Угли в камине уснули, опять мне, девчонке, идти за дровами.
Мама, давай я закрою таверну и выгоним к черту цыгана?
Он же не платит, а только все пьёт и легенду поёт завывая:
«…В городе восемь церквей куполами блестят, как цыганские перстни.
Грех не отмолят ни церкви, ни люди, ни местный святоша- игумен.
Город цыганку-ведунью послал на костёр с цыганятами вместе,
Жаркий, веселый костер получился на площади главной и шумной.
Гордо стояла цыганка, к груди прижимая родимую двойню,
В хмурое небо глядела, молила, шептала своё покаянье.
Люди орали, кривлялись с жестокостью, божьих существ недостойной,
Нравилось людям глазеть на чужое и даже тройное страданье.
Пламя взалкало и вспыхнули волосы, юбки прощально вспорхнули,
Писки младенцев толпа приняла оглушающим ратушу ревом,
С криком мольбы и проклятья, детей от себя-от огня отшвырнула,
Добрые руки девчонку поймали в толпе, одичавшей от крови.
Спрятали девочку, мальчика ветер поймал и унес ураганом,
Люди отныне и присно не видели больше похожего ада.
После болтали, что бродит тот мальчик по свету поющим цыганом,
Ищет сестрицу и верный пестун-ураган неизменно с ним рядом…»
Мама, смотри: у цыгана закончились силы и долгая песня.
На пол упал он без слов, но гитару, как прежде терзает упрямо.
Мама, гляди! У него на груди, под сосцом, видно родинку-крестик!
Правда же, как у меня ?! Почему же ты плачешь так, милая мама ?
Ветер врывается в улицы города лошадью бешено-шалой,
Маску свою изначальную сбросив: свистка-сквозняка-хулигана,
Вихрем срывает с заборов афиши и шифер с домов обветшалых,
Свистом разбойничьим, громом и адом наполнена песнь урагана…
