(Это случилось в Коптево)
Москва издавна была многоязычным городом – как только отменили крепостное рабство, в нее сразу же ринулись люди со всех уголков огромной Царской России. На самом деле Россия велика чисто номинально, а жить в ней можно только на небольшом участке между Крымом и Москвою, а также Волгой и Днепром, где, собственно, всегда и было сосредоточено земледелие (на юге) и промышленность (на севере).
Не успели одни пришлецы обрусеть, тут Сталинизм, желая показать надуманное братство народов, натащил в Москву таких, про которых в ней никогда ранее неслыхивали. Например, брат моей бабки, как раз перед началом Второй Мировой войны, женился на якутянке, и очень гордился этим, поскольку в его окружении никогда якутов не видели и даже не знали про их существование. А, если учесть, что якутские женщины в молодости очень хороши собой, то это был действительно предмет для гордости. К слову, я видел эту женщину пятидесятилетней и могу сказать, что она сохранила былую красоту, хотя внешность ее для нашего края была необычной (во всяком случае для меня десятилетнего).
Обилие национальностей, языков, наречий и говоров в одном месте всегда приводит к тому, что общение людей затрудняется из-за непонимания друг друга, что приводит иной раз к насмешкам, оскорблениям, а порою и к более тяжелым последствиям. Достаточно вспомнить приснопамятное строительство Вавилонской башни.
Для многих иностранцев русский язык, впитавший слова и конструкции, как минимум, из шести различных языковых семей, сложен не только в грамматике и орфографии, но, в основном,– в семантике – смысловому содержанию и эмоциональной окраске слов и устойчивых оборотов речи. Отец моего школьного друга, грузин по национальности, с молодости живущий в Москве, всегда, когда мы при нем начинали обсуждать задания по русскому языку, говорил: «Ну, что за эзык? Букэвку адну помэняешь или забудэшь – смысл измэниться! И в то жэ врэмя адно и тожэ можно сказать совэршэнно разноми словами! Ничего не поймешь!» Мы смеялись, но учили уроки, не обращая внимание на ворчание (старого по нашему мнению) человека. А зря… надо было задуматься.
Потому что, сейчас, в этом «нашествии двунадесят языков» на Москву, надо быть очень осторожным в разговоре. Иностранцы, да и русские с окраин, которые русскими-то называются только для того, чтобы отличать их от коренного населения тех мест, могут сказанное совершенно неверно истолковать.
Об одном подобном случае я уже писал в рассказе « REF _Ref343277077 \\h Не хочешь быть отцом – станешь мертвецом» в главе « REF _Ref343277155 \\h 1982-1985 гг.
Командировки в Минск. Чем он запомнился мне». Еще об одном случае, хочу рассказать сейчас. Он не трагичный, а анекдотичный.
Все мы привыкли говорить с иностранцами на «Basic Russian», хотя официально такого термина не существует, в простонародье именуемым «базарным языком», со словарным запасом на уровне Эллочки-людоедки. И ничуть не удивляемся, когда армянка, говорящая со страшным акцентом никак не может понять, что значит слово «медь», которой они щедро разбавляют свое привозное золото. Не удивило и меня то, что ко мне как-то подошла женщина кавказской национальности (не знаю какой) и (очень мягким, даже я бы сказал певучим, голосом, похожим на тот, которым говорят еврейки в Израиле) попросила показать мне дерево (при этом она вытащила бумажку из кармана) называющееся «осина». В этом случае все ясно и понятно – акцент, внешность – выдают иностранца и мы сразу переходим на «Basic Russian» и говорим так, как первоклассник пишет сочинение «Как я провел прошлым летом» – короткими отрывистыми фразами из широкораспространенных слов с минимальной длиной предложения, типа «Я пошел», стараясь всю смысловую нагрузку переложить на жестикуляцию.
Итак я разговариваю с женой соседа – молодой и очень симпатичной женщиной, родившейся в Чувашии и говорящей на Чавашла, при этом, как представитель любого поволжского народа, от эрзи до башкир, абсолютно свободно и безо всякого акцента, говорящей по-русски, что полностью создает впечатление общения с соплеменником.
Я рассказываю ей о том, что жил несколько лет в Поволжье, в Саратове, потому что «моя вторая жена жила в Саратове» – эту фразу следует запомнить, потому что вся соль в ней. Татьяна («итак, она звалась Татьяна») поворачивается ко мне и, глядя мне прямо в глаза, с какой-то загадочной улыбкой говорит:
– Это как же получается? Одна жена здесь, а вторая в Саратове? – при этом загибая свои тонкие и длинные пальчики, подобно тому, как загибала их Гюльчатай в незабываемом фильме «Белое солнце пустыни».
Вначале я даже не понял о чем она говорит. Встряхнув головой, я сосредоточился и понял – для нас «первая жена», «вторая жена», «третья жена» – априорно последовательные термины, вбитые в голову христианской моногамией. В ее народе, насильно крещенном, хоть и давно – при Петре Первом, но в душе не приемлющем чуждую религию и близком к язычникам мари и мусульманам татарам названия: «первая жена», «вторая жена» могут носить одновременный характер.
Конечно услышать такие слова из уст русского человека показалось ей столь удивительным.