Он просто молча встал, и вышел прочь.
Я вслед кричал, что ночь уже грядёт…
Но, он ответил: ночь - всего лишь ночь.
Мол, день иной страшней бывает втрое.
Похлеще черни тьмы и жути мрака.
Там, сдобренная сплошь истошным воем,
борьба за жизнь перерастает в драку.
Спешил я выказать своё недоуменье…?
Но он лишь бросил вскользь, через плечё.
Мол, сколь их есть, ристалищных умений,
где кровь людская попусту течёт.
Шагнул он в сумрак. Двери не прикрыл.
С ним так всегда: то свет, то дверь оставит.
За ним вослед, на взмахе чёрных крыл,
метнулся ворон. Тот, что жил вне стаи.
Ушёл, и ладно. Странный он вообще.
Приходит без звонков и приглашений.
На стол два яблока (быть может, как расчёт?),
завёрнутые в старые мишени,
положит молча. И глядит в окно.
Как будто ждёт, иль вспоминает что-то.
Я не тревожу…. Он ведь, всё одно,
коль спросишь что, пошлёт беззлобно к чёрту.
А мне обиды нет. Давно привык.
Вот он такой, хоть рви его на части,
Он «тычет» мне, а я к нему - на «вы».
Хоть по годам он старше лишь отчасти.
Однажды он пришёл и рассказал,
присев на кухне, у ведра, где мусор.
Расставил ноги. Чуть прикрыл глаза.
И брякнув чем-то матерным для вкуса,
почти, что в полушёпот произнёс:
«Ну, всё, допрыгались до ручки, сучьи дети.
Сегодня наблюдал, как птиц из гнёзд
сшибали палками. Там на стволах отметин,
деревьев, что рубить, не сосчитать.
А птенчики, вот, только из яйца….
Нет, прав был Пётр. Мы, равно злобный тать,
и всех, и вся отправим к праотцам
корысти ради. Разве ж то цари
творят сплошной разор и беззаконье?
Иль может, гость заморский насорил
в леске у речки, стоя на балконе?
Ретив народец, что уж тут сказать.
Чего сломать или порушить - бога, ради!
Кого угодно мыслим наказать.
Себя же чтим в примере иль награде».
Потом он, как обычно, встал и вышел.
Ворчал тихонько чайник на плите.
В подполье за плитой возились мыши.
Сверчки зашлись под окнами в квартет.
А я молчал. Молчал, и мысли слушал.
Со мной бывает…. В радость вдруг молчится
по той поре, где мысли мозг не сушат.
Где непонятно как, но, прочь умчится
весь кавардак житейской кутерьмы.
Забудутся и ссоры, и обиды.
Где восстают, как из рассветной тьмы,
пленяющие девственные виды.
Там вроде бы по видам всё как здесь.
Вот только… свет. И дышится в приволье.
Там нет нужды толкаться, спорить, лезть.
И унижаться, до слезы, до боли.
И люд иной. В нахрап иль, не спросившись,
никто делить и отбирать не станет.
Там день встречают Богу помолившись.
И от добра желать, там не устанет
любой и каждый встречный поперечный.
Скажи, на диво? Будто сыплю бредом.
Пусть хоть и так (и где блаженных лечат,
мне тоже, почему-то дом тот ведом).
А гость мой, что без стука в дверь мою,
заходит всякий раз незваной новью,
у храма (где обычно подают),
однажды встал, и… поплатился кровью.
Он вишь чего-то там не доглядел.
Не допросился чьих-то разрешений.
Ступил без спросу на чужой надел.
Ну, и отведал тяжести от мщений.
Он кровь из носа по щеке размазал,
под ноги сплюнул зуб, чуть рот скрививши.
При этом стона не издал ни разу.
И вдруг сказал: «Цветут в заречье вишни!
Я был там, вот недавно, день назад…
Какая красота… и дух струится…»
Я встал и, заглянул в его глаза.
Стоял и думал: «Как же так творится
на белом свете, если тех, кто светел,
пинают или гонят как изгоев?
За что им след от роковых отметин,
и жизни крест без мира и покоя?»
А он умылся, ворот чуть правил,
два яблока на стол… и, был таков.
Без церемоний и привычных правил.
Ушёл, как не был.
Мы, про простаков,
то шутки, то издёвки слать горазды
(в хвале самим себе, не отказав).
Стремимся побольней, наречьем разным.
Не утруждаясь опускать глаза.
А чем они, скажи мне, хуже нас?
Чем тот же гость со мною в рост не вышел?
Быть может только тем, что всякий раз,
умеет слушать мир. А главным… слышать?
© Владимир Дмитриев
