Тени (Рассказ)

Тени
– Тень беспокойства ходила за мной, -
с грустью сказал электрик, - свет не включался.
  Ленинград для интеллигентных людей всегда был уютным городом. Посиделки на кухне в хрущёвке или за столом в коммуналке у какого-нибудь поэта были привычным задушевным делом, почти ритуалом.
  Как-то и я засиделся в гостях у своего хорошего друга фотографа Макса. Низко висящая лампа выхватывала громоздкий стол, заставленный вразнобой бутылками, стаканами, снедью и мутными банками с окурками. Дым клубился под самодельным абажуром, сворачиваясь в замысловатые спирали. Беседа распадалась на гулкие фрагменты, диалоги и объединялась вновь в общий поток неспешных мыслей, фантазий и слов.
  Я слушал, и говорил что-то, пока не понял, что больше сидеть нету мочи, так сильно хотелось в туалет, так, что тело само поднялось и двинулось к двери. Открыло. И попало в витиеватый притихший коридор.
  В советские времена все обычно ложились спать затемно, и после одиннадцати шуметь запрещалось, иначе вызывалась строгая и неподкупная милиция.
  По этой неприятной причине я быстро прикрыл дверь, чтобы гулкий шум не услышали чуткие соседи. И оказался в кромешной тьме, экономия электричества в этой коммуналке достигала таких невероятных масштабов, что лишняя секунда горящего света приравнивалась к преступлению. И потому он был уже беспощадно погашен везде. Тьма.
  Попривыкнув, глаза сами начали  угадывать какие-то тени, фигуры в ожившей темноте; слышались непонятные шорохи и голоса, идущие со всех сторон, из пустот наваливающегося мрака.
  Моя рука стала нервно шарить по старым обоям в поисках выключателя и не смогла нащупать. Я выругался шипящим шёпотом и двинулся на ощупь, что-то задевая, роняя, погружаясь всё больше и больше в чёрные провалы расширявшейся неизвестности. Коридору, казалось, не было конца. Но вот я нечаянно наткнулся на дверь, толкнул и снова стал искать выключатель…
  И вдруг слева, наверху, в темноте образовалась какая-то искорка, перелетела поближе. И от неё будто начало ломаться пространство на мелкие участки, на тени, создавая в разломах серебристую паутину, как в витраже, с плоскостями, которые побежали, разрастаясь, в разные стороны и стали громоздиться друг на друга, сменяя цвета, складываясь в черноте в замысловатую картину. В абстракцию.
  И тут вспыхнул свет. Я зажмурился, а когда отвёл руку от лица, увидел, что на меня уставился хмурый мужчина в обвисшей майке и мятых семейных трусах. Я очутился в чужой комнате. Замер.
  – Заблудился? – спросил он с тихой угрозой и шагнул.
Я выскочил в коридор, мотая головой:
  – Нет.
  – Уже напился, – пробурчал он с ноткой обвинения. – Туалет справа через дверь.
  И нажал подвластный ему выключатель. Кусок коридора осветился, выхватив мою длинную тень, сливавшуюся вдалеке с густой темнотой. Тень вроде шевельнулась. Я потряс головой. Вгляделся. Всё было на месте. Тень, как тень. Устойчивая. Неужели напился? Вроде, не налегал. Да бог с ним. С кем не бывает.
  И пошагал дальше. А дальше всё было не так интересно.
  Правда, на следующий день меня не отпускало маниакальное ощущение, что вокруг мелко, едва уловимо подрагивали и шевелились тени, дёргались, потом замирали и снова дрожали.
  От таких беспокойных видений я немного разволновался, а дома и вовсе не мог уснуть. И не только от разбушевавшихся фантазий и подозрений, но и потому, что плотная пелена ночи казалась на самом деле живой, насыщенной каким-то постоянным движением. Я ругал себя за несусветные выдумки, но от этого не становилось легче. Беспокойное шевеление продолжалось.
  – Перетрудился, – вздохнул я тяжко и, решив выпить снотворного, включил свет. В тени старого шкафа метнулось тёмное размытое пятно, спряталось, скользнув за угол.
  – Ну и ну. Тень в тени, – пробормотал я и постарался быстро проглотить найденное лекарство, потрогал голову, выпил вдобавок и обезболивающего и решил на всякий случай не гасить свет полностью. Оставил ночничок в изголовье.
  Лёг, замер, и постепенно стало казаться, что в затемнённых углах комнаты что-то всё-таки таится живое, не смея из опаски приблизиться к освещённому пространству рядом со мной. Я пялился, пытаясь рассмотреть, что же там такое укрылось чуждое, но глаза начинали постепенно слипаться. Тяжесть навалилась. И незаметно наступил сон.
