Он ждал внука с тех пор, как решил, что ему, столько прожившему на земле, пора уходить и встретиться, наконец, со своими давно ушедшими предками. Ожидание вынуждало его продолжать жить, и плотно сжимая беззубыми дёснами губы, пересиливать очередную боль в груди и онемение левой руки.
Старик ждал приезда внука, старшего, после него самого, мужчины в их семье. Прошло более пяти лет с тех пор, как он, безграмотный старик, впервые поручил почтальону написать и отправить внуку письмо, в котором просил срочно приехать для важного разговора. Сухраб ответил через полгода открыткой, где написал, что у него всё хорошо, что он жив и здоров, чего желает и дедушке Кериму, и матери Гузаль. Писал, что очень хотел бы их навестить, однако дела на работе не отпускают его, и он не сможет приехать сейчас, но он обязательно навестит их, как только освободится. Сколько таких писем за пять долгих лет отправил он внуку и сколько подобных ответов получил, старик сосчитать не умел, но знал, что их было много.
Последнее письмо старый Керим отправил неделю назад. Он продиктовал почтальону, что как старший мужчина в семье, он приказывает внуку бросить все дела, и немедленно приехать. Ни один узбек не посмел бы ослушаться такого приказа, и теперь он терпеливо вглядывался в ленту дороги, ожидая появления машины, везущей внука.
Последние дни после вечернего намаза невестка выводила его на веранду, чтобы он проследил за прохождением поезда, в котором должен приехать внук.
В ночной темноте проходивший поезд напоминал старику жёлтую гусеницу, ползущую по виноградному листу. Гусеница уползала за гору, но старик знал, что глубокой ночью поезд остановится на станции, носящей имя какого-то красного командира, внук выйдет из него, и дождавшись утра и наняв машину, откроет дверь его дома, когда солнце подойдёт к вершине вот той, правой горы.
Поезд проходил. Старый Керим требовательно стучал палкой, и Гузаль провожала его до постели. Лёжа на матраце, старик перебирал в памяти всё то, что должен был сказать внуку. Сначала он возьмёт с него клятву, которую тот произнесёт, держа руку на Коране, потом расскажет то, что доверил ему отец, снова заставит поклясться и только потом отведёт Сухраба к заветному месту.
Старик почти не помнил отца – годы стёрли из памяти и лицо, и голос. Он точно не помнил слова, которыми отец рассказывал свою историю, но не мог забыть того дня.
Утром по кишлаку пополз слух, что по горам ходят какие-то солдаты и разыскивают мужчин, служивших в отрядах Джунаид-хана, что они уже пришли в нижний кишлак и скоро поднимутся к ним. Вот тогда отец и позвал к себе четырнадцатилетнего Керима. Он привёл его на чердак, снял с гвоздя драную овечью шкуру, пошевелил гвоздь и вытащил его вместе с пробкой, закрывавшей отверстие в аккуратно вырезанное углубление.
Отец вытащил из тайника мешочек и вывалил себе на ладонь золотой перстень с тремя крупными изумрудами, расположенными в центре кольца из более мелких зелёных камней.
- Перстень самого Тамерлана, - сказал отец, и не позволив сыну даже прикоснуться, снова спрятал его в тайник и повесил на гвоздь овечью шкуру.
Они спустились в комнату, где отец взял с него две клятвы с возложением руки на Коран, что, во-первых, он никогда никому не расскажет про перстень, даже матери и сёстрам, и, во-вторых, что он никогда не продаст его, как бы тяжело ни жилось.
- Если со мной что-нибудь случится, то ты, Керим, станешь старшим мужчиной в семье. Береги перстень, и передай его старшему после себя мужчине, когда поймёшь, что Аллах уже зовет тебя к себе.
Потом отец рассказал, как Перстень Тамерлана попал к нему.
Из рассказа следовало, что он, Эрган, тогда, как и сейчас, был простым чабаном, ничем не отличавшимся от других мужчин кишлака, батрачащих на бая. Бай, человек добрый и незлобливый, даже дал ему в долг баранов, чтобы он мог заплатить калым и жениться. Эрган женился на девушке из нижнего кишлака, и она родила ему Керима и двух сестёр.
Однажды поздней осенью, когда чабаны спустились с гор, в кишлак пришли вооружённые люди. Они согнали в кучу всех мужчин, вытащили четверых, в том числе Эргана, и сказали, что у них выбор очень простой: джихад или смерть. Смерть не выбрал ни один. Их объявили моджахедами-добровольцами, и увели с собой.
