Дело было в Сафоново.
Я уже писал о том, что иногда мне приходилось возвращаться из Минска в Москву на перекладных. Вот и в этот раз я умудрился уехать из Минска на каком-то вечернем почтово-багажном, который довез меня только до Смоленска, поскольку сворачивал на Брянск. Время было позднее, но мне очень хотелось домой, поэтому я не остался в Смоленске, а сел на последнюю электричку, которая правда шла не до Вязьмы, а только до Сафоново, но в расписании было указано, что с Сафоново на Вязьму утром пойдет первый электропоезд, раньше, чем со Смоленска на Вязьму.
Итак я оказался в Сафонове, чуть ли не в два часа ночи. Осень, еще не поздняя, но осень – на улице холодно. Поэтому я сначала забился в теплый, полутемный зал ожидания небольшого провинциального вокзала. Но, согревшись и отдохнув от тряски и стука колес, решил выйти на волю – покурить, походить, размяться, поскольку, как я уже ранее отмечал, в таких «злачных» местах я больше всего боялся заснуть и проспать свой поезд, зная за собой склонность к «богатырскому» сну.
Выйдя на платформу я прошелся по ней туда-сюда пару раз, выкурил две сигаретки, завистливо посмотрев на проезжающие составы – вот, надо же, едут, гады, а я стою, застряв здесь, на маленьком полустанке (хотя в натуре это не маленький полустанок), но так – романтичнее и торчать мне здесь еще почти полтора часа. Прохладный воздух давал себя знать – вначале остыло лицо, а потом и по спине стал бегать какой-то неприятный холодок. Хотя такое чувство бывает, когда хочется спать, а спать нельзя. Как бы там не было, а я решил вернуться в зал ожидания и черт с ним, если там не будет свободных мест. В случае чего просто постою у стены или сяду на пол – авось ночью ментов не будет[1].
Я уже направился к зданию вокзала, как обратил внимание на группу мужчин, которые гужевались среди чахлых деревцев, росших за вокзалом. Их было человек тридцать – целый взвод – все они были на удивление одинаковые – крепкие, высокие, плечистые и их можно было бы принять за военнослужащих, вот только одеты они были как-то кургузо – по-деревенски топорно. Как это называется в России – добротно. Да и держались они расхлябано-несобрано так, что сразу чувствовалось отсутствие строевых навыков. Было видно, что это ребята «от сохи», причем только-только «от сохи». Разговаривали они вполголоса, хриплыми, грубыми голосами, многие их них курили, поминутно сплевывая, кашляя … и вообще – веяло от них какой-то немыслимой тоскою, которая иной раз возникает на душе, когда видишь тюрьму, заключенных или «столыпинский вагон»[2].
Я заметил, что от них отделился один человек и направился к платформе. Как мне показалось он шел точно на меня. Не прошло и минуты, как он легким прыжком перелетел через перила платформы и оказался передо мною. Его внешность разительно отличалась от тех, кого я наблюдал прежде. Хоть наблюдал – это крепко сказано – ведь я видел только силуэты. Скажем так – его силуэт резко отличался от остальных. Во-первых, он был выше. Может быть и не намного, но держался на удивление подтянуто, в отличие от остальных, что прибавляло ему роста. Во-вторых, он был иначе одет – по-городскому. На нем были немешковатые брюки и куртка по фигуре, а не ватник с чужого плеча, но, самое главное, и это можно было заметить даже при утлом станционном освещении – одежда на нем была чистая!
«Браток! Не подскажешь ли который час, а то я тут со своими гавриками так закрутился, что и часы не заводил. Теперь не знаю сколько до поезда осталось? А у них ведь и часов-то нет» – обратился он ко мне. Мне сразу резанула по ушам фраза: «который час», которая выдавала в нем воспитание, если уж не столичное, то, по крайней мере, городское. Обычно простой народ говорит: «скоко время?» или в лучшем случае: «сколько времени?»
А он продолжал: «Вот все хотел с автоподзаводом купить, да фиг их купишь, надо в Москву ехать – у нас таких нет, да не успеваю никак – работа!»
С автоподзаводом – подумал я – ничего себе. Такие часы рублей шестьдесят стоят, а то и поболе. Фартовый пацан. У меня тогда были позолоченные часы и без автоподзавода, но я их покупал в комиссионке и они стоили сорок восемь рублей.
Я ответил. Он поблагодарил и начал, подстраивая часы под свет фонаря, крутить на них стрелки. Не знаю почему, но я остановился и молча стоял рядом. Почему-то мне не захотелось уходить. Пацан, видимо, почувствовал какую-то неловкость в наступившем молчании и заговорил первым.
