Димка зажал её подбородок ладонями, ласково, нежно, - посмотрел в её глаза, и Анка хотела их спрятать, увести в сторону и обидчиво надуть губы, но почему-то не стала этого делать, а посмотрела в ответ – также честно, открыто и серьезно, но не выдержала - улыбнулась.
- Ну, вот и отлично, - Дима отпустил её, встал и прошлёпал босыми ногами по дощатому настилу к дому.
- Мне пора! – сказал он через спину. – Буду вечером! Веди себя хорошо!
Анька развернулась на шезлонге, чтобы видеть его и наблюдать как он собирается: набрасывает на плечи льняную рубашку, обувает не нагибаясь и не жалея задников, уже и так растянутые мокасины, одним движением сгребает с тумбочки широкой ладонью ключи, сигареты и бумажник, выходит из дому… Дальше она его не видела, но знала: он сейчас садится в свою гордость – вечно запыленный «додж дарт» семьдесят какого-то года, по странной прихоти называемый «принцессой»; плавно выедет на этом монстре на разбитую дорогу и скроется за поворотом…
Шум двигателя подтвердил её правоту.
Представляя это, она закрыла глаза, и тут же легкий бриз услужливо набросил на них её черные волосы, и этот теплый ветер напомнил о том, что рядом море, принес его запах, шум ленивой волны, которая словно плоская черепаха заползала на песок и тут же возвращалась обратно, также неспешно и рассудительно.
Море было рядом, сойди с дощатого настила, сделай двадцать шагов и под ступнями заскрипит мокрый песок, в кожу уколет измельченная ракушка, а потом пальцы почувствуют – нет, даже не почувствуют, догадаются, что они в море, так как мелкая вода прогрелась до такой температуры, что и не ощутишь той спасительной прохлады, не найдешь убежища от всепроникающей жары.
Это было её море. Анька родилась рядом с ним, выросла в нём, пропиталась этой солью, выгорела под этим солнцем, да так что кожа не теряла своего смуглого оттенка даже зимой.
Дочь рыбака, она никогда не ходила с отцом в море, не могла считать себя настоящей рыбачкой, но и не представляла себя без этой бескрайней глади, без картины возвращающихся с моря лодок, без растянутых во дворе сетей, и еще без запаха рыбы.
И характер её был словно море: ласковый и нежный, он мог сорваться, затянуться тучами и разыграться бурей-штормом, чтобы через время опять успокоиться, зашелестеть волнами о песок, мягко заплескать между камнями, обросшими зелеными водорослями…
Направо и налево от дома тянулся длинный неухоженный пляж, тут и там прерываясь вторгшимися на него камышовыми заводями. Вдоль пляжа тянулась полоса намытого ракушника, выгоревших рыжих водорослей и, изредка, мусора в виде пластиковых бутылок, пакетов.
Димкин дом стоял в изоляции от окружающего мира, на самом кончике морской косы – закрытой от отдыхающих природоохранной территории, среди камыша которой гнездились редкие перелётные птицы, а в заводях, превративших этот участок косы в переплетение проток и островков, заходила на нерест рыба.
Дом представлял собой бывшее убежище смотрителей маяка, в ту пору когда маяк гордо освещал ночное море. Но потом построили новый маяк, современный, в другом месте, а этот так и остался бесполезной кирпичной шестигранной колонной с облупленной белой краской, с нудной винтообразной лестницей внутри.
В детстве, Анька с мальчишками часто забирались по этой лестнице на самый верх и выглядывали рыбацкие лодки, чтобы при их приближении радостно вопить своим отцам, но потом рыбацкую артель перенесли, всю окружающую территорию объявили закрытой, а сам маяк пришел в окончательный упадок, и теперь по проржавелой винтовой лестнице заберётся лишь камикадзе.
Вот и сейчас маяк возвышается над домом, отбрасывая короткую, полуденную тень.