В тот день семилетний Керим стал старшим мужчиной в семье.
Они долго шли по горам, спускались в долины, переходили реки и снова шли, пока не остановились в каком-то лагере.
- Где я? – спросил Эрган.
- В Афганистане. В армии Вождя моджахедов Великого Воина Аллаха Джунаид-хана, - ответили ему.
Потекли серые дни. Кормили скудно и заставляли прислуживать всадникам.
Джунаид-хана отец видел лишь дважды. Первый раз утром того дня, когда их, разбив на группы, построили в неровную шеренгу. Справа стояли всадники с ружьями и саблями, за ними пешие с ружьями, а последними они, чабаны и декхане, у которых кроме ножей ничего не было. Джунаид-хан выскочил на коне откуда-то сбоку и остановился перед всадниками. Он что-то прокричал им, и всадники в ответ прокричали: «Алла Акбар!» Он перешёл к пешим воинам. Они выслушали его речь, восславили Аллаха, и Вождь моджахедов подъехал к чабанам и декханам.
Джунаид-хан был страшен. На чёрном скакуне, в чёрном халате, в чёрной чалме и с чёрной бородой, он походил на шайтана. На его груди в такт коню подпрыгивала золотая пластина, на которой три крупных красных камня были собраны в центре круга из более мелких красных камней.
- Моджахеды! – кричал он, - завтра мы выступаем. Мы перейдём границу и ступим на землю, дарованную нам Аллахом. Мы будем убивать неверных, и истребим их всех до одного. Добровольцы! Сегодня у вас ничего нет, но уже завтра у вас будет конь, винтовка и сабля, которые вы отберёте у неверных. Вперёд, воины Аллаха! Алла Акбар!
Не дожидаясь ответного крика, Джунид-хан развернул коня и ускакал.
- Что висело у него на груди? – спросил Эрган.
- Знак самого Тамерлана, - с гордостью ответили ему.
Второй раз Эрган увидел Джунаид-хана после полудня. Выйдя из-за кустов, он едва не наткнулся на него. В той же чёрной одежде, но уже без Знака Тамерлана, он стоял и похлопывал себя по сапогу плёткой. У его ног в грязном окровавленном исподнем на коленях стоял человек, которого сзади держал за волосы командир отряда.
Человек был избит до полусмерти, и его лицо, даже опухшее и окровавленное, выдавало в нём неверного. Джунаид-хан требовал от него какого-то ответа, но человек молчал, то ли не желая отвечать, то ли не зная, что ответить. Неожиданно Джунаид с оттяжкой хлестнул человека плёткой поперёк груди. Эрган увидел, как лопнула рубаха и потекла кровь. Джунаид-хан что-то сказал, вскочил на коня и умчался, а командир достал кинжал и ловким движением перерезал человеку горло. Он отпустил волосы несчастного, и тело рухнуло к его ногам, заливая землю кровью. Командир разогнулся и увидел застывшего в ужасе Эргана.
- Зарой собаку, - приказал он.
Эрган сходил за лопатой и верёвкой, накинул петлю на ноги и потащил тело за кусты. Почти отрезанная голова моталась и билась об кочки, грозя оторваться. Он остановился прямо за кустами и стал рыть яму. В своей жизни Эргану множество раз приходилось резать горло баранам, но человека с перерезанным горлом он видел впервые, и это было страшно.
- Ну и что, что неверный, - бормотал он, долбя лопатой неподатливую землю, - Убей, раз провинился, но мучить и резать горло, как барану, зачем?
Эрган никогда не видел этого человека, не знал ни его вины, ни того, чего требовал от него Джунаид-хан и за что казнил, но сама эта казнь и, главное, та лёгкость, с которой она была совершена, привели его в смятение.
Он вырыл яму и уже хотел сбросить в неё залитое кровью тело, но вдруг решил, что это будет неправильно и тело в могилу надо положить аккуратно. Отец говорил, что задрал пропитанную кровью рубаху, обхватил тело руками и приподнял, но почувствовал под ладонью что-то твёрдое, зашитое сзади в подштанники. Он вырезал ножом кусок ткани, спрятал его под халатом, опустил тело в могилу, засыпал землёй и пошел помыться.