  Следующий день пролетел молниеносно, в суете, в работе, но иногда тени, отбрасываемые людьми, тревожили меня. Краем глаза я успевал заметить, что то одна, то другая хотели оторваться от своих носителей, скрыться куда-то, улизнуть. А их хозяева, будто этого не замечали, болтали, шутили, курили и спешили по делам. Когда я всматривался в тени, то они будто, почуяв взгляд, примерзали к людям и вели себя обыкновенным образом, повторяя безо всяких эмоций движения своих обладателей.

  Вечером я снова был в квартире моего гостеприимного друга и раз за разом переспрашивал:
  – Кто-кто живёт в той комнате?
  Почему-то ответ, что слесарь с завода, тихий пьяница, не удовлетворяло меня  нисколько. Я готов был поверить чему угодно, только не тому, что он самый обыкновенный рабочий.
  – Ну как его хотя бы зовут? – не выдержал я.
  – Петя.
  – Что?!!
Такое имя тем более ничего не объясняло. Я решительно встал и двинулся к непонятному соседу. Распахнул дверь…
  Тот сидел за столом и пил буднично, одиноко. Скосив на секунду глаза на мою тень, он только спросил:
  – Будешь? – и, не выслушав вежливых извинений за бесцеремонное вторжение, достал новый стакан и наплескал водки.
  Мы чокнулись, выпили, помолчали.
  – А почему вы всё смотрите на неё? – и я указал на свою тень, пытаясь не обозначать её из осторожности словом.
  Он упёрся в меня угрюмым взглядом. Под глазами лежали глубокие тени, которые в ту же секунду ожили и начали шевелиться подобно змеям Горгоны. Струиться, перетекая в морщины.
  Я вскочил.
  – Что с вами? – качнулся он.
  Глотая воздух, я заторможено водил пальцами у своего лица, пытаясь объяснить замеченное. А сам видел, что движения под глазами работяги уже не было. Улеглось.
   – А-а-а. Тени? – догадался он. – Да так. А впрочем, что скрывать? – и Пётр начал рассказывать о своём странном существовании, о видениях, в которых тени покидают людей, живут своей обособленной жизнью, ходят сами по себе по городу. И вроде все разные. У влюблённых, которые только знакомятся, находят первые точки общения, они соприкасаются осторожно друг с другом пальцам, касаются, отделяются от тел, иногда обнимаются или, взявшись за руки, куда-то улетают, приходят назад, а в счастливые моменты танцуют что-то воздушное, упиваясь безграничным блаженством. У тех, кому не суждено быть вместе, тени скорее угловаты и как бы не совмещаются, упираются гранями. У плохих людей – ломкие, превращаются в кубики, квадраты, у некоторых в плоских жаб, рассыпаются, как стеклянные муравьи. У некоторых пятнами. И, помолчав, добавил:
  – Мне мало кто верил раньше. Скорее никто. Я всё время боялся психушки. Потом запил. Остался один. В общем, всё. Выговорился, пожалуй, на сегодня. Тебе, кстати, пора. Слышишь? Иди.
  – Но как это хотя бы началось?
  – С переезда в эту треклятую комнату, – проговорил он и отвернулся.
  Я вышел медленно и прислонился к стене в коридоре. Она холодила.
  – Ты что? – спросил приятель с тревогой. Он всё время прислушивался к беседе, боялся за меня, считая Петра сумасшедшим, правда, безвредным. Но несмотря на это, всё-таки следил. А вдруг?
  – Не знаю, – ответил я и отправился на выход.
  На улице мои раздумья прервал резкий скрип тормозов. Что-то метнулось. Удар. И два водителя, стремительно покинув машины, стали ругаться, разъясняя, кто и что кому не уступил. Полемика, накаляясь, разрасталась. А тени, опережая спорящих, и вовсе начали драться, теряя человеческое обличье. И одна так врезала другой, что та разбилась на кучу звенящих осколков. Они вспыхнули, то ли обидой, то ли ненавистью и стали багроветь, темнеть, сложились в какую-то угловатую жалкую конструкцию и прижались к ногам побеждённого, который уже лез в портмоне, нервно пытаясь отдать требуемую сумму противнику.
  – Этого не может быть, – пробормотал я.