Низкий кирпичный домик смотрителей долго стоял в запустении, весь обветшал, потолочные балки прогнулись вниз под грузом лет, а стены стремились к друг другу пока не встретились.
Таинственный новый хозяин дома, пользуясь закрытостью территории, снес старые стены, а на выстоявшемся за десятилетия фундаменте выстроил новые, укрыв плоской черепичной крышей, но работы так и не закончен: стены изнутри резали глаз голой кирпичной кладкой, пол устлан широкими грубыми досками, «гуляющими» под ногами при ходьбе, на потолке натянута клеёнка и висит одинокая лампочка, лишь новые окна говорили о серьезности задумки, и были единственным оконченным элементом всего антуража.
По прибытию сюда, Димкин заказчик, пытаясь ублажить главного архитектора и создать ему достойные условия для созидания, выложил перед ним веером ряд заманчивых предложений, но по странному желанию гостя, был выбран именно этот домик, случайно попавшийся на глаза во время морской прогулки вдоль побережья.
Быстро выяснился хозяин строения, и также быстро получено его разрешение на проживание в нем столичного гостя, с обязательным условием: не тревожить его вплоть до окончания проекта.
Димка и сам не мог объяснить этот каприз городского жителя избалованного максимумом комфорта, для которого душевая кабинка на улице, с черным баком для воды естественного нагревания, не убогость, а такой себе забавный артефакт, развлечение, экстрим.
Главным достоинством дома, конечно же была его уединенность, изолированность от шумного и переполненного курортниками Городка, и именно эти качества сыграли ключевую роль в выборе, и именно эти качества служили прекрасной характеристикой Димкиного внутреннего мира, такого же уединенного, закрытого, спрятанного…
Единственным роскошным предметом дома можно было назвать панорамное окно на всю морскую сторону, которое туго разъезжалось в стороны, словно двери в электричке, совмещая внутренний, прогретый мир дома с миром окружающим, наполняющим его свежим морским воздухом и криком чаек.
С появлением в доме Анки – двери не закрывались круглосуточно, и этот мир был совмещен постоянно. Она повесила тонкие полупрозрачные шторы, которые теперь лениво колыхались на ветру, а на широком дощатом настиле перед этими шторами, наброшенном прямо на песчаный грунт, лежала на пластиковом шезлонге Анна, прикрыв свою наготу простыней, и задумчиво глядя на море…
Сюда, на этот шезлонг, Анка попала утром, когда выбежала из дома нагая, прям из постели в которой они встречали день, лишь завернутая в простыню, вся искрящаяся праведным гневом по пустяковому поводу, который и вспомнить-то толком не могла, но из-за которого готова была разнести этот домик на мелкие части с маяком в придачу…
Что её взбесило, что заставило выскочить из постели?
Так, чепуха, нежелание Димки остаться с ней еще немного в постели, поболтать о пустяках, не спешить на работу… да?
Нет! Нет! Нет!
На самом деле она злилась не на Димку, она злилась на лето, которое неминуемо подходит к своему концу, на Димкин заказ, который вот-вот будет выполнен, на «принцессу», которая увезет Димку от неё в далекий проклятый Город, на сам Город, в котором, судя по всему, нет места для Анки, а значит нет места для неё и в Димкиной жизни.
Вот, что вырвало её из под теплой Димкиной подмышки, оторвало её щеку от его широкой, покрытой русыми волосами груди – ощущение собственной ненужности, ощущение конца, словно лето это последнее в жизни, и не будет больше ни одного лета.
Еще недавно она дышала полной грудью, жила беззаботно, но теперь эта грудь сдавлена обидой, и ощущение неминуемого конца постоянно кололо, сжимало горло, и являлось искрой в этом ворохе соломы накопившихся обид.
А за что и на кого ей обижаться?