Там, у реки, где он пытался смыть с себя кровь неверного, отец и достал из испачканной кровью тряпицы этот Перстень.
- Сколько же мыслей я тогда передумал, сидя на камне у реки, - вспоминал отец, - их было больше, чем овец в отаре. Сначала я понял, чего добивался Джунаид-хан от неверного, и восхитился стойкостью этого человека, выбравшего смерть, но не отдавшего Перстень. Потом я подумал: а не отдать ли Перстень Джунаиду и попросить, чтобы он в награду разрешил мне вернуться домой, но быстро прогнал эту мысль. Он мог взять перстень, а меня наградить ружьём и послать убивать неверных. Нет, лучше буду в обозе, решил я.
А потом я стал думать вот о чём: если бы Аллах хотел отдать Перстень Джунаиду, он бы отдал, но Он зачем-то отдал его мне. Зачем? Почему? Для чего? Я думал об этом, когда шёл от реки к лагерю, и потом, когда намертво пришивал мешочек с перстнем к изнанке халата, и бессонной ночью. Под утро я заснул и услышал голос: «Храни перстень, Эрган!»
Теперь ты знаешь всё. Храни перстень, Керим! Я думаю, что Аллах не отдал Перстень в руки Джунаида потому, что посчитал его не тем воином, который сможет соединить оба знака, и отдал Перстень нам, до тех пор, пока не появится Достойный. Храни его, Керим, и жди, когда получишь знак Всевышнего.
- А что было потом? – несмело спросил Керим.
- Что потом? Ничего хорошего. Утром, после намаза, мы и вправду перешли границу, и началась странная жизнь. Мы то захватывали какой-нибудь город и убивали попавшихся неверных, то неверные гнали нас и мы убегали, бросая раненых моджахедов, коней и ружья. Так мы бегали несколько месяцев, а потом наш отряд разбили на мелкие группы и мы, как голодные шакалы, стали бродить по кишлакам в поисках пищи. Я никого не убивал, только ездил за всадниками на арбе, запряжённой старым ленивым ишаком, в которой возил мешок риса и ящик с патронами. А всадники много крови пролили, даже вспоминать страшно.
Однажды на всадников неожиданно напали всадники неверных, кого порубили на месте, а за оставшимися погнались. Я тогда отстал сильно – с ишаком воевал, никак он идти не хотел, и всю драку наблюдал издали. Как они все ускакали, поблагодарил я Аллаха, что он мне жизнь сохранил, оставил арбу, отбежал подальше и спрятался. Неверные вернулись, увидели арбу и увезли с собой. А я домой отправился. Далеко было идти, но я дошел.
Старый Керим вспомнил тот день, когда вернулся отец, и он перестал быть старшим мужчиной в семье.
Солдаты из нижнего кишлака пришли утром, забрали отца и увели с собой. Навсегда.
Керим снова стал старшим мужчиной в семье, но на этот раз до конца своих дней.
Он занял место Эргана среди чабанов и вместе с ними погнал отару на выпас.
Теперь они батрачили на нового бая – старый куда-то исчез, а новый, со странным именем Колхоз, в кишлак не приезжал.
Они успели отогнать овец только до первого пастбища, когда ночью на отару напали волки. Новый бай почему-то отобрал у чабанов ружья, и они отбивались от стаи посохами и криками. Тогда, среди блеяния овец, лая собак и криков чабанов, у самых ног Керима волк зарезал овцу, заодно полоснув своими острыми зубами его левую ногу. Утром его отнесли в кишлак, и началось долгое и мучительное лечение. Он впадал в забытье, выходил из него, снова впадал, а мать смазывала его раны какими-то снадобьями, настоянными на птичьем помёте в смеси с бараньим жиром и отваром целебных трав.
В минуты просветления он просил Аллаха сохранить ему жизнь, объясняя, что он старший и единственный мужчина в семье, и что после его смерти, мать и сёстры останутся одни, без мужской защиты. Раны продолжали гноиться, воспаление не проходило, и Керим снова бился в горячечном бреду. Однажды, в миг краткого просветления, он попросил сохранить ему жизнь, чтобы выполнить клятву, данную отцу на Коране.
- Если я умру, то кто будет хранить Перстень, - спросил он и снова выпал из мира живых.
Улучшение наступило на следующий день. Мать воздала хвалу Аллаху, а Керим уверился в своём предназначении и ещё раз поклялся сберечь Перстень.
