А дело в том, что у каждого мало-мальски могущего рассуждать и воображать человека рано или поздно появляется потребность оказаться в неком другом мире, чтобы оживить застывшие чувства и мысли. Нет, совсем необязательно становиться богатым, колоть в вены всякую дрянь или, упаси боже, попадать в неподобающее человеку место, например, в тюрьму. Другой мир призрачен, его очертания неясны, рисуется он отпущенным на волю сознанием то резкими, то расплывчатыми мазками, мир этот непременно противоречив и неидеален. Но он, несомненно, обладает какой-то гармонией, относительной законченностью, которой так часто не хватает нам в том мире, в котором, как говорится, “в действительности” нам суждено жить и умирать. Однако я отвлекся. Моя, с позволения сказать, философия вряд ли кому-нибудь интересна.
В ту морозную ночь я возвращался в Москву из Екатеринбурга, куда был неожиданно заброшен на три дня начальником и судьбой. Обстоятельства сложились так, что за три ночи я едва набрал суточную норму сна, пребывал все время в каком-то почти болезненном напряжении и нервном возбуждении. Поэтому на исходе четвертых суток окружающие предметы и явления стали казаться мне не совсем реальными, словно большие игрушки, как часто бывает после недосыпа. Вдобавок ко всему вылет задержали на три часа. Все это время я почти неподвижно, глядя в одну точку, сидел в аэропорту у стойки бара, потягивая пиво. Больше всего на свете мне хотелось оказаться в теплой домашней постели, слушать похрапывание жены и шорох моих серых кошек. Но в то же время странное равнодушие напало на меня, – если потребуется, я готов был также просидеть с той же, ну может быть, еще одной, кружкой еще три часа, дня, недели. Я как будто не принадлежал самому себе, чувствовал, что кто-то управляет мной, словно податливой куклой. Если так – к чему роптать и расстраиваться?
Но самолет, в конце концов, прилетел и я, перебросив через плечо сумку с вещами, побрел к окошку регистрации. Скоро я занял место в большом, но совершенно пустом самолете. Пассажиров в поздний час набралось десятка полтора. Все развалились в креслах, как попало, на соседние места покидали ручную кладь, многие вовсе разлеглись, как у себя дома. Кто-то закурил, и замученные стюардессы даже не потрудились сделать замечание. Я принялся листать газету, а на втором плане сознания стал мечтать о рюмке хорошего коньяка. На пассажиров почти не обратил внимания. Запомнил только молодую девушку впереди слева от меня, в черном пальто и берете, с удивленным и немного восторженным взглядом, бизнесмена лет сорока в добротной дубленке и клетчатой кепке в правом ряду и рослого студента в очках с кучей пестрых дорогих журналов. Вот, пожалуй, и всё.
Самолет завыл и затрясся, виски сдавило, и вот мы оторвались от земли. Я люблю летать. Пребывание в воздухе дает пусть надуманное, наигранное, детское, – но – ощущение свободы. Правда, тогда мне было наплевать и на свободу. Полет для меня ничем не отличался от поездки в трамвае. Наверно, всё окончательно достало. Веки стали слипаться, я опустил спинку и провалился в какой-то туман, что и сном не назовешь. Неясно было, сколько времени я находился в забытье, потому что мои фирменные часы почему-то остановились. Тогда я подумал, что села, наконец, батарейка, которая служила уже пять лет. А внутренний счет времени, обычно свойственный мне, тогда у меня абсолютно пропал.
Проснулся я оттого, что чья-то рука осторожно трясла меня за плечо. Я открыл глаза. На меня смотрело усталое, но профессионально-приветливое круглое лицо молодой стюардессы с большими темными глазами. Перед собой она толкала металлический столик на колесиках, уставленный всякой всячиной.
- Коньяк? Кофе? Чай? Сок? – перечислила она все свои достоинства.
- Конечно, коньяк, - буркнул я и полез в карман за червонцами.
Я расплатился, взял стаканчик и немедленно глотнул. Согревающая жидкость быстро побежала по жилам и немного придала мне сил. Я закурил и оглянулся вокруг.
