущемление прав и свобод человека, в том числе и свободы слова.
Российская общественность и, в частности, значительная часть интеллигенции молчала, выразив тем самым непоколебимый псевдопатриотизм. Правящая элита до поры до времени отмалчивалась, однако затем, стремясь загладить неприличие своего молчания, устами первого лица государства выдала перлы, суть которых сводилась к тому, что при всём том, что в России имеет место посягательство на жизнь журналистов, данный конкретный случай не может рассматриваться как закономерность. Так как погибла ничем не примечательная и малоизвестная сотрудница газеты, которая своей профессиональной работой не могла оказывать хоть сколько-нибудь значимого влияния на политические события в стране.
Вот так! Ни дать ни взять — убили, да не ту. Но убили-то именно ту, и первое лицо об этом доподлинно знало!
Июль 2008 г.
г. Харьков
|
Публикации на сайте о событиях на Украине и их обсуждения приобретают всё менее литературный характер. Мы разделяем беспокойство наших авторов. В редколлегии тоже есть противоположные мнения относительно происходящего. Но это не повод нам всем здесь рассориться и расплеваться. С сегодняшнего дня (11-03-2022) на сайте вводится "военная цензура": будут удаляться все новые публикации (и анонсы старых) о происходящем конфликте и комментарии о нём. И ещё. Если ПК не видит наш сайт - смените в настройках сети DNS на 8.8.8.8
 "Палата номер шесть..."
Новые избранные авторы
Новые избранные произведения
Реклама
Новые рецензированные произведения
Именинники
Содержание
Поэзия
Проза
Песни
Другое
Сейчас на сайте
Всего: 179
Авторов: 0 Гостей: 179
Поиск по порталу
|
Автор: Владимир Рудим
© Владимир Рудим, 16.12.2012 в 15:03
Свидетельство о публикации № 16122012150325-00316975
Читателей произведения за все время — 36, полученных рецензий — 0.
Оценки
Оценка: 5,00 (голосов: 1)
РецензииЭто произведение рекомендуют |