Начало лета, веселая компания и Анка с этой компанией в прибрежном ночном клубе, где грохот музыки и мелькание лиц, где тела извиваются в демонических танцах, где алкоголь льется рекой, где всё можно…
Шальная и неприступная Анка, колючая для чужих людей и ласковая для своих, она сама выбрала взглядом этого высокого парня, сидевшего в клубе среди шумной компании; сама выхватила его растерянное лицо в мелькании стробоскопа, сама в лихом и хмельном танце закружилась с ним; и сама же проснулась утром в этом домике, на широкой постели…
Сквозь хлопанье полоскавшихся на ветру штор, услышала его голос, его телефонный разговор с невидимым собеседником, а сам он появился через минуту, принеся ей на подносе стакан холодного сока и горячую яичницу с сыром.
Кто он? Он молодой, преуспевающий архитектор, руководящий постройкой огромного особняка для столичной шишки, и которого, по его же странной прихоти, поселили здесь, на отшибе, на краю заросшей камышом дикой косы, среди чаек и бакланов, вдали от людских глаз и сезонной суеты приехавших курортников, где на протяжении нескольких километров ни души…
Какая судьба её ждала в будущем? Найти работу, погулять с подружками, выйти со временем замуж за своего Лёньку Громова, хорошего и надежного парня… родить ему детей, и посвятить себя всю только этим детям и своему мужу, исполнить своё женское предназначение… В то время как настоящая жизнь, насыщенная неожиданными и приятными мелочами, проходила-пролетала бы мимо, и лишь в летний сезон, оживлялась бы с приездом тьмы отдыхающих, заставляющих весь их Городок преображаться, просыпаться, менять ритм.
И тут появляется он – Димка. Высокий, красивый, с каким-то мальчишеским, стесняющимся выражением лица, с распахнутыми навстречу серыми глазами, с сеточкой морщинок вокруг этих глаз, с крепкими, широкими ладонями на узловатых руках, с еле заметной прихрамывающей походкой, следствием старой спортивной травмы. И вот этот приезжий Димка, вдруг оказался в её жизни, придал её существованию совершенно иной смысл, словно распахнул окна навстречу ветру, и всё вокруг от этого ветра зашевелилось, пришло в движение, и Анька не могла устоять перед этими спокойными, иногда грустными, глазами, перед уверенными и сильными, но нежными ладонями, и она подставила лицо ворвавшемуся ветру и в её жизни всё изменилось, утеряло свой размеренный ритм…
В то, самое первое утро, и тот день, всё было настолько замечательным, что казалось сказкой: они валялись на песке этого пустынного пляжа, заплывали далеко в море, кормили друг друга фруктами, а потом сидели накрывшись пледом у костра и пекли нанизанные на палки сосиски… Всё было просто, непринужденно, без лишних слов и объяснений, без формальностей, как между людьми знающими друг друга сто лет, привыкшими просыпаться голыми в постели и не стыдящимися своей наготы.
И вопрос Димки: когда же отвезти её домой? показался ей настолько отрезвляющим, неожиданным, словно тяжеленные гири потянули её вниз и с высоты этого полета шмякнули о землю действительности… она просто забыла, что у неё есть дом, есть мать, старший брат, отец-инвалид, пёс Бычок и кошка Жужа… А ведь ей казалось, что в этот единственный день жизнь её поменялась раз и навсегда, и все эти мамы-папы-собаки-кошки остались в далёком прошлом, не за десять километров отсюда, а за десять тысяч.
- Я не хочу уезжать! – заявила Анка упрямо и также упрямо сверкнула своими глазами-угольками.
Мысленно прощаясь с этой сказкой, она не ожидала спокойной реакции Димки, его простецкой улыбки, дурашливого пожимания плечами: ну, не хочешь, так и не надо… не ожидала той волны счастья, которая вдруг накрыла Анку; не ожидала своих рук, неожиданно обхвативших его шею и прижавших Димкину коротко-стриженную голову к себе, и своих губ, жадно ищущих его губы, и нашедшие, целующие…
Её родной Поселок, ближайший пригород приморского Городка, растянулся своими одноэтажными крышами вдоль берега моря, покрыл этот берег лодками, греющими своё пузо под солнцем, взрастил не одно поколение рыбаков и рыбачек, словно икру разбросал босоногих мальчуганов, вездесуще шныряющих между отцов и братьев, норовящих поскорее вырасти, и тоже выйти с ними в море.
