Вещий призрак (Рассказ)

День выдался весьма несладким для нашей мотострелковой роты. Орошаемые свинцовым градом немцев, мы были вынуждены отступить к деревне «Колково», откуда дня три назад начали свое наступление. Кто же знал, что немцы будут так упорствовать за жалкий клочок чужой земли.  Хотя тот батальон, что стоял перед нами, сложно было назвать истинно немцами, скорее более пестро: и латыши, и украинцы, и своих предателей хватает. Вот, к примеру, Васька Криштовец неделю назад, находясь еще в «Колково» отправился на разведку, так сказать, поживиться импортной провизией – не вернулся. А на следующий  же день боев нашли в изрешеченной серой гимнастерке с багровым вышитым орлом. После того случая – уходивших в самоволку, выставляли на самосуд, для которых в большинстве случаевоказывался плачевно.
Тем не менее, завтра снова в бой, а, как известно – оборона не самое приятное, особенно для тех, у кого все пушки тлеют километрах в двух впереди, вдобавок к врагу подошли свежие силы с Запада, что отягощало положение. И ведь невольно вспоминаются слова Клочкова: «Велика Россия, а отступать некуда!»
Достаточно мы потеряли в боях на подступах к деревне, но все же заняли высоту, даже погнали немцев дальше, а теперь вновь перебинтовываемся у её заборов. Да, многие в нашей роте боялись смерти, особенно когда получали письма от своих жен и любимых, но выбора другого не было и тут либо ты, либо тебя – простая арифметика.
Я сидел, прислонившись к сухой щеке окопа, поджав ноги, и строчил в свой трофейный блокнот черным карандашом, грифель которого изрядно крошился и тушевал записи. С Востока наступала ночь, и плотная темная волна затапливала днище окопа. Ноги зябли, но стопы настолько ныли после сегодняшнего кросса, что я просто кутал их в осевшей пыли.  По окопам разносился радостный возглас и звяканье ложек о котелки. Нос щекотал смешанный запах баланды, состоящий из картошки, мелкой рыбешки и прочей низкосортной провизии. Я решил, что поем позже, когда допишу, а пока перебивался маленькими кислыми яблочками, которые таскали нам деревенская ребятня, я же им взамен давал подержать разряженный карабин и великий азарт сверкал в их глазах. Эх, знали бы они, как я сам с удовольствием  поменял бы винтовку на вилы и пошел бы ворошить душистый навоз, чем  каждый день проживать как последний, а ведь так, порой, хочется отложить что-то на послезавтра, зная, что завтра будет еще день и пролежать на влажном скошенном сене до луны, уставившись в дрейфующее небо и смотреть, смотреть, пока не  наступит вечер, и пастух-старик, от которого пахнет дряннымтабачишком, не погонит сытых коров с поля, торопя тех русским матом.
Я съел очередное яблочко и перекинул огрызок в сторону немцев, а остальные спрятал в ямке, вместе с гранатами. Есть мне теперь не хотелось вовсе – живот ревел, а зубы остро свербели, объевшись кислоты. Я спрятал блокнот в нагрудный карман, предварительно вырвав оттуда листок. Прижилось у солдат после еды курить, так и я перенял эту привычку, хотя до войны в упор не понимал балующихся табаком. Со второй попытки я все-таки подпалил рулончик с пучком махорки и глубоко затянулся, глотая терпкий дым, словно кисель, затем выдохнул в общий сизый поток, разносившийся по головам. Бумага обуглилась до половины, я затянулся еще раз, поперхнулся и выкинул окурок вслед за огрызком, перша валившимся из ноздрей и рта дымом. Нежный ветерок трепал мои чернильные волосы и густой гребень усов – излюбленное место вши, сколько не расчесывай.  Гимнастерка стояла коробом, прилипнув к коже, а тело все прело и воняло потом, перебиваясь с запахом костра. Не помню, когда мылся последний раз, кажется, в тот день, как деревню взяли, тогда русские баню хорошо растопили, горячо,  до красна исхлестали меня вениками, а позже из ледяной кадушки окатили, да все приговаривали: «пар костей не  ломит».Русские – удивительный народ: храбрый, смелый, решительный, каждый бьет врага, невзирая на возраст и род. Нигде я ещё не видел такой любви к Родине и водке, да, она, пожалуй, после хлеба на первом месте. Русские-народ веселый, жизнерадостный, вот завтра в бой – а они песни горланят, в карты играют, и звучное пение их разносится по всей округе. Нет, дурак был Гитлер, когда напал на них, и тут вовсе не пушки решают – тут настоящий крепкий дух.