Каково же было мое удивление, когда я не обнаружил в салоне никого кроме себя. Куда исчезла девушка в берете? Где бизнесмен в кепке? Студент в очках? Можно было бы предположить, что кто-то отправился в туалет, но не все же сразу! А, успокоил я себя, наверно пока я спал, им что-то не понравилось, и они перешли в другой салон. Всё просто.
Полистав еще немного газету, и всё же чувствуя себя в одиночестве как-то неуютно, я решил пройтись, чтобы проверить свое предположение. Впереди была только кабина пилотов, и я пошел назад. Дойдя до хвостового салона и не встретив никого, я слегка растерялся. Черт возьми, мне это не нравилось.
Вдруг я снова увидел стюардессу. Она неторопливо катила нагруженную напитками и деликатесами тележку по ряду между пустыми креслами.
- Послушайте! – окликнул я ее издали. – Эй, стойте!
Она обернулась и улыбнулась мне.
- Что-нибудь не так?
- Где остальные пассажиры?
- А они были? – чуть помедлив, с сомнением произнесла она, - вы разве не один летели?
По моим вытаращенным глазам она поняла, что они были.
- Господи, да не волнуйтесь вы так! Ну, сошли, наверное, на предыдущей остановке – не всем же до конечной. Я сама только что зашла, вот и подумала, что вы летели один. Кстати, меня зовут Маша, – некстати сказала она.
Ну, блин, знал, что живу в бреду, но не до такой же степени! Я, конечно, испугался, но и разозлился. Маша тоже вытаращила на меня глаза, будто очень хотела помочь нервному пассажиру, но никак не могла взять в толк, что мне от нее надо.
- Слушай, Маша, какого черта? – просипел я, подойдя ближе. - Ты мне скажешь, куда девались все пассажиры? Что за хреновые шутки?
- Ну, хорошо, хорошо, сядьте, расслабьтесь, - сказала стюардесса, успокаивая меня плавными движениями рук. - Сейчас пойду спрошу у командира, ладно?
Маша скрылась за портьерой, отделяющей пассажирские салоны от кабины, и очень скоро вернулась.
- Вы знаете, они, наверное, тоже сошли. Нигде их нет. И туалеты не заперты, – пожала она плечами. - Нет, нет, вы только не волнуйтесь! Знаете, я читала, что в Париже новый поезд метро ездит без машинистов. Ну вот и мы без машинистов! То есть без летчиков…Может быть, новая модель? Точно! Экспериментальная!
- Какая, к чертям, новая модель, этой летающей волынке тридцать лет, не меньше! - В отчаянии я чуть не заплакал.
- А ее…это…замаскировали под старую! – заикаясь, произнесла девушка. - Чтобы враги не догадались!
Должно быть, ей было очень жалко меня – и себя тоже. Она никак не могла понять, чего я не понимаю. Ну вышли люди на остановке, ну беспилотная модель попалась. Один единственный пассажир, а сколько с ним хлопот!
Я рухнул в ближайшее кресло.
- Да что же это делается-то, а? Коньяк у тебя остался, Маша?
- Вот – с готовностью ловко набулькала она целый стакан до краев, довольная, что хоть чем-то может мне помочь, - на здоровье! Успокойте нервы! А летчики может, еще придут. Давайте подождем, чего с ума-то сходить! – доверительно прошептала она, наклонившись ко мне совсем близко.
- Но ведь мы летим! Летим же! – воскликнул я, почти рыдая.
- Уже снижаемся, - прислушиваясь, многозначительно подняла палец вверх Маша. – Пристегните ремни, не курите.
- Да пошла ты, - не выдержал я. – Следующая остановка, да? Бангкок? Пхеньян? Осло? А контролеры тут у вас не ходят?
- Экий вы чувствительный, все вам не то. Ну, снижаемся ведь!
Вдруг она радостно показала пальцем на иллюминатор.
- А вот и командир корабля. В иллюминаторе! Наверное, за пирожками и кефиром выбегал на станции, отстал, бедняга. У него, знаете, язва, ему не есть долго нельзя. Он думает, никто про его язву не знает, а все знают.