Старик снова посмотрел на ленту дороги, и увидел на дальнем её конце размытость, сообщившую ему, что в облаке пыли в их сторону едет машина. Он удовлетворённо вздохнул и тут же охнул, когда раскалённый кинжал проткнул его сердце.
Нога зажила, но что-то срослось не так, и Керим ходил, приволакивая левую ногу.
О чабанстве, с его дальними переходами, можно было забыть. Он страдал, видя, как мучается мать, разрываясь между хозяйством, малолетними дочерьми, которых нужно обучить всему, что должны уметь девушки из горного села, чтобы выйти замуж, и им, беспомощным калекой, считающимся главой семьи. На бая по имени Колхоз батрачить стало некому, и они пытались выжить за счёт своего скудного личного хозяйства.
Однажды вечером его позвал к себе старый и одинокий Файзулла, местный гончар.
- Сынок, - сказал он, - послушай старика. Аллах запретил тебе пасти овец, но не запретил тебе жить. Скоро я пойду на встречу со своими родителями и детьми, ушедшими раньше меня, и в нашем кишлаке не останется человека, могущего изготовить миску, пиалу и кувшин. Иди ко мне в ученики, и я спокойно уйду, оставив после себя такого человека.
Керим согласился, и Файзулла выполнил своё обещание, - уйдя на встречу с предками, он оставил в кишлаке человека, могущего изготовить миску, пиалу и кувшин.
Денег в кишлаке не видели – новый бай их не давал – и Керим брал за свою работу нитками, тканью или тем, что заказывали сёстры для изготовления своего приданого.
Как старший в семье, он устроил их судьбы, выдав замуж не куда-нибудь, а в долину. Через год одна из сестёр прислала ему в жёны свою новую родственницу. Он женился на слабой, болезненной девушке, умершей через несколько лет после рождения сына, которого он назвал Фархадом.
Она была странной, эта девушка из долины, совсем не такой, как девушки из горных кишлаков. Укачивая сына, она пела ему песни о какой-то любви, которая была почему-то горячей. Когда Фархад немного подрос, она рассказывала ему сказки, в которых прекрасные юноши совершали подвиги ради всё той же, недоступной пониманию Керима любви.
У них, в горах, старики рассказывают детям другие сказки. Про отважных чабанов, сражающихся с волками, и Бодала-богатыря, голыми руками побеждающего медведя, про умного чабана, наказывающего злого и жадного бая, и многие другие. Это там, на плодородной равнине, где мужья круглый год спят рядом со своими жёнами, где вдоволь фруктов, овощей и риса, рождаются сказки о горячей любви.
Здесь, в горах, всё не так, как в сказках долины. Редкий чабан видел свою жену до свадьбы. Спускаясь осенью с гор, холостой или вдовый, он узнавал, что летом ему сговорили невесту из другого горного кишлака, которую привезут по первому снегу. Он начинал готовиться к свадьбе по обычаям, заведённым множеством поколений его предков. Привозили невесту, и совершив все положенные обряды, он набрасывался на неё, как голодный волк на овцу. Так же поступали и давно женатые чабаны, спустившись с гор. На пастбища по весне их провожали жёны с большими круглыми животами. Возвращаясь осенью, чабаны радовались родившемуся летом мальчику, корили жён за девочку и спокойно относились к известию, что младенца позвал к себе Аллах. Некоторые мужчины узнавали, что за лето овдовели, некоторым женщинам сообщали, что их дети будут расти сиротами.
Дети рождались часто, но выживали редко. Два сына в семье были и редкостью, и богатством, и предметом зависти.
В отличие от других молодых мужчин кишлака, Керим был дома и зимой, и летом. Сначала он тяготился этим, но успокоился, когда понял, что Аллах специально оставил его дома охранять Перстень.
Никогда, с тех пор как отец показал ему Перстень, Керим не видел его, не прикасался к нему и даже не открывал тайник, боясь нарушить своим любопытством его покой. Только однажды он позволил себе снять с гвоздя совсем облезшую овечью шкуру и прикоснуться к тому месту, где покоится Перстень, но почувствовал странное жжение в ладони и отдёрнул руку.
Фархад подрос, но отец не стал обучать его ремеслу, искренне считая, что мужчина из их кишлака должен быть чабаном. И сын стал им.