Небо сегодня на удивление чистое, без единого пушистого пятна, даже черный дым сдувал по сторонам заботливый ветер, а солнце было не такое знойное, как всегда. У нас в Грузии говорят, что природа чувствует человека, а может и то верно – готовит нас старушка, успокаивает. Тоска зажала сердце, и слезы набухали на отвисших веках. В сознании взмывали до небес заснеженные верхушки мощных гор, и лучи приветливого солнца слизывали серебристый прах с их макушек. В расщелине журчит прыткая речушка и пенится о круглые валуны. Ниже по течению горбатые старухи и статные грузинки полощут белье, а высокий красавец джигит в кудрявой бурке собирает баранов в кучу и прикрикивает на них задорным «цоб-цобе». А я сижу высоко на сочном зеленом бугорке под благовонным эвкалиптом и треплю за ухо ластящуюся овчарку Лесси, стараясь отогнать всякие мысли, лишь наслаждаясь видом. С деревни, что по тропинке вверх, в горах, повеяло сытными лепешками и надрывно блеют бараны, загоняемые в сарай. И так хорошо на душе, спокойно.
- Кахабери, - спугнул сон Ванька Вершинский, мой товарищ, - не хорошо так, Кахабери, все там, а ты тут спишь, поднимайся, позже отоспишься, а сейчас к товарищам, к товарищам, а может они тебя в последний раз видят.  
- Иду я, иду, - акцент мой почти стёрся за все эти годы службы и разговаривал вполне приемлемо, благо меня понимали.
- Кахабери, ну ты что,- усмехнулся Ванька, - солдат без сапог, как баба без чулок.
Бурча грузинской бранью, я кое-как натянул тугие сапоги, очередной раз убедившись, что левый мне жмет. Винтовка осталась лежать на месте, облокотившись там, где оставалась большая часть моих вещей.  
Ванька размашисто топал впереди, опустив пилотку по шебутному на ухо, ремень натянув до груди, штаны мятые и запачканы грязью, как впрочем, и вся гимнастерка, зато звездочку он тер до посинения, пока не засверкает в темноте. Окоп тянулся длинной кишкой и был хорошо укреплен бревнами, растекаясь толстой змеей по земле, оплетая деревню.
- О, Кахабери, салют заказывал? – я метнул взгляд туда же, куда смотрел острый нос Ваньки. Со стороны немцев мерцали красные ракеты с перерывом в несколько секунд, освещая багровым хвостом курящиеся железяки танков, чье дуло свисало к земле.
Звуки гармони и родной напев солдат становились все ближе. Уже  ясно различались танцующие в рыжем пламени тени разного роста и фигур. Ласковый дым обдавал теплом лица сидящих, шпаря вытянутые ботинки острыми концами.  Уши поразила знакомая, давно полюбившаяся «Смуглянка», которую бойцы с удовольствием подпевали гармони. И так в пору прижилась она тут, что всегда радовала слух, убегая далеко в лес, путаясь средь пышных крон, докучая немцам, чьи песни были плоски и скучны. С деревни сбегали детишки, и, притаившись за бруствером, слушали солдат. Кто-то  из них смелел и сползал вниз, подгоняемый шепотом друзей, тогда сидящие в окопе, угощали того печеной картошкой, похожей на уголек, а вслед за первым сползали и остальные. Бойцы сидели разные: гогочущие, хмурые, спящие, раненые, но никто не жаловался, даже  мысли не было. Как повелось у советских солдат: «Грустить перед боем – экономить фрицу пулю». Порой вдоль брюха окопа семенили часовые, приказывая погасить костер, но от них лишь отмахивались, и вновь заводилась гармонь.
- Ребята, - прервал концерт Ванька, прижав рукой плечо гармониста, - гляньте-ка кого я привел. Он схватил меня за рукав и вытянул в свет.
- Чего мы, грузинов не видали, чоль?! – съязвил из темноты недовольный старческий голос, вогнав мое смуглое лицо в краску.
- Дурак ты, Митяй Сергеич. Это не просто грузин – это джигит! – скривил он последнее слово на манер моего родного языка. – А джигиты знаешь, как гарцуют? Тебе, старой кляче, не в жизнь не станцевать.
- Ну, давай, посмотрим, - оскорбленно ответил старик.
Ванька обернулся ко мне и подмигнул, пихнул в спину и вытолкнул меня еще больше в круг, так, что теперь смотрели только на меня. Да, я был зол на Ваньку, но раз суждено помереть завтра, надо справить похороны весело.