Мне показалось, что на мгновение в иллюминаторе действительно показалось строгое немолодое лицо в форменной синей фуражке. Затем оно исчезло, и за стеклом снова воцарилась чернота с желтыми и красными вкраплениями ночных огней приближающегося аэродрома. Я залпом допил коньяк и зажмурился. Это уже действительно было слишком.
Оставшийся путь я просидел молча, изредка постанывая. Скоро самолет ударился колесами о бетон посадочной полосы и через несколько минут остановился.
- Спасибо, Маша, - выдавил я у выхода. – Один вопрос можно? Денег дам. Сколько есть. Черт с ними, с командировочными.
- Один можно, - подумав, сказала Маша. – Бесплатно.
- Что все это значит? Что это за самолет? Где я? Кто ты?
- Я – Маша. Вот вам ответ на один вопрос, – и улыбнулась.
- Сволочь ты, Маша! – некрасиво заорал я. – Муж у тебя есть?
- У нас не бывает, - не обращая внимание на грубость, просто сказала девушка, будто я осведомился об очень редком фрукте в продуктовом магазине.
- Снять с тебя юбку и, - начал я, - как по…
- Что вы, нам нельзя, - ласково перебила меня Маша, видимо, имея в виду не то, что в данном случае имел в виду я.
- До свидания, Маша, - отмахнулся я от нее и ступил на трап. - Но это же не Москва! Где я? Господи, что происходит?
Я рванулся обратно в самолет, намереваясь разорвать несчастную стюардессу на части, но Маши там уже не было. Может быть, она спряталась, но я не знал, где ее искать. Ничего не оставалось делать, как вернуться на трап и продолжить странную игру, в которую меня кто-то невидимый и могущественный втянул совершенно против моей воли.
Когда я спустился на землю, передо мной, будто прямо из снега, вырос невысокий, худощавый, хорошо одетый мужчина средних лет с лицом, сочетающим европейские и восточные черты.
- Анатолий Юрьевич? – осведомился мягкий, почти нежный, голос. Человек чуть-чуть картавил, как Ленин. Он протянул мне широкую сильную ладонь.
- Где Москва?! – зарычал я.
- Да успеете вы в свою Москву, ради бога! – тепло засмеялся человек и отечески похлопал меня по плечу. - Мы надолго не задержим. Чайку с нами попьете и полетите дальше. Эта штука – он кивнул на самолет - без вас никуда не денется. А время мы назад переведем, чтобы родные не волновались.
Я вполне серьезно воспринял фразу о переводе времени, будто уже начал привыкать к несуразностям этой ночи. И немного успокоился. По крайней мере, подумал я, родные не будут изводиться, обрывать телефоны справочных служб и моргов. Честно говоря, от всей этой чехарды я очень устал, как-то внутренне размягчился, мысленно послал к черту всё на свете и сплюнул в сугроб. И уже ничему не удивлялся. Три дня в Екатеринбурге меня встречали, провожали, водили на обед, на ужин, разве что не в туалет. Какая разница? Ну, попью с ними чайку. С кем? Сами расскажут, кто они такие, когда придет их черед. А может, и еще чего нальют, покрепче чая.
- Пройдемте! – ласково, но настойчиво произнес человек, и я покорно пошел рядом с ним прочь с летного поля. – Зовут меня Илья Максимович. – А места у нас дивные! Вы вот летом приезжайте! В августе! Грибов - как прыщей на щеках гимназистки! – весело тараторил Илья Максимович, трогая меня за рукав. – И ягоды, и рыба в озерце – всё, что пожелаете! А как вам Маша понравилась? – и, не дожидаясь ответа, - очень даже! А, знаете, между нами мужиками, ночью, – сиськи-то у нее какие! Боже, какие сиськи! Маленькие, да, как говорится, удаленькие! Даже жаль иногда бывает, что она не человек!
- А кто? – остановился я.