Анкина семья жала в таком одноэтажном доме, и однорукий отец, ставший инвалидом во время страшной ноябрьской бури, уже давно не ходивший в море, передал свою вахту старшему сыну, Сергею, пристроил его в артель, ввёл в простое рыбацкое братство и поменялся с ним ролями – терпеливо ждал сына на берегу, щурясь от солнца прикладывал ладонь козырьком ко лбу, бесконечно курил свои дешевые и терпкие сигареты.
Вот в этот Поселок и приехала Анка, чтобы всё объяснить своим родителям, чтобы бросить в сумку минимум вещей и вернуться снова в тот домик на краю косы, а сам Димка приехал с ней, но Анка уговорила подождать её не рядом с домом, а поодаль, у автобусной станции.
Но мать и старший брат уже ждали её, и брат Сережка, смуглый красавец, её защитник и опора, её гордость, её лучший друг, но и лучший друг того самого Лёньки Громова, армейский его побратим, вдруг набросился с упрёками на сестру, с упрёками, с обидами, и всё закрутилось в семейных разборках, криках брата и слезах мамы, и Анка, обещавшая быть в условленном месте, так и не пришла вовремя, и Димка, ждавший её там за рулём своей «принцессы», так и не дождался свою Анку. А когда она вырвалась из плотного кольца домочадцев и выскочила к тому самому месту – Димкиной машины не было, и его самого не было, только смятая пачка его сигарет.
Слезы, обиды и ощущение потери чего-то важного переполнили Анку, захлестнули волной слёз, и она даже не запомнила каким образом сбежала ночью из дома, из запертой комнаты, как выбралась на попутке из своего Посёлка, как проехала до самого заповедника и как перебравшись, порвав платье, через забор, брела в темноте по узкой, петляющей среди камышей дороге к тому домику, и как найдя его, но не найдя в нем Димки, сидела и плакала, а потом уснула на этом самом шезлонге и проснулась от того, что Димкины заботливые и сильные руки переносят её в дом, укладывают в постель, а его губы целуют её глаза, шею… и тогда она поняла, что они никогда не расстанутся, что они теперь навсегда вместе.
Так она и жила у него до конца этого лета, и вот это лето подходит к концу.
Они никогда не говорили о будущем, потому что Анка считала такие разговоры в атмосфере общего счастья и понимания неуместными, глупыми, разрушительными…
Она его любила.
Она его ревновала ко всему на свете, даже к камышам и чайкам, которыми он восхищался, но больше всего к его «принцессе». Иногда ей казалось, что для Димки нет ничего важнее его машины, и тогда в её голове рождались страшные картины, подобные той в которой проклятая «принцесса» увозит её Димку отсюда навсегда, и если бы не эта железная дура, Димка никуда бы и не уехал и навсегда остался с ней, с Анкой.
Одной ночью она тихонько встала и, взяв на кухне кухонный нож, хотела изрезать кожаный салон, «разумно» посчитав, что в «такую» машину её Димка никогда не сядет, отторгнет её за ненадобностью, - но вовремя одумалась, очнулась, словно наваждение спало с Анки, и она от бессилия бросила нож в ненавистные камыши, и, привычно закутавшись в плед, просидела в ставшем родным шезлонге пока над морем не стало вставать солнце.
И еще ей было страшно.
Страшно оттого, что Дима оставит Анку одну, и все родственники, друзья, женихи, соседи, и даже Бычок с кошкой, набросятся на неё с упреками, с насмешками, с желчью будут комментировать её неудавшийся летний роман, роман ради которого она бросила их всех, поменяла на залетного столичного красавца, и в эти секунды она понимала, что не вернется домой ни при каких обстоятельствах – это лето станет последним в любом случае. В любом.
