Эстер мнется, вздыхает, отводит взгляд, медленным и мягким движением берет в руки чашку с чаем, долго рассматривает цвет напитка, прежде чем поднести чашку к губам. Все как обычно. Подобные жесты Роуз наблюдала десятки раз, и всегда это означало только одно – дочь тянет паузу, собираясь вскинуть на мать свои невозможные, орехового цвета, глаза, и с виноватой полуулыбкой пробормотать: Я не знаю, что мне делать, мам, совершенно не знаю…
Так она говорила, когда ее выгоняли из частной школы за «недостойное поведение», когда уже сама – потому что неинтересно – бросала колледж, когда едва не оказалась за решеткой из-за того страшного парня, то ли рокера, то ли байкера, когда уезжала в Африку волонтером, когда расставалась с Крисом, а до него – с Джастином, а перед этим – со Стивом и Джейком, и десятком других, когда…
Роуз внутренне собирается, словно перед прыжком, и мысленно уже прокручивает в голове всевозможные варианты решения этой – действительно нешуточной – проблемы. «Ничего, – думает Роуз, – ничего. Мы с Дэвидом, как обычно, что-нибудь придумаем, не в первый же раз, в самом деле…»
- Мам… – Эстер поднимает взгляд, и в нем нет ни капли неуверенности или сомнений. – Мам, я прекрасно знаю, как мне поступить, я уже приняла решение. Не волнуйся, все будет хорошо, правда.
Дочь подносит чашку ко рту и делает глоток, улыбаясь чему-то важному и тайному, к чему мать отныне не имеет доступа. Это, наверное, должно ранить, и Роуз молчит несколько минут, пока не обнаруживает в коктейле испытываемых ею чувств: обида, растерянность, сожаление, возмущение – отчетливый привкус гордости. Гордости за собственного ребенка, ставшего наконец-то взрослым…