- Да никто, - махнул рукой Илья Максимович. – Её, наверное, и нет больше. Скорее всего, она исчезла сразу же после того, как вы ступили на трап. Но, слава богу, Маша всегда возвращается. Милая шутка виртуального мира! Правда, в последнее время она стала недотрогой. Ну и хрен с ней…
Мы покинули летное поле и приблизились к старенькому остроугольному “Ниссану”, сели в непрогретый как следует автомобиль с правым рулем и двинулись по пустынному покрытому льдом шоссе непонятно куда. Сперва было холодно, особенно ногам, но скоро в салоне потеплело, боковые стекла помутнели, и меня сковала приятная истома. Я не задавал вопросов, не смотрел по сторонам. В те минуты мне было, в общем, все равно, куда меня везут. Убивать меня было не за что и незачем, да еще таким изощренным способом. Для извращенцев я тоже, вроде бы, был не интересен. Со мной не могло произойти ничего страшного – в этом я был уверен. И очень хотелось спать. В конце концов, я и уснул, уронив голову на боковое стекло. Более всего я был бы счастлив, если бы этот долгожданный покой продолжалось вечно. Но дорога оказалась не длинной, машина ехала довольно быстро, и вот – мы приехали.
“Ниссан” остановился у светлого двухэтажного строения, по виду шестидесятых годов, посреди огромного черного леса. Чуть поодаль виднелись похожие здания, свет нигде не горел. Впрочем, шел уже третий час ночи.
- Да, сейчас третий час ночи. Но никто не спит. Все в храме святого Лоевена, - сказал Илья Максимович, – Это слева от озера, если встать к нему лицом и смотреть отсюда.
Метрах в пятистах от нас, почти на другом берегу озера, за деревьями возвышалось помпезное для леса строение то ли столовой, то ли клуба. Всё это, вместе взятое, напоминало военный дом отдыха в Подмосковье, где я бывал не раз, правда, очень давно.
- Сейчас не забивайте себе голову, вы сильно утомились за последние дни. Хорошенько выспитесь, поешьте. Завтра всё увидите.
Илья Максимович сильно переменился, - теперь от его нарочитой веселости не осталось и следа. Он был сдержан, официален и серьезен.
Мы вышли из машины и прошли в дом, который сейчас же осветился ровным спокойным светом. Илья Максимович провел меня на второй этаж, открыл извлеченным из кармана ключом дверь в номер и пригласил меня войти. Небольшая комната оказалось на самом деле очень похожа на номер в доме отдыха, только одноместный, что в заведениях такого рода редкость. Комната была нероскошная, но не лишенная некоторых изысков, удививших меня – в углу на тумбочке стоял небольшой японский телевизор, под ним за темным стеклом угадывались контуры стереосистемы и видеопроигрывателя. Изящный, тонкой работы полированный стол и два стула составляли мебельное убранство помещения. Еще обнаружился маленький холодильник у окна, а боковая дверца справа от входной двери намекала на наличие удобств прямо в номере. За модными нынче пластиковыми рамами старинного высокого окна с полукружьем наверху располагался балкон. На стене, над массивной деревянной кроватью, висела репродукция картины очень знакомого мне художника, французского импрессиониста.
- Когда проснетесь, спускайтесь вниз на завтрак, я за вами приду. Вставать можете когда хотите. Это не репродукция, - без всякого перехода продолжил Илья Максимович, имея в виду картину, - а подлинник. Спокойной ночи.
Илья Максимович вышел, захлопнув за собой дверь, и только спустя некоторое время я сообразил, что ключ он унес с собой. Но замочная скважина внутри отсутствовала. Я не страдаю клаустрофобией, туалет в номере был, поэтому особо не огорчился. Значит, эта дверь не должна сейчас открываться, а откроется тогда, когда нужно. Постояв немного в раздумье, я попытался открыть дверь на балкон, и это мне легко удалось.
В номер ворвался свежий морозный воздух, и я с удовольствием затянулся “Житаном”, выпуская дым в темно-синее беззвездное небо. Меня окружали вековые сосны, было тихо и торжественно. Несмотря на то, что я даже не знал, сколько времени летел и в каком месте нашей необъятной загадочной страны нахожусь, мне вдруг, буквально на пару минут, стало хорошо. Мне редко бывает хорошо – я ценю и долго помню такие минуты.
Но сейчас же горькая мысль, как нечаянный порез, всё сломала. Боже, что я здесь делаю? – подумал я. Мне часто приходилось думать подобным образом. Где бы я ни был, как правило, это было не то место, где хотелось бы быть. Я так устроен. И так устроена моя жизнь.
Боже, что я здесь делаю?