В тот год, как всегда весной, Фархад ушёл с отарой в горы, а летом на встречу с предками ушла престарелая мать Керима. Он похоронил её и остался в доме совсем один.
- Плохо без женщины, в доме должна быть женщина, - говорил себе Керим, вращая здоровой ногой гончарный круг, - надо женить Фархада.
Брать сыну жену из долины он не хотел и начал узнавать у женщин, где в горах
есть хорошая невеста, но такой не находилось. Были молодые вдовы с детьми, была девушка, за которую запрашивали такой калым, что Керим только качал головой и пожимал плечами.
Фархад вернулся в кишлак осенью, узнал про бабушку, согласился с отцом, что без женщины в доме плохо и надо жениться, и рассказал, что сам нашёл невесту и её скоро привезут в их дом.
История, рассказанная Фархадом, походила на сказку. Они уже дошли до среднего пастбища, когда увидели очень старого узбека, сидевшего на поваленном дереве и растиравшего ушибленную ногу. Его кишлак находился не очень далеко, но сам он дойти не мог и чабаны послали Фархада проводить старого человека домой. Они медленно шли, и старик рассказывал, что живёт с внучкой-сиротой и очень волнуется за неё – ему скоро придётся уходить, и он может не успеть выдать Гузаль замуж.
- Я видел её, отец, и мы горячо полюбили друг друга с первого взгляда, - волнуясь, говорил Фархад, а Керим дивился этим словам, знакомым сыну по сказкам его матери.
- Мы сговорились, с меня и калыма не берут.
Керим не стал возражать.
Невесту привезли по первому снегу, и в доме появилась женщина. Как и другие, по весне она провожала мужа в горы, неся перед собой большой круглый живот, но первых двух девочек позвал к себе Аллах, а после рождения сына Сухраба она зачать ребёнка больше не смогла.
К моменту рождения Сухраба в кишлаке уже существовала начальная школа, в которой будущих чабанов учили читать, писать, и, главное, считать.
- Это хорошо, что учат считать, - одобрительно кивали головами чабаны, - будет, кому овец пересчитывать, а то Колхоз всё время норовит обмануть.
В положенный срок Сухраба отдали в школу, и в положенный срок он её закончил.
Ещё до наступления весны Фархада позвала к себе учительница.
- У вас толковый сын, - сказала она, - и будет очень жалко, если вы не разрешите ему учиться дальше. В Оше есть интернат для одарённых детей из горных кишлаков и, если захотите, то я приготовлю нужные бумаги. Летом я поеду в Ош и могу его отвезти.
Дома Фарид долго шептался с женой, потом пошёл к отцу.
- Нам нужен Ваш совет, отец, - почтительно, как положено хорошему сыну, начал он и передал слова учительницы, - Что решите? Вы старший мужчина в семье и будет так, как скажете.
Керим задумался. С одной стороны было понятно, что выучившийся внук в кишлак не вернётся, но с другой …
Когда-нибудь, через много лет, Сухраб станет старшим мужчиной в семье и будет хранителем Перстня. Что, если Аллах решил перенести его хранение из этого кишлака в какое-то другое место?
- На всё воля Аллаха, - сказал Керим, - пусть едет.
Сухраб уехал, и старик увиделся с ним только через шесть лет.
Зимой Колхоз решил одарить чабанов подарками. Фархад получил радиоприёмник, который повсюду носил с собой. Он крутил колёсико настройки, слушал непонятную музыку и непонятную речь до тех пор, пока не наткнулся на узбекскую станцию.
Теперь он был в курсе всех событий.
- Сегодня говорили, что по стране идёт какая-то Перестройка и несёт всем лучшую жизнь, - делился он услышанным.
- Пешком идёт? – интересовался Керим.
- Не знаю, но если пешком, то до нас доберётся нескоро.
Приёмник стал для сына окном в мир. Он протирал его куском овечьей шкуры, заказывал продавцу приезжавшей раз в неделю лавки батарейки, нервничал, когда их не привозили, и был счастлив, когда, наконец, получал их. Гузаль притворно сердилась и обещала уйти от него, если увидит приёмник третьим в их постели.
В апреле Фархад простудился, сильно заболел и впервые за много лет не погнал отару в горы.
- Плохо, что заболел, - говорила жена, - но хорошо, что остался. Сарай вот-вот на голову рухнет, веранда совсем просела того и гляди, в долину свалится. Пора, Фархад, хозяйством заняться.