Однажды она осмелилась и заговорила с ним на эту тему, путаясь во фразах и не в силах построить осмысленного предложения, но в каждом слове сквозило: «что со мной будет? что будет с нами?».
Он всё понял, прижал к себе, погладил по голове и… ничего не сказал, ни слова, ни звука, только ночное море поддержало его своим молчанием, растелившись перед ними, легкий ветер нёс его запах, да потрескивали поленья в костре…
И тогда Анка всё поняла – её нет места в его жизни, он уедет отсюда в поисках новой Анки, а может, вернется к старой – не важно, именно этой Анки, сумасбродной, смуглой, с горбинкой на носу и тонкими коленками уже не будет. Ничего не будет.
Лето заканчивалось. Строители спешили. Димка все позже, почти затемно, возвращался с объекта: молчаливый, уставший, чужой. Анка кормила его ужином, и они садились на песке у моря и молчаливо смотрели в бесконечную даль, и не было в их молчании счастливого безмолвия, а была тишина как предвестие разлуки.
А иногда они садились на «принцессу» и выбирались в Городок, ходили по набережной, ели мороженное, терялись среди многочисленных отдыхающих, с криком и визгом спускались по головокружительной американской горке приезжего «луна-парка», целовались под узорной альтанкой, объедались ароматным шашлыком или с хрустом взламывали панцири алых речных раков.
Но чаще им было хорошо только втроём: Анке, Димке, их морю, и так втроём они могли быть часами…
Анка никогда не спрашивала Диму о его жизни там, в большом Городе, а он ничего не рассказывал о себе, и все её знания о нём были просты: он замечательный, спокойный, рассудительный, по-мужски жестоковат, но и милосердный, с большим и добрым сердцем. Он обожает путешествовать и может часами рассказывать о египетских пирамидах, о горах Шри-Ланки, об узких улочках Венеции и великолепии Барселоны. А еще он очень любит свою работу и много времени проводит за чертежами, за своим компьютером, за телефонными переговорами и эти разговоры пестрят терминами и непонятным словами.
Один раз ему пришлось уехать. Вернуться в свой большой Город всего на пару дней, и эти два дня без Димки были сущим адом для неё…
На второй день рядом с домом, чуть поодаль, причалил катер, из которого выскочила шумная и веселая толпа отдыхающих, выбравших заповедную территорию для экзотического отдыха. Анка поспешила уйти в дом, но один из них, белозубый парень с наглой ухмылкой заметил её и подошел к самому дому, заговорил с Анкой, а потом начал зазывать в общую компанию, которая устроила пикник и веселое купание в ста метрах от маяка.
Анка отказала и больше не показывала носа из дому, а когда стемнело, и компания уже танцевала вокруг костра, снова появился этот белозубый, уже не такой веселый и добродушный, а хмельной, резкий, самоуверенный. Он смело вошел без приглашения в дом, стал хватать руками, тянуть с собой, а когда Анка его оттолкнула, то разозлился и, разорвав на ней сарафан, всё же выволок из дому на песок. Анка закричала от страха и боли.
Словно ураган пронесся рядом с ними и белозубый покатился с окровавленным лицом в сторону.
Неизвестно откуда взявшийся Димка стоял, заслонив собой Анку и, сжав кулаки, с тревогой наблюдал за бегущими на подмогу своему другу компанейцами. Но те остановились не добежав, застыли, и, потоптавшись на месте, взяли пострадавшего белозубого и увели с собой назад, к катеру, а когда Димка обернулся, то увидел Анку, стоявшую за его спиной с топором в руках, готовую сражаться с врагами наравне со своим мужчиной.
Он лишь рассмеялся и забрал топор из её тонких рук, потом обнял Анку, прижал к себе.
- Не бросай меня больше одну, - лишь сказал она.