  – А ты чего вылупился? – гаркнул злой победитель, загружаясь в машину. Я отшатнулся. Тени юркнули кто куда. Моя съёжилась. Дверца хлопнула. Машина, буркнув, уехала. Вторая тоже. Всё стихло. Тени медленно выползали, занимая привычные места, расправляясь.
  Поздним вечером, ночью, уже дома тьма оживилась с новой силой. Она веселилась, гуляла, создавая невероятные картины, сменявшие одна другую.
  – Это - гениально, – шептал я, упиваясь видениями, не сознавая уже где явь, где сон. Всё смешалось в круговороте. Что-то, что было мною, погружалось всё глубже и глубже в видения…
  А пробуждение само по себе было тяжёлым. Не переставая, звонил телефон. Подняв трубку, я услышал голос Макса, который взахлёб рассказывал, что раньше в той странной комнате, где обитал ныне рабочий, жил ученик известного художника Павла Филонова. Того самого! Основателя аналитического искусства, некий Агафонов Николай. Специалисты прочили ему великое будущее.
  – Представляешь? – продолжал он. – Но где он теперь никто не знает. Он сгинул куда-то в блокаду или после.
  – А в жилконторе записей нет?
  – Ничего не осталось. Просто исчез.
  Так-то вот. Наверное, он был ещё более гениальным живописцем, чем его знаменитый учитель. Ведь, он творил в сущности жизни. Творил что-то с тенями. Познал их тихий потусторонний секрет, тайну. И я, войдя в его комнату,  нечаянно скопировал это знание на себя, эту способность. Но всё бессистемно. Только на уровне наблюдений, без возможности влиять на поэзию оживших теней.
  Так размышлял я, идя по Каменноостровскому проспекту к Австрийской площади, поглядывал вскользь на здания, на тени прохожих. И одна из них была столь необычна, что притянула мой взгляд настолько, что даже ноги стали медленнее идти, пристраиваясь к её небрежному качающемуся шагу. Тень была трепетная, подвижная. Она была полна ожидания новой жизни, полна нежных цветов. Взгляд мой медленно поднялся, и я увидел девушку в обычном песочного цвета платьице, которая медленно помахивала сумочкой. Серая мышка.
  – Как Вас зовут? – спросил я в растерянности. Больно уж её внешний вид не вязался с ярким внутренним миром. К тому моменту я уже нисколько не сомневался, что именно его-то тени в основном и отражают.
  – Маша, – сказала она, чуть-чуть стесняясь. Её тень коснулась моей осторожно, как тихая волна. И после пары ничего незначащих фраз мы уже шли рядом. Я, не зная почему, начал нести несусветные глупости, в которых раньше не был замечен. Она сначала тихо смеялась, смущалась, а потом и сама начала что-то щебетать. С каждым новым нашим словом всё вокруг преображалось. Казалось, что снова вставало раннее солнце, освещая, обещая незабываемый день.
  И тут я почувствовал колкий взгляд с противоположной стороны проспекта. Пожилой мужчина с испанской бородкой, в сером костюме и шляпе, с тросточкой в правой руке внимательно смотрел на наши разошедшиеся в веселии тени, потом медленно поднял изучающий взор на нас. Глаза встретились. Меня охватило неприятное ощущение, проникающее, разбирающее мою суть на составляющие. Он поднял руку и неторопливо помахал мне.
  Я, тряхнув головой, продолжил идти, глядя на него в недоумении, с какой-то оторопью.
  – Ты что? – спросила Машенька, дёргая меня за рукав.
  –  Да так, – пожал я плечами, пытаясь не оборачиваться на вызвавшего странную неприязнь гражданина. «Он тоже видит тени», – понял я.
  А ночью, видно из-за встреченной мною девушки и переполнявших по этому поводу чувств, в темноте начался праздник разбуженных теней. Их шевелящиеся джунгли вначале уплотнились, как закрывающийся занавес, соединились, а затем распались вспышкой на карнавал, на вальс, на кружение. Они полетели вверх, к бездонному небу. Я упивался. Я был счастлив.
  Неужели это – любовь?!!
  Круговорот счастливых мыслей, весёлых образов. Всего! Не помню уже, как и заснул. Наверное, только тогда, когда мои тени улетели на встречу к её. Я, вроде, видел, их оживлённый отлёт. А потом наступило опустошение темнотой.
  Утром, стоя на станции метро «Петроградская» в очереди к разменному аппарату, я от нечего делать наблюдал спешащие тени. Из-за множества ламп они были размыты, множились. Но у одного гражданина они были чётче других, собраннее. Он же сам стоял посередине вестибюля, замерев, задумавшись, люди обходили его, будто не замечая.
