– Ить вот стыда-совесть у них нет, – говорит Глафира. – Вот, ни стыда нету, ни прям совесть.
– Баре, одно слово, – подтверждает Алевтина.
Напрягаю слух, так как под определение «баре» у Алевтины попадают все, кто не занят в промышленности и сельском хозяйстве, а по тому, вполне возможно, что речь идет о нас с матерью.
– Весь день музыку играет, а! – негодует Глафира.
– И то. – соглашается Алевтина. – Уж прям не знаю, скока ж можно!
Значит не про нас. Я, правда, на пианино тоже играю, но мои занятия много времени не отнимают. Выучить какой-нибудь этюд «чернигермера» на четверку – большего от меня музыкальная школа добиться не может. Карьера музыканта мне не светит.
Хорошо, что не про нас. Это про Ленку с третьего этажа. У нее скоро экзамены в музыкалке, вот она и зубрит что-то классическое. Не то Баха, не то Генделя. Давно зубрит. Третий час уже.
– Убить мало, – резюмирует Глафира.
– И то, – опять с готовностью соглашается Алевтина.
Значит, когда Ленкина мать пойдет домой с работы, ей у подъезда устроят всенародный выговор и змеиное шипение. Будут упрекать и требовать, чтоб «струмент не надоедал людям». С ударением на «я». Потому что «не баре». Потому что «не хрен за счет нашего покою из своей девки музыкантшу делать». И так далее. Хорошо, что не про нас.
Вдруг, меня захлестывает жгучий стыд, даже уши начинают гореть и почесываться. Ну и что, что не про нас? Это ж про Ленку, которая играет Баха или Генделя, у которой мать работает в библиотеке – и я беру у нее хорошие книжки из запасника. Мать – Людмила Сергеевна – худенькая такая, крашеная блондинка. И отца у них тоже нету, как и у нас. И мы иногда вместе чай пьем и телевизор смотрим. А с Ленкой приятельствуем – она постарше и гордая такая, но все же здоровается со мной и иногда позволяет вместе дойти до музыкалки. А эти две тетки – здоровенные и толстые, вечно пахнущие перегорелым жиром и еще чем-то кислым – как они смеют? И как я-то посмел обрадоваться, что они не про нас с матерью говорят? Трус. Гад.
Высовываюсь в окно. Старухи сидят ко мне спиной. Хватаю литровую банку из-под томатного сока, наливаю ее водой и со всего размаху выливаю в окошко. Быстро прячусь и слышу звериный вой старух: «А-ааааа!!!!! Обварили!!!!!»
Это неправда – вода была холодная. Снова высовываюсь. Говорю: «Ой, простите, я вас не заметил. Хотел на цветы вылить».
– Шпана!! – кричат старухи в один голос. – В милицию тебя! В народный суд!! Погоди, мать придет, мы с ней поговорим! Чтоб выдрала, как сидорову козу!!
… Вечером мать спрашивает: «Зачем Алевтину-то с Глафирой облил?» Сбиваясь, рассказываю о своих дневных мыслях. «Больше так не делай, – говорит мать. Потом подумав добавляет. – Но ругать я тебя не буду».