- Не брошу, - ответил он, и эти слова смыли волной все страхи и сомнения.
Но вот прошло время, и эти страхи снова поселились в ней.
Ленивые медузы заполонили побережье, и их желеподобные тела то и дело выбрасывало волной на берег. Чайки стали тревожными, непоседливыми и шумными, хаотично носились по серому небу, которое все чаще приобретало такой неприятный оттенок. Ночи стали прохладными и хотелось поплотнее задвинуть широченное окно, соединявшее два мира. Но дни по-прежнему были жаркими, душными, словно лето оттягивало свой исход, накрыв своим теплым одеялом еще и сентябрь, как заботливая мать укутывает им своих детей – с запасом. Море становилось всё более неспокойным, ночью шумело и злилось, но к утру успокаивалось и искрилось от солнечных лучей, пробивающихся сквозь прилетевшие погостить тучи.
Тревожное чувство подступающей беды не покидало Анку, а тут еще брат Сергей, единственный мостик с отброшенным старым миром, пришел на катере к берегу, стал разговаривать с Анкой.
- Возвращайся домой! Слышишь? Возвращайся! Ну не нужна ты ему! Кто он, а кто ты? Я с ребятами со стройки разговаривал: жесткий он больно, колючий… такой перемелет в муку и не поморщится! Сама подумай: зачем ты ему?
Она смотрела словно собака, ловя каждое его слово, и ждала слова поддержки, слова на которое можно опереться, не упасть, но вместо опоры брат подставлял лишь колючие палки – не возьмешься, не ухватишься, а сожмешь руку - кровь брызнет.
- Хватит быть его… - молил Сергей и не договаривал слово «подстилка», щадил, а она стояла на ветру, и ветер развивал её черные как смоль волосы, и хотелось ей стать черной птицей и сорваться ввысь - лишь бы не слушать родного человека, не стоять под ударами его слов.
Но она не улетела. Дослушала до конца и, развернувшись, пошла прочь. Она простила брата, как прощала всегда, он ведь не знал, что после этого лета не будет другого.
К середине сентября Димка сдал объект.
Хозяин нового особняка устроил пышный банкет на созданной человеческими руками территории: огромного парка с причудливыми и экзотическими растениями, речушками и водопадами, гротами и изысканными арками, пригласив на открытие огромное количество гостей, архитекторов, дизайнеров, и конечно особо чествовал руководителя проекта – её Димку.
Он стоял высокий, красивый, с бокалом шампанского в руке, среди приглашенных гостей и нарядных дам, а Анка не могла пробиться к нему, отбивалась от желающих с ней потанцевать, и, в конце концов, человеческая волна вытолкнула её на мель, в тёмную часть этого огромного рукотворного чуда, и Анка, оказавшись в одиночестве, упала на чугунную скамейку, расплакалась от бессилия. А когда пришла в себя – спохватилась, бросилась искать своего Димку и увидела его счастливого, окруженного красивыми женщинами, улыбающегося им, веселящего их, и поняла, что не нужна ему сейчас. Всё, её время вышло, как вышло это лето…
Она вновь брела по узкой грунтовой дороге среди камышей, зябко куталась в тонкую кофточку, и эти камыши, гнущиеся под порывами резкого осеннего ветра, всё норовили отхлестать её по лицу, наказать её.
Море, гонимое ветром, разлилось, переполнило узкие затоки, и вода местами залила дорогу так, что Анке пришлось вброд пересекать её, и она не снимая красивых туфель брела по воде словно умалишенная, не соображающая куда идет и зачем.
Но вот дорога привела к дому, к старому маяку, и двери дома-окна оказались накрепко заперты, не попасть, и, пытаясь спастись от холода, от необычайно сильного озноба, Анка пробралась в старый маяк, и упала на груду тряпья у кирпичной стены.
Электричества здесь давно не было, и помещение освещалось лишь сумрачным лунным светом, пробивающимся сквозь узкие, как крепостные бойницы, окна.