  Я с интересом стал подходить к нему. Одна из его теней обернулась и помахала мне рукой. Этот жест был поразительно знаком. И точно, оглянувшийся вслед за тенью мужчина был тем самым, что стоял вчера на проспекте.
  – И это тоже видите? – спросил он, указывая на свою весёлую тень, которая продолжала махать рукой, и приподнял шляпу. – Позвольте представиться: Агафонов Николай Валентинович.
  Он хорошо улыбнулся. Ёмко. Непринуждённо. Таким доверяешь почти что сразу.
  – Агафонов… Николай? Художник? – переспросил я, не веря, что это тот живописец, о котором мне на днях рассказывал Макс. – Ученик Филонова?
  – Он самый, – улыбнулся мэтр в ответ.
  Блин! Ну почему вчера он мне так не понравился! А тут, гляди, вроде, хороший дяденька.
  К нему подошёл запыхавшийся юноша.
  – Извините, опять опоздал.
  – Вот такие теперь ученики, – засмеялся Николай Валентинович. – Мы в музей. Вы с нами?
  Я позвонил на работу и, сославшись на возникшее недомогание, отпросился. И пока говорил умирающим голосом в трубку, внимательно следил за тенями моих новых знакомых. Они переплетались, ломались, ссыпались в геометрические фигуры, складывались в новые сложные конструкции, едва успевая за теоретическими раскладками и идеями говоривших.
  Фантастика! Мне бы так мыслить! Как рисуют. Что творят!
  Мы ходили от картины к картине. Абстракционизм. Кубизм. Я стал понимать их больше. В портретах кисти Пикассо я видел тень носа, которая жила сама по себе. Пойманная художником в момент рождения, отрыва, соединённая с другими тенями и обломками света, она вместе с ними создавала ломкий узор тайной внутренней жизни теней и их хозяев. Разломы души. Скрытые чувства, вывернутые необычной геометрией. Взлёт и будущие падения. Всё вместе. В столкновении. У некоторых полотен мне казалось, что изображения постепенно выходят из холстов и объединяются с учителем и его восторженным учеником. Этой необычной парой, соединённой потусторонним незнакомым знанием. Небывалым.
  Голова кружилась от бесконечности видений, мыслей, находок.
  Волшебство творения было рядом. Чувства переполняли меня. Неужели, это – настоящее творчество? Сотворение… Я забывался.
  Идя, домой мы молчали пересыщенные. Лишь у «Ленфильма» Николай Валентинович обратил моё внимание на молодого модного артиста, спешащего, как видно, на съёмки очередного сериала. Его тень была примитивна, как детский рисунок Остапа Бендера «Сеятель».
   – Мельчает артист, – вздохнул мастер с грустью. – Внутренний мир убогий, пробуют передать глубину переживаний Достоевского, а сами… невесть что, из себя и представляют.
   – Я что-то ваших картин никогда не видел. Вот бы взглянуть, – прервал я его мысль.
   – Не на что.
   – Почему?
   – Потому что я тень, – произнёс Николай Валентинович. – Умер в блокаду. И перешёл однажды в нарисованную тень на картине Филонова. Им не нужна еда. Они не страдают физически. Они жили всегда. Гляди, – и пошёл. Тени вокруг него начали множиться, создавая цветные полутёмные узоры на земле, на стенах, на проезжающих машинах, на столбах. Они скользили по деревьям, дополняли всё и изменяли до неузнаваемости мир, давая новую жизнь привычному, новые ощущения. И чем дальше он уходил, тем больше множился и исчезал, растворяясь в блёклых тенях наступающей белой ночи, распадаясь, и, обернувшись, попрощался и молвил, указывая:
  – А она – настоящая.
  С другой стороны ко мне шла Машенька, обуреваемая извилистыми радужными тенями. Цветами, пышными отростками, устремившимися ко мне. Тонкая, желанная…
  Моя тень дрогнула и помчалась к ней, превращаясь по пути в извивающиеся лианы распускающихся плотоядных цветов, лёгких кружащих тёмных бабочек и света.
  Всё соединилось фейерверком. Взрывом. Мы тоже. Обнялись, впились губами… казалось навсегда.
  …белые ночи. Ленинград, Петербург для интеллигентных людей всегда был уютным и тихим городом. Особенно в период белых ночей. Когда исчезают все тени, сливаясь с неясным предрассветным светом.
  Утро. Машенька, моя мышка тихо посапывает сзади, а я гляжу на картину Филонова и вижу в тенях ускользающую улыбку его лучшего ученика. Он там.