Шаткие инвентарные леса покачивались под ногами у каменщика и скрипели в такт каждому его движению по захватке. Костян клал кирпич. За месяц работы с дядькой на пару он поднаторел в ремесле, и его неуверенная кладка день ото дня становилась ровнее и чище. Дело спорилось. Здесь наверху было легче. Летний порывистый ветерок окатывал потное тело рабочего с ног и до головы божественной прохладой. Он доносил из леса свежесть бушующей жизни, чистые запахи трав и их соцветий. Словно дракон, открывал избитый мальчишка до ушей свой поломанный в драке рот и полоскал его этим нектаром, остужая огонь.
Там внизу от него отворачивались все, даже его земляки. Всё понимающие люди, они деликатно тупили свои глаза в землю и говорили обо всём коротко и ясно, стараясь обойти молчанием тяжёлую для парня тему. Прожжённые насквозь пьяницы и те смотрели куда-то мимо, не желая подолгу общаться. У них у самих-то во рту висели последние зубы. Необратимо желтые и грязные они дурно пахли недавней пищей, но всё же это были зубы, а не чернеющая рана. Только свежий ветер целил и заговаривал боль.
Сегодня с утра на стройку привезли хороший кирпич: не пережёг, не недожёг, одно только слово - что надо. Он не разваливался в руках и лепился сам, шов ко шву, аккуратно и добре. Парень давно уже хотел ослушаться бригадира и класть по-своему, лучше, - он так считал, - только вот не было для этого цельного материала и часа, другие каменщики наперегонки спешили угодить начальству - есть такая черта - раболепие. Но искусство у них оставалось на заднем плане, а на переднем сияло лишь одно лицо соискателя премии, словно рекламная пауза в кино, вот он, мол, я какой хороший - недорогой и покладистый. Но час настал, и пришёл настоящий художник! И ожили невзрачные камни, охорошенные одержимой фантазией этого человека. И распустились в суровом царстве гремучего газа и ржавчины свежие терракотовые тюльпаны.
- Кто это смог? - но, как правило, сказочника не знали. Его боль и утрата, его беззубие и безгласность приняли новую форму жизни и стали легендой.
- К тебе, Ромео!
Сверху все люди кажутся такими маленькими, как на ладони. Две неказистые человеческие фигуры в палец величиной, стояли на невзрачном железном мосточке через противопожарный ров, размахивая руками. Это была доступная для них граница зоны производства работ. «Ау!.. Костя!» - кричали они. С яруса на ярус, как обезьяна в цирке стремительно, он скатился с небес на землю и двинул, покачиваясь, навстречу с ними по травянистой тропе через болото, дорывая в лоскутья последние матерчатые туфли. Хлюпали полные воды носки, голые пальцы выглядывали наружу, неосторожно порезанные осокой.
- Ну, здравствуй, - сказала ему Наташка-сникерс и попрощалась. - Мы уезжаем.
Мешок из-под сахара, две старые дохлые сумки времён развитого социализма, до белизны застиранный рюкзак, расползающийся по швам и коробка из-под монитора, крест накрест перевязанная верёвкой, лежали рядом, набитые до отвала вещами изгоев.
- Дай-ка мне библию, - попросила она Олеся.
Захрустели суставы. Неуклюже присев на корточки, её друг-украинец начал шарить руками в бесформенном рюкзаке. Но вещевой мешок его не слушался. Он ворочался с боку на бок, словно непослушный ребёнок. Хозяину захотелось его поставить поустойчивей, чтобы тот не качался как Ванька-встанька. Олесь его чуть приподнял и одёрнул. Треснула старая, местами прогнившая, ткань. Наружу вывалился весь нехитрый скарб бродяги-рабочего: его покорёженный инструмент; спецовка, вся мятая и рваная, словно заводская многотиражка используемая в буфете не по назначению; связанные зелёными шнурками ботинки - кирзовые и ржавые, но ещё прочные, со сбитой немного внутрь подошвой.
- Надо? - спросил Олесь.
- Не надо, - ответил Костя.
Было чучело какой-то таёжной птицы - подарок близким, ими уставлены все подсобные помещения комбината - каждый охотник; бич-пакеты-запарики - копеечная лапша быстрого приготовления - «обезьяньи мозги»... Вся нехитрая снедь бичугана России.
- Вот книга, - нашёл Олесь.
Нечитанная ни разу, свежая, в отличии от одежды, со многими склеенными вместе листами, библия распахнулась на той самой странице, где лежали все их наличные деньги, заработанные в Сибири - сто пятьдесят мирзоевских долларов с честным ликом американского президента.
- Это твои, - объяснила Наташка Косте.
Тот поперхнулся от гнева красный и отрицательно замычал, отказываясь от денег:
- Я же люблю тебя не за это…
- Олесь, - обратилась она к соседу, собиравшему по клочьям, истёрзанный жизнью, рюкзак, - объясни ты ему, пожалуйста, всё толком - он слеп…
- Мои это гроши!.. Наладишь зубы - бери…
И, починив на скорую руку тонкой проволокой старую ткань (монтажные нитки), едва дыша, Олесь осторожно накинул тяжёлый рюкзак на плечи и неуверенно двинулся к остановке. «Домой в Украину, в Херсон», - догадался Костя. Он поплёлся за ними вслед, провожать до автобуса, забрав у Наташки из рук коробку и сумки.
- Я приеду к тебе, ты увидишь!.. Я тебя отыщу. Ты знаешь? - растерянно улыбался он ей беззубым ртом, плохо соображая как надо себя вести, прощаясь.
- Я сама напишу тебе скоро, ты жди…
Но едва она только зашла в автобус и села, Олесь, помогавший ей ранее в жизни и ныне в дороге, нечаянно проговорился.
- Ты знаешь, козак, она больна…
- Но я не страшусь её болезни, все мои анализы - ноль без палочки…
- Это совсем не то, что ты думаешь, козак. У неё злокачественная опухоль… Прощай! - он пожал ему руку...
- Прощай, Костя! - стучала Наташка в окно, когда автобус, чадя и кашляя, двинулся с места.
- Прощайте, люди!
Возвращаясь обратно на объект к болоту, мальчишка увидел висящие на мостике ботинки с зелёными шнурками, намеренно забытые здесь своим хозяином, и взял их себе. «В этой кирзе не одно поколение строителей издохло, - обрадовался он, переобуваясь. - К чёрту грусть! Наверх!.. Пока ещё не испортили моё искусство другие ремесленники…».