Ветер давно вынес отсюда старые запахи, только всемогущая сырость смотрела со всех стен на непрошеную гостью, да старые кирпичи укоризненно хмурились над съежившейся Анкой.
Сколько просидела так Анка не знала, всё было как в ватном тумане, и как только в узком окошке замаячил живой свет, она вышла из маяка, и поняла: Димки нет дома – его «принцессы» нигде не было, а дом по-прежнему был закрыт.
Анка вернулась в маяк и ничего не соображая начала подниматься по старой и ржавой винтовой лестнице, с каждым витком забираясь всё выше, и, казалось, этим виткам не будет конца.
Несколько раз её поджидала опасность: ступени проваливались под ней, осыпаясь шумной трухой в глубину этого колодца, резали ржавыми краями её босые ноги, и если б не цепкость Анкиных тонких рук, лететь и ей туда вниз, падать безвольной тряпкой об кирпичное дно.
Но вот она оказалась на верху, в шестигранном куполе, где на ржавом постаменте находились теперь уже разбитые маячные огни, а стеклянные окна купола скалились разбитыми стёклами.
Вот оно последнее лето – вокруг неё. Солнце, необычайно яркое, уже смело взбиралось над морем, уверенно подползая ввысь. Небо, чистое словно слеза – ни одного облачка, удивленно смотрело на Анку, а Анка смотрела на него, словно видела в первый раз, словно пыталась запомнить удивительную голубизну этой бесконечности. Море шелестело волнами внизу, ласково облизывая берег…
Это было лучшее лето в жизни. Самое прекрасное лето, и не будет ему повторенья, как нет повторенья утекшей воде, прошедшей секунде, пролетевшему году, ушедшему навсегда человеку.
Анка часто летала во сне. Расправляла руки-крылья и уверенно взмывала ввысь, и даже во сне голова кружилась от раскинувшегося под ногами мира, она пьянела от собственной возможности вот так запросто парить в небе, от собственной свободы…
И это последнее лето было сплошным парением, сплошным ощущением свободы от бесконечного полёта, и все эти ощущения ей подарил её Димка, который теперь больше не её, да и никогда им не был…
Но разве так должно быть? Разве должен прерываться полёт? Разве может птица без неба? Какая ж это птица, так, одна сплошная курица… А она не хотела ей быть, не хотела возвращаться в курятник где ей обрежут крылья, заставят высиживать яйца и кудахтать с другими наседками – и так день ото дня, год за годом…
Такого быть не должно!
Анка повернулась лицом к бескрайнему морю, как яркому солнцу, и встала на самый край купола, там где не было перила и зияла пустота – откуда один шаг и ты полетел.
Анка не смотрела вниз, она смотрела вперед и вверх, и ветер угадал её желание, подул навстречу, чтобы наполнить её крылья силой, и Анка расправила свои крылья, расставила руки в стороны, чтобы полететь вперед, чтобы снова ощутить свободу, чтобы это лето осталось с ней навсегда…
И этот шаг был сделан.
В голове закружились картинки, но вместо ожидаемого ощущения полета, она почувствовала как чужие и сильные крылья обняли её, сковали каждое движение, уволокли в сторону и она поняла, что никуда не полетела, а осталась стоять на этом краю, и Димка, её любимый Димка обхватил её своими сильными руками, прижал к себе, и дрожал вместе с ней, словно ему было холодно. Он держал её так крепко, что Анка не могла вздохнуть, да ей и не хотелось – полет продолжался, и теперь они летели вдвоём…
- Глупая девочка… я всю ночь тебя искал… весь твой Поселок на уши поставил… здесь все изрыл… а ты что надумала? Улететь от меня? Так не пойдет… так не будет… теперь только вместе…
Над маяком кружились беспокойные чайки. Лето уходило и глупые птицы чувствовали это, волновались, понимая, что это лето последнее и не будет второго такого.
Одесса, май 2012 года.