- Маэстро, лезгинку! – тот с радостью налег на кнопки, и заиграли нотки родной Грузии, полилась широким руслом игривая лезгинка, пропитала все тело от пяток до макушки и ноги сами пустились вытворять ломаные скачки, сотрясая ссохшуюся землю. Руки вскипели волной, выгибаясь в крылья орла. Раскинув их, я стал дергать носками, подбадриваемый динамической мелодией гармони и рукоплесканиями в такт моим стремительными движениям.
- Асса, асса! – кричали солдаты, хлопая у моих стоп.
- Харс, харс! – само вырвалось у меня, в то время как я входил в некий экстаз, вкладываясь всей душой в этот танец, чувствуя, как молодеют мои тридцатилетние косточки и храбрость заполняет всего. Дай  мне винтовку в тот момент, и я бы не раздумывая кинулся один на немецкие окопы. Я готов был танцевать хоть до рассвета, как сухой треск заглушил притухнувшую гармонь, эхом растворившись в стылом воздухе.
- Кто стрелял?! – гаркнулкомандир роты Буденов, хлопнув дверью землянки.
Послышался топот подбитых сапог и из темноты двое бойцов выволокли упирающегося красноармейца, третий протянул винтовку командиру, но тот отказался. С минуту гневные зрачки буравили жавшегося бедолагу, тяжело дыша грудью, раздувая широкие ноздри.
- Товарищ лейтенант, я же не…
- Отставить, Ларцов!
Лейтенант, не торопясь, проминая каждый шаг, подступил к схваченному солдату и стал объяснять ему сладким, но столь ужасным голосом:
- Ларцов, было велено или нет, чтобы без приказа не стрелять?
- Д-д-да, так точно! – закивал он поспешно головой, претворяясь дурачком.
- Ну вот, а ты?
- Так там, это… сейчас покажу… да от-пус-ти-те вы! – рванув из рук солдат, боец прыгнул в смоляную тучу  и вскоре оттуда же послышался его зов. Командир пустился вдогонку, туда же Ванька, прихватив меня за рукав. Лейтенант попросил света и кто-то из бойцов запалил газовый фонарь, висевший на крючке. Распыленный свет прорвал смоляной поток, оголив очищенные бревна бруствера и часть обгорелого поля метров на двадцать.
- Ну вот, видите?! – тыча пальцем в освещенный силуэт, доказал тот.
- Петренко, дай-ка поближе, - солдат снял ржавый фонарь с гвоздка и подал лейтенанту.
Ларцов напрягся руками, подтянулся на стенке окопа, перекинув правую ногу, но командир втащил того обратно за ремень, погрозив тому квадратным кулачищем. Теперь в узком земляном горле столпилась большая часть роты, перешептываясь между собой.
Командир подал знак часовому и тот прикрикнул силуэту:
- Стій, хтойде? – донеслись обрывки украинских слов.
- Кто таков? – рявкнул уже командир, сам еле разобрав часового.
- Ларцов, давай по ногам.
Ранее схваченный красноармеец обиженно выдрал из рук отобранную винтовку, вновь прильнув к прицелу.Хрустнул карабин и земля вздыбилась у ног силуэта, раскат ошпарил уши. Тень не пошевелилась вовсе, так и осталась на том же месте.
- Эдак чудо, - перекрестился Ларцов.
- А ну, дай сюда, - перехватив полу пустую винтовку, лейтенант последовал Ларцову, расстреляв всю обойму, точно в мутное тело незнакомца. – Это что за чертовщина? Валька, ну-ка,- повинуясь солдат, вручил свое оружие.
- Товарищ лейтенант, не валяйте дурака! – хихикнул басом солдат. – Ну я сен пень же, что не человек.
- А кто ж тогда, умник?
- Призрак, дух, нечистая сила, называй, как хочешь, все одно.
- Да иди ты! – лейтенант изменился лицом, осунулся, щеки его стали серыми, а в глазах заиграл ужас. Толпа заохала, стала шептаться пуще прежнего, кто-то крестился.
- Чудаки вы ей-богу, на пулеметы так запросто, а вот тень вас пугает, хех.
- Ладно, тут все ясно. Отбой, всем спать, быстро! Кого застукаю через три минуты – расстрел, - шутя, пригрозил командир, и толпа стала расходиться. Гасли фонари, тушили костры, стихали разговоры, вскоре замерла полоска окопов, в воздух взмывали храпы и бессмысленные разговоры, иногда сон прерывал бубнеж часовых - и во тьме вспыхивали крохотные глазки зажженных цигарок. Вдоль бруствера скользили сгорбленные очертания в плащ-палатках, заслонённые по голову землей, насвистывая знакомую «Смуглянку». Засыпая, сквозь нагнетающий сон я слышал мурлычущий женский смех, удаляющийся к деревне, который вскоре стих и звучал лишь бессонный сверчок, щебечущий на плече спящего товарища.