Он рассказал, что едет с бригадой строить Удомельскую атомную станцию и по профессии он – вербовщик – который ездит по деревням и набирает людей на стройки. Работа у него тяжелая, поскольку все утверждают, что хотят работать, а на самом деле, либо хотят получить деньги на выпивку, либо любой ценой сбежать от осточертевших жен, матерей, детей и от мерзкой деревенской жизни. А ему такие не нужны. И неоднократно с ним пытались разобраться «по-свойски», то обиженные отказом мужики, то испугавшиеся потерять мужа жены. Но ему это не впервой, ведь он бывший военный, котрый попал «за речку», где его немного, как он выразился, «подранили», и теперь он трудится в атомной энергетике.
Я удивился тому, как у него все так складно получалось говорить – речь его лилась просто рекой. Вроде бы и простонародная, устная, но так красиво и аккуратно сложенная, как будто бы письменная. Я отметил это его качество, сказав, что он говорит прям, как пишет. На что он усмехнулся и сказал, что это в его профессии – самое главное. Он ведь – вербовщик. Ему ведь уговорить надо, а хорошего работника с места сорвать сложно. Кочуют, в основном, бездельники и пропойцы. Просто есть в некоторых людях некоторая авантюрная жилка, которая дремлет где-то там – в глубине его души. И если ее разбудить, то из него получится отличный работник
Мы закурили, времени до отправления моего поезда было предостаточно, а его поезд был еще позже моего, поэтому спешить нам было некуда и мы продолжили беседовать
Неожиданно для меня самого, разговор у нас получился очень задушевный. Почему-то мы рассказали друг другу то, что, вероятно, не рассказывали даже самым близким людям. Что-то такое объединяющее нас промелькнуло между нами. Возникло невесть откуда взявшееся понимание. Мы говорили друг с другом так, как будто бы были знакомы с пеленок, хотя на самом деле, встретились меньше часа назад. Мне приходилось слышать о любви с первого взгляда, но не приходилось встречаться. А в данном случае у нас возникла дружба, нет, даже не дружба, а братство с первого взгляда.
Он был старше меня на пять годков, поэтому мне казалось, что я общаюсь со старшим братом. По ходу беседы я несколько раз ловил себя на том, что хочу ему сказать: «а помнишь?», но тут же осекался, вспоминая, что мы едва знакомы. Но от этого ощущение этого внезапно возникшего братства не исчезало, а как бы, наоборот, только становилось крепче.
Мы разговаривать, а я смотрел на него и думал, что с таким парнем можно было бы подраться с целым. К нему можно было подойти и выкрикнуть: «Ну, кто на нас, с братом!» Я ведь моложе и мне все время не хватало старшего друга, товарища, мужчины, того, в кого я мог бы верить, чтобы не боясь идти по жизни, того, кто подскажет, правдиво, по-мужски, и правильное слово, и правильное дело. Ведь я вырос, и без отца, и без старшего брата, с одной только матерью. Я испытал на себе весь идиотизм материнской любви и заботы, когда ни этого нельзя, ни того нельзя. А ему, видимо, очень не хватало того, кто бы впитывал тот опыт, который он накопил за свою, хоть и недолгую, но довольно бурную жизнь. Детей у него еще не было, да и жены тоже, а ведь тридцать лет – это возраст, когда уже пора начинать делиться тем, что познал[3]. Наверное это и сблизило нас.
Время пролетело незаметно, я разогрелся за дружеской беседой как вдруг услышал отдаленный гудок. Электричка – подумал я и глянул на часы – до отправления оставалось четверть часа.
«Ну вот и мой поезд» – сказал я и, впервые за эти два часа, замолчал. Повисла какая-то оглушительная тишина, нереальная, воистину театральная, показушная. Но она была! И мне стало страшно, поскольку я понял, что наше случайное братство сейчас закончится и закончится навсегда. Мы никогда уже не поговорим друг с другом… Никогда! Я вдруг понял, что теряю близкого человека. Друга… нет, все-таки, брата.
Он тоже молчал. Молчал и крутил сигарету в руках. А потом кашлянул, качнул головой и сказал: «Поехали со мной в Удомлю! А?»