Когда я, на удивление хорошо выспавшись, в десять часов утра спустился в маленькую столовую-кафе на первом этаже, стол был накрыт, причем кофе я нашёл горячим, а мороженное - холодным. Была какая-то рыба, имели место душистые маринованные грибочки, розовые ленточки кальмаров и крошечные, но в большом количестве, бутерброды с красной и черной икрой на блюде.
- Водка космическая, настоянная на звездной пыли. Рекомендуется с утра! – услышал я приветливый женский голос. Полная белая рука поставила передо мной запотевший графинчик и тут же исчезла. Женщину я так и не успел рассмотреть – она скрылась за дверью кухни, из-за которой доносились изумительные запахи чего-то жареного и очень аппетитного.
- А признайтесь, Анатолий Юрьевич, разве никогда не мечтали вы отведать прямо с утра рюмку-другую отличной водки, не таясь, за столом с хорошей закуской?
Это как вчера, ниоткуда, возник Илья Максимович, снова суетливый и жизнерадостный.
Я ничего не ответил, выпил один и довольно по хамски принялся набивать рот закусками. Илья Максимович не только не рассердился, наблюдая мое невежливое поведение, но смотрел на меня с умилением, как родитель на неразумное дитя, наконец-то ставшее есть, не капризничая. Прошло довольно много времени, в течение которого я насытился и слегка захмелел. Только тогда после терпеливого ожидания Илья Максимович, не стирая с рябого лица отеческой улыбки, спросил:
- Анатолий Юрьевич, вас ведь интересует, кто мы и зачем вас сюда привезли?
- Интересовало. Вчера, – как можно спокойнее ответил я. - Сейчас мне уже всё равно. Если тотчас же после такого завтрака меня не отправят на скотобойню или на электрический стул, что маловероятно, то здесь совсем неплохо. И всё же кое-что меня интересует. А интересует меня, Илья Максимович, одно – когда я окажусь дома, в Москве?
- Времени у нас мало, - не ответив, бросил Илья Максимович, снова сделавшись серьезным, - прошу следовать за мной.
Покачиваясь, я побрел за ним и покорно сел в машину. Минуты две, не больше, мы ехали по занесенной снегом широкой прогулочной аллее, пока не остановились возле желтого квадратного здания с колоннами, двух или трехэтажного, не помню точно. Мой спутник жестом предложил мне войти первым. Я взялся за массивную железную ручку тяжелой дубовой двери, каких немало в учреждениях московских силовых ведомств. Как только я оказался внутри, не ожидая, в общем, увидеть ничего необычного, яркая белая вспышка ослепила меня, и я на миг потерял сознание, отключился.
Очнулся я в огромном, сразу показавшемся мне гораздо больше, чем всё здание, круглом светлом помещении с узкими высокими окнами, украшенными темными сине-красными витражами. Обычный дневной свет проникал в залу сквозь круглое кольцевое окно под потолком. Мебели или каких-либо других предметов не было или, по крайней мере, я не обратил на них внимания. Не сразу я заметил и людей. Они окружали меня, словно статуи в музее, молодые и пожилые, мужчины и женщины – все в блестящих, как будто шелковых, свободных белых и красных одеждах, почти неподвижные, расставленные в шахматном порядке. Их глаза, едва заметные на неживых, словно пластмассовых, лицах были закрыты, губы слегка шевелились, будто произносили непрерывную молитву, отчего в зале стоял гул, напоминающий шум моря перед штормом. Нижних частей ног людей не было видно, как и пола, потому что ниже колен всё пространство окутывал плотный голубоватый туман, осязаемый, вязкий, как сладкая вата. Удивительнее всего было то, что я сам оказался одетым в тонкую блестящую ткань, прилегающую к голому телу. Наверное, из моей груди должен был вырваться возглас удивления, но, странное дело – я оставался совершенно спокоен, будто мне обо всем было заранее известно и судьбой было суждено лишь присутствовать на модном богемном спектакле, поставленном по мотивам непонятной мне пока пьесы. Я с трудом смог сделать несколько шагов, преодолевая сопротивление желеобразной субстанции, и остановился. Я мог бы, собственно, идти дальше, но куда? Скорее инстинктивно, чем сознательно, я поискал глазами выход, но вокруг только высились витражи, и не было ничего похожего на дверь, в которую я вошел.