Сколько не смыкал через силу я век, сколько не старался лечь удобнее, подложив под голову скомканную гимнастерку, все отдалялись сновидения, не желая успокоить меня.  На опушке стонал и кряхтел мудрый филин, проснувшийся на охоту. Казалось, слышны были даже махи его крыльев, и жалобный писк схваченной жертвы - до того было тихо. Луны я не видел, зато отчетливо различал бившее мне в затылок холодное свечение, из-за чего ощущал я себя каким-то голым, беспомощным и кутался я в плащ до духоты, огораживаясь от внешнего мира. Спать я уже перехотел, и  оставалось наблюдать осветительные ракеты немцев, искрящие багровым на горизонте. Там же чихала губная гармошка,и стало  вдруг совсем одиноко и тоскливо, что от былой пылкости танца остался лишь ритм, который я принялся напевать, чтобы не всхлипнуть.
- Ох, тыж, Господи! - спохватился сопевший далече боец, заторопившись крестом. – Эй, Кахабери, проснись ты, ну же, - растормошил он меня, когда я притаился спящим.
- Чего тебе?
- Глянь-ка, нет, ну ты смотри, чай лучше меня, старика, видишь.
Я нехотя обернулся через плечо и сам онемел не меньше старика. В голове произвольно пронеслись молитвы, которым мать учила меня в детстве. Ободрившись, я подобрал разбросанные по сторонам ноги, стянул по лицу пилотку, закусив её передок зубами.  
- Вот ведь сила нечистая и стоитгад, не стыдиться. А ну, - он черпнул клочок почвы из под-зада, - брысь, - метнул в призрака.
- Чего шумишь, дурень, а ну, цыц, спи, - поднимались недовольные голоса. В ответ же старик расходился еще больше, будил ближайших солдат, торкал засыпающих, тыча костлявым наполовину оторванным пальцем. – Ба, эдак сила темная.
- Хорош причитать, хрен ты старый, спи уже, щас как дам! - выругался один из красноармейцев.
- Ай, да ну вас, - отмахнулся старик.
В следующее мгновение он приподнялся, не в полный рост пересек окоп и выскочил за бруствер, пропуская улюлюканье товарищей мимо ушей. Виляя плоской спиной, разгребая липкую от размокшего пепла траву, вытянув маленькую овальную голову.
Не привлекая внимания часовых, я подобрался к кромке окопа, вслед за остальными зеваками, наблюдавшими действия смельчака.
-Вот чудило…  эй, Федька, подожди фрицов штурмовать, нам оставь! – еле слышно крикнул один из них – его зашипели товарищи.
Неожиданно дернулся его тощий силуэт, привстал, вытянулся в струну, напрягся всем своим дрожащим торсом, с четверенек перебрался на корточки, крякнул и, наконец, выпрямился.  Он развернулся, и глаза его покрывались стужей, ужас заволакивал лицо.  Старик метнул пустой прозрачный взгляд:
- Ребята… немцы! –  пролепетал он и в тот же момент знакомая очередь «Шмайсера» скосила его наземь.
Секунду солдаты стояли ошалевшие, не осознав, что произошло, как горловой петушиный визг караульного проорал:
- Немцы! Нем-цы!
- Гансы, ребята, окружили!
- Фашисты! - разносилось по окопам, зажигались лампы, лучи врезались в ночное брюхо -  и вход вступали карабины, ППШ, звенел в ушах разрыв гранат, чавкали штыки и пехотные лопатки о плоть прыгающих в окопы немцев.
Из темноты на меня вылетел серый мундир, замахнувшись широкой полостью ножа. Сердце безнадежно екнуло в груди, но тело, не растерявшись, перекатилось в бок, от вонзившегося в землю лезвия.
