Потом он, как обычно, встал и вышел.
Ворчал тихонько чайник на плите.
В подполье за плитой возились мыши.
Сверчки зашлись под окнами в квартет.
А я молчал. Молчал, и мысли слушал.
Со мной бывает…. В радость вдруг молчится
по той поре, где мысли мозг не сушат.
Где непонятно как, но, прочь умчится
весь кавардак житейской кутерьмы.
Забудутся и ссоры, и обиды.
Где восстают, как из рассветной тьмы,
пленяющие девственные виды.
Там вроде бы по видам всё как здесь.
Вот только… свет. И дышится в приволье.
Там нет нужды толкаться, спорить, лезть.
И унижаться, до слезы, до боли.
И люд иной. В нахрап иль, не спросившись,
никто делить и отбирать не станет.
Там день встречают Богу помолившись.
И от добра желать, там не устанет
любой и каждый встречный поперечный.
Скажи, на диво? Будто сыплю бредом.
Пусть хоть и так (и где блаженных лечат,
мне тоже, почему-то дом тот ведом).
А гость мой, что без стука в дверь мою,
заходит всякий раз незваной новью,
у храма (где обычно подают),
однажды встал, и… поплатился кровью.
Он вишь чего-то там не доглядел.
Не допросился чьих-то разрешений.
Ступил без спросу на чужой надел.
Ну, и отведал тяжести от мщений.
Он кровь из носа по щеке размазал,
под ноги сплюнул зуб, чуть рот скрививши.
При этом стона не издал ни разу.
И вдруг сказал: «Цветут в заречье вишни!
Я был там, вот недавно, день назад…
Какая красота… и дух струится…»
Я встал и, заглянул в его глаза.
Стоял и думал: «Как же так творится
на белом свете, если тех, кто светел,
пинают или гонят как изгоев?
За что им след от роковых отметин,
и жизни крест без мира и покоя?»
А он умылся, ворот чуть правил,
два яблока на стол… и, был таков.
Без церемоний и привычных правил.
Ушёл, как не был.
Мы, про простаков,
то шутки, то издёвки слать горазды
(в хвале самим себе, не отказав).
Стремимся побольней, наречьем разным.
Не утруждаясь опускать глаза.
А чем они, скажи мне, хуже нас?
Чем тот же гость со мною в рост не вышел?
Быть может только тем, что всякий раз,
умеет слушать мир. А главным… слышать?
© Владимир Дмитриев