В начале июня он прибежал крайне возбуждённый.
- Сказали, что в Оше очень плохо – киргизы узбеков режут, - с порога доложил он услышанное по радио, - надо срочно ехать, забирать мальчика, пока его там не убили.
В этот день как раз приезжала лавка, и продавец согласился подвезти Фархада до поезда.
- День туда, день обратно. Скоро приедем, - пообещал, уезжая, сын.
Они приехали через неделю, сын и внук. Только сын вернулся не домой, а на кладбище.
- Отец приехал, нашел интернат, и мы пошли к директору, - рассказывал Сухраб, - Директор сказал: «Это правильно, что решили забрать. Пусть мальчик переждёт смуту дома, а через недельку, когда всё утихнет, везите назад – у нас летний лагерь будет, очень интересный.
Мы пошли на вокзал, тут началась стрельба. Я успел спрятаться, а отец замешкался и …
Ещё он рассказал, что закончил десятый класс. На будущий год, когда закончит школу, поступит в институт. Сказал, что у него есть друг, а у друга отец очень важный человек, который поможет поступить и потом не оставит – ему нужны молодые, образованные и преданные ребята. Это он помог привезти тело отца. Очень хороший человек.
Сухраб пробыл неделю, и уехал на долгие двадцать лет.
Острая боль сменилась холодным жжением, и старик растирал грудь своей жёсткой, привыкшей месить неподатливую глину рукой.
В конце улицы зарычал мотор машины. Керим-ака слышал, как возле калитки его дома хлопнула дверца машины, как заскрипела открываемая калитка, как вскрикнула и побежала во двор Гузаль. Он попытался самостоятельно подняться, встал на колени, и упал, как тот человек с перерезанным горлом.
Старого Керима похоронили в тот же день до захода солнца.
Мать и сын сидели на веранде и вели неторопливый разговор. Точнее, говорил сын. Он рассказывал о себе, своей семье и очень ответственной работе, которая совершенно не оставляет времени на отдых.
- Это у вас тут жизнь спокойная и размеренная – захотел чай попить, попил, захотел поспать, поспал. А я в девять утра уже в кабинете, домой ухожу не раньше восьми вечера. За день устаю так, что еле до кровати добираюсь.
В речи сына было много русских слов, и мать порой не понимала, что он говорит, но согласно кивала головой и поддакивала.
Помолчали, наблюдая за жёлтой гусеницей, ползущей по дальнему краю долины.
- Странно, - нарушил молчание Сухраб, - второй раз приезжаю в ваш кишлак, чтобы похоронить родственника. Да, кстати, Вы, мама, не знаете, зачем Керим-ака меня срочно вызвал? Что такое важное он хотел мне сообщить? Вам не говорил?
- Не говорил. Он вообще почти не говорил последние годы. Редким был день, когда он произносил больше нескольких слов.
- Может быть, записку оставил?
- Записку? - искренне удивилась мать, - Он же ни читать, ни писать не умел.
- Как не умел? А письма? Он же писал мне.
- Так то почтальон писал. Керим-ака только говорил, что писать нужно.
- Что же он почтальона задействовал? Мог бы и Вас попросить.
- Меня? – снова удивилась мать, - так я тоже писать не умею.
- Кошмар! Двадцать первый век на дворе, а у вас тут натуральное средневековье, - возмутился Сухраб, - Надо будет поставить вопрос об улучшении образования в горных кишлаках.
Всё это он произнёс по-русски, и Гузаль не поняла ни слова.
Утром хмурый, не выспавшийся сын сказал матери:
- Сегодня увожу Вас в Ташкент, мама. Дом у меня большой, места хватит. Хоть на старости поживёте по-человечески, внуков понянчите.
- Как скажете, - покорно ответила Гузаль, - Вы теперь старший мужчина в семье
Рассказ был закончен, оставалось только поставить точку, и писатель уже собирался это сделать, когда новая мысль захватила его.
- Интересно было бы понять, - подумал он, - почему Аллах не передал Перстень в руки Сухраба. Может быть, они были не слишком чисты? Или знал, что Сухраб нарушит клятву, продаст Перстень и тот попадёт в ещё более грязные руки? Впрочем, зачем гадать? Кто из смертных может постичь Его замыслы, и понять Его поступки?
Писатель вздохнул и поставил точку.