- Ах ты, шайтан! – взревел я, и тяжелый удар обрушился на открытое ухо немца – тот взвизгнув, повалился без сознания.Было ясно, что бой мы этот проиграли, но сдаваться просто так не хотелось – уж слишком многое отдали за эту высоту.По окопам разносился гул сотни голосов, большинство из которых отдавало немецким вперемешку с украинским. Я рванул к валявшейся винтовке, полу зарытой в пыль, передернул смазанный затвор, обернулся, дулом обозначив гримасу застывшего фрица, и спустил цепного пса курком. Как дальше повел себя немец с простреленным глазом, я не видел; рука машинально передергивала затвор, освобождая гильзу, и вновь свинец находил цель, где-то в гуще врага. Отстреляв все шесть патронов, я нацепил на нос карабина штык, сунул «лимонку» в карман и бросился на выручку товарищам, тонувших в буране войск. Врезавшись в плотный строй, я оставил винтовку в теле немца, вогнав штык и пол ствола в его печень, выхватил нож, срезал кобуру «Люгера» с пояса жертвы и вновь исчез, поглощенный азартом битвы. Над головой свистели пули, и мягко тарахтел немецкий пулемет, ему же в ответ плевался «Дегтярев», укатывая очередной неровный слой тел.  Меня нагнал Ванька, чья икра была уже прострелена и бухла алым, но он даже не замечал ранение, едва лишь прихрамывая. Задев меня плечом, он сначала замахнулся, но тут же улыбнулся и пырнул очередного неприятеля. В голове играла лезгинка, которая не утихала с самого танца, оно скорее даже лучше, ведь воодушевляла она меня не хуже ста грамм. Опустошив пистолет, баек клацнул пустоту, и я запустил ненужную безделушку в намалёванную на каске свастику.
Битва шла настоящая, не на жизнь, а на смерть. Отступать нам было некуда, и выбора у нас особого не было: либо плен либо смерть. Скажу честно, что многие выберут второе, ведь плен – чистилище смерти, где величайшей наградой мученика станет именно она.
- Кахабери, ты чего отлыниваешь, а? – рассмеялся Ванька, дравшийся уже где-то позади меня. – Я уже шесте… оп-па, семерых пригвоздил.
- Четверо, - ответил я, отбиваясь от зубоскалящих рожь.
На мгновение зазевавшись, я чуть не стал одним из тех, кто раскрашивал вишневой кровью поле. Латыша занесшего нож, Ванька поймал штыком в шею.
- Отчего я вдруг твою работу выполняю, брат, подымайся! - я стер черные капли со лба и вновь пустился в драку.
- Вперед, сукины сыны, за Родину, в бой! – орал Ванька, махая союзникам, отстреливающимся из окопов.
Валилисьлюди, неистово верещали подбитые солдаты. Кто-то ползал на корячках, отыскивая в траве оторванные пальцы, кто-то жаловался на боль в ногах, когда те раздробленными костями лежали ничком, кто-то стонал и плакал, зажав ладонью фонтанирующий глаз. Рвота, кровь, моча, дерьмо – все слилось в единое смердящее болото, воротившее организм. Каблуки сапог мяли павших, будто грязь, не проявляя не единой снисходительности. А какая тут снисходительность, когда каждый не свой норовит пустить пулю, да и свои в разгаре боя проткнут, а после оплакивать станут. Немцы редели, но и нас становилось все меньше. Вот на ближайшие сорок шагов остались лишь я, да Ванька.
- Ложись! – я почувствовал сильнейший толчок, отшвырнувший меня в сторону, виском нащупав землю, я упал, а в глазах мерцали крупинки синих клякс, в голове застрял взрыв.
Меня окружала чужая речь, и тело невольно стало легче, ребром я ощутил режущий пинок, еще один и меня поволокли за шиворот все дальше от окопов. Я видел, что немцы, затрусив, отступают, огрызаясь остатками свинца. Вот уже последний выстрел шмякнул о бруствер окопа, и немцы окончательно повернулись спиной, улепетывая, на ходу подбирая полуживых сородичей. Я лишь сожалеюще вздохнул, когда наткнулся на развороченное тело Ваньки, его я узнал по русым окровавленным волосам и топорщащимся ушам, которые только добавляли задора его симпатичной внешности.Что же будет дальше – меня не волновало, знал, что ничего хорошего: плен, допросы, пытки, а вдруг выберусь, так свои же под трибунал и заметут, нет, лучше уж как то сам, все равно смерть, она не страшная, её нужно приласкать  и чтить, как спасителя своего. Рука моя из последних сил потянулась к карману, ладонь нащупала приятный холод рифленого металла, палец полз к чеке.
«Спасибо тебе, призрак, надеюсь, и мне повезет спасти вот так своих товарищей, а пока мне пора отдохнуть, да-да…»
Палец звякнул колечком. Вложившись в голос, прокричал я в небо:
- Харс, харс!
Взрыв покрыл долину, а кто-то из солдат в окопе усмехнулся, зализывая рану:
- Молодец, Кахабери, настоящий джигит!