Я этого ожидал и боялся! Одна моя часть говорила: «Да! Поехали! Начнешь новую жизнь, перечеркнув все, что у тебя было раньше. Табула раса судьбы. Боятся нечего – с тобой будет старший брат – надежная рука помощи». Но другая часть противоречила: «куда тебе на стройку, тебе уже двадцать пять и ты никогда толком не работал, не работал физически, не работал с людьми, и особенно – с простыми людьми. Ты не выдержишь. Не выдержишь работы, не выдержишь тягот кочевой заунывной жизни, сдашься, сломаешься, завалишь работу, а потом сбежишь, опозорив человека, который в тебя поверил». Да… ситуация… действительно – и хочется, и колется, и мамка не велит. Я оказался промеж двух стульев.
Хотя реально понимал – мне НЕЛЬЗЯ ехать! Романтику строек надо было начинать лет в восемнадцать-двадцать, но не после лощеной институтской жизни. Не привыкну я к этому никогда! Не потяну, а на карту поставлена честь другого человека. Своя голова не бедна, а бедна так одна! Но нас-то теперь двое. Я не могу подвести своего новоявленного брата.
Я все понимал, а сказать не мог. Не решался. И он тоже молчал. В холодном утреннем воздухе, то, что называется, «повис вопрос» и продолжал висеть «весомо, грубо, зримо», а ответ на него я никак не решался произнести.
Подошла электричка, совершенно пустая, в ней, пусть не ярко, но очень тепло, горел электрический свет. Распахнулись двери и в холодок осенней ночи вырвалось тепло салона – повеяло родным домом…
Я посмотрел на состав, над которым горел станционный прожектор – до рассвета еще было очень далеко, посмотрел на вербовщика, снова перевел глаза на состав и сказал: «Прости, братан, но романтик из меня никакой, не получится из меня шабашник, слишком уж маменькин я сынок…». Он помолчал, вздохнул, как-то криво махнул головой, как бы показывая тем самым – «А, ну тебя на хрен!» и проговорил: «Нормально, брат, это ведь не каждому дано, не считай себя слабым и убогим – с ЭТИМ надо родится, чтобы ЭТО в крови было. У тебя просто ДРУГАЯ натура». Потом обхватил руками меня за плечи: «Прощай, брат, прощай – вряд ли встретимся еще. Прости, коль что не так…»
Я пошел к вагону и думал только об одном – не оглядываться… не оглядываться… не оглядываться. Я чувстовал, как какая-то частичка моей души навсегда остается с этим человеком, моим названным старшим братом.
До Москвы оставалось три перегона.
===========================
Прошло более десяти лет. В компании малознакомых и совсем незнакомых мне людей, я рассказывал этот случай и уже почти подошел к концу, как некая дама прервала меня, задав вопрос: «А как звали твоего случайного собеседника? Ты рассказываешь про него уже минут двадцать, а так ни разу и не назвал его по имени».
Интересный вопрос. В тот момент, мне его задали впервые, хотя многим я рассказывал этот случай, и никто никогда не обращал внимания на то, что я не знал имени своего собрата. Слова «брат» хватало. Ну, а задумайтесь – разве брату необходимо имя. Мы произносим «брат» и этим все сказано. Никаких уточнений не надо.
Но удивительно не это. Удивительно то, что я сам НИКОГДА не задумывался над тем, почему мы не назвали друг другу своих имен. Только вопрос, заданный незнакомой мне дамой, заставил меня покопаться в собственной памяти. И что? И – НИЧЕГО! Я не мог вспомнить, что мы называли имена друг другу.
Значит это действительно было «братство с первого взгляда». Каждый из нас говорил другому «ты», подразумевая «ты, брат». Разве нужны братьям имена? Конечно, нет! И так, все понятно.
[1] Очередной ужас советской действительности – лавок в залах ожидания было всегда планомерно меньше, чем ожидалось народа – как говорится, чтобы не засиживались. Многие были вынуждены сидеть на своих сумках или чемоданах. Поскольку я никогда с собой ничего подобного не брал, то садился на пол. А вот это не допускалось. Меня несколько раз, и в Москве, и в иных городах поднимали за плечи менты и, так скажем, легонько прикладывали спиной об стену, чтобы я невольно выдыхнул на них, вместе с криком. Убедившись, что я не пьян, они обычно уходили, помахав кулаком у меня под носом.
[2] Вагонзак – вагон для перевозки заключенных, в память о использовании сталинскими палачами переселенческих вагонов появившихся при Столыпине, для транспортировки арестованных.
[3] Интересно, что и Христос, и Будда, и Мухаммед начали пророчествовать в возрасте старше 30 лет, Будда в 35, Мухаммед в 40.