Не знаю, сколько времени длилось это статическое действо, но затем я увидел, что сперва один человек, похожий на статую, затем другой нагнулись и зачерпнули ладонями по облачку голубого тумана, как банной пены, омыв им лицо и руки, обнаженные до плеч. Черт знает почему, но неодолимая сила заставила меня сейчас же проделать то же самое. Как только пена коснулась лица, я почувствовал небывалую свежесть сначала на щеках, затем на других открытых участках кожи и, наконец, во всем теле. Я почувствовал себя невесомым, не имеющим плоти, явственно ощутив где-то под сердцем некий незнакомый, никогда не дававший о себе знать, орган. Он рос внутри меня, наполнялся светом и пространством, поднимал меня ввысь, уносил куда-то далеко, в неизведанное, неземное. Не могу сказать, что стало в тот момент с моим телом, если это вообще имеет значение, но душа моя – а проснувшийся орган был именно душой, о чем я догадался сразу – обрела совершенно самостоятельное существование и могла в те минуты находиться где угодно, невзирая на расстояние ни в тысячи километров, ни в сотни световых лет. Зала исчезла, и сверкающая концентрическая спираль с бешеной скоростью понесла меня, лишенного разума и воли, вперед, к маленькому, с пятирублевую монету, совершенно черному отверстию, которое постепенно становилось больше и больше. Оно было уже размером со страусиное яйцо и готово было затянуть меня в себя полностью, без остатка, когда я услышал далекий голос Илья Максимовича. Думаю, скорее всего это был даже не голос, а следствие какой-то иной формы передачи информации, но слова я разобрал хорошо.
- Никто не видел ни Христа, ни Будду, а Лоевен существует, и сейчас вы будете говорить с ним.
- Кто такой Лоевен? – то ли спросил, то ли подумал я, продолжая мчаться в не имеющем ни формы, ни опор пространстве, не в силах оторвать взгляд от бесконечных витков спирали и черного магического шара впереди.
- Истинный Бог, - пояснил Илья Максимович. – Лоевен пришел к нам из космоса и сказал, что он есть единственный Бог во вселенной. Потому что другие порождают рознь и смуту на Земле. Потому что настало время единого Бога для всего человечества, и этот Бог – Лоевен! Не будет больше религиозных войн, варварских обрядов, самоистязаний, покаяний, терзающих душу, безумств фанатиков. Бог есть, и он видим, осязаем, он вне сомнения. Он любит всех нас, уже познавших его, и еще слепых. Он любит уже просветленных, упивающихся новой, самой лучшей, самой совершенной верой, и еще прозябающих в темноте и невежестве. Отдайте великому Лоевену свою душу, и вы увидите, как истина преклонит перед вами колени, вы поймёте, как прекрасен мир!
- Вы дали мне наркотик, я понимаю, - снова сказал или подумал я, вы – сектанты, заманивающие одиноких пассажиров ночных авиарейсов, чтобы превратить их в ваших послушных рабов.
- Господи, как скверно влияют на людей российские газеты и вся наша мрачная действительность! – в отчаянии воскликнул невидимый Илья Максимович. – Ну почему вы пытаетесь во всем отыскать обман, растление и смерть?
Черный шар сделался огромным, и со звоном разбивающегося хрусталя я влетел в него, оказавшись в полной темноте и тишине. В этой абсолютной пустоте не было ни границ, ни измерений. И вдруг, словно гигантская диафрагма, чернота лепестками стала раздвигаться от воображаемого центра к воображаемым краям, и в открывшемся светлом пространстве я увидел человеческое существо в ярко-красном блестящем, облегающем костюме. У человека было смуглое гладкое лицо с тонкими чертами и большими черными, чистыми, глубокими глазами, начисто лишенными бровей и ресниц. Скрестив руки на груди, существо, не мигая, смотрело на меня. Наконец, по его странному красивому лицу пробежала едва заметная улыбка.
Снова обретя плоть или, по крайней мере, ее подобие, я сел в причудливое ажурное, отливающее металлом, очень удобное кресло, на которое указал мне кивком головы Лоевен. Почему-то я сразу понял, что это был он. Лишь на секунду я оторвал взгляд от его лица и осмотрелся вокруг. Мы находились в большой оранжерее – не могу обозвать это место по-другому. Повсюду меня окружали полупрозрачные, светящиеся изнутри, как ниточки оптических волокон, стебли, оканчивающиеся крупными цветами, похожими на орхидеи и гладиолусы. Лоевен заговорил со мной мягким приятным голосом, не женским и не мужским, а каким-то нейтральным, просто человеческим – наверное, таким и должен быть голос Бога.
- Ты видишь меня? – спросил он.
- Да, - ответил я.
- Так. Ты веришь в меня?
Я замялся, смущенный столь резким и не совсем понятным вопросом.
- Я вижу вас, но не понимаю, кто вы. Как же я могу верить в вас? Сперва… Сначала, наверное, я должен поверить Вам.
- Я Лоевен, высшее существо с планеты богов, - сказал он. – В переводе на ваш язык “Лоевен” значит “истинный Бог”. У каждой населенной разумными существами планеты во вселенной в двадцать первом веке будет свой единый Бог. Новый Бог. Ваши старые боги безнадежно устарели и, кроме того, нет действительных, неоспоримых доказательств их существования, а их заповеди и постулаты наивны и запутаны, а иногда просто бесчеловечны. В век виртуальной реальности и генной инженерии нужна новая религия, и никто не может дать ее людям, кроме меня. Отныне вы, как в будущем миллиарды землян, становитесь посвященным в существование нового Бога. Пройдет немного времени, и все люди, от голодных папуасов до урбанизированных японцев станут посвященными. Итак, брат мой, ступай на путь посвящения – и стань одним из нас…
Лоевен замолчал и слегка поклонился мне. Я не знал, что ответить, нужно ли что-то отвечать и что думать обо всем этом вообще. Да и сами мысли на время будто выключились – голова была свободна, как никогда, а воздух, насыщенный кислородом, заставлял легкие дышать медленно и глубоко, с каждым глотком опьяняя все больше, как великая музыка, словно натянутая струна сладострастия перед взрывом оргазма. Но, видимо, это было только началом, прелюдией к чему-то большему – во мне жила только одна восторженная мысль о чем-то исключительном, что ожидало меня впереди. Я не ошибся. Откуда-то появилась рядом со мной тонкая, как подросток, с короткими рыжими волосами девушка, одетая в длинное глухое черное платье, молча взяла меня за руку и повела вглубь оранжереи. В другой руке она держала незнакомый мне музыкальный инструмент – что-то вроде круглой деревянной пластины с подвешенными по краям полированными металлическими трубками. Трубки-колокольчики звенели, ударяясь друг о друга, и волшебная трель заполняла всё вокруг, странным образом не привязанная к одному источнику звука. Я пытался заглянуть в лицо девушки, просто из любопытства, но не смог – лицо ее было ненастоящим, будто нарисованным тушью на глянце манекена. И вдруг я вздрогнул - она лукаво подмигнула мне искусственным глазом на ненастоящем лице и, весело смеясь, звеня всеми своими колокольчиками, исчезла также неожиданно, как и появилась. Должно быть, она была здешней монахиней или феей. Как Маша из самолета.
В следующее мгновение я уже был не в оранжерее, а оказался на бескрайней ослепительно белой площадке, точнее, в центре бесконечной сферы. Я не чувствовал под собой опоры, но несмотря на это, двигался в вертикальном положении с необыкновенной легкостью. Был я не один. Мимо меня медленно проплывали человеческие фигуры, одетые в блестящие синие одежды. Они не шевелили губами как те, которых я видел прежде. Их лица были обращены вверх, но глаза закрыты, и только загадочные улыбки, словно сошедшие с полотен гениального Леонардо, выдавали то, что некое подобие жизни теплилось в них.
- Они счастливы, - услышал я чей-то виртуальный голос, поясняющий происходящее. Может быть, он принадлежал Илье Максимовичу, а может быть, самому Лоевену. Какая разница?
- Почему они молчат? – спросил я.
- Они счастливы, - повторил тот же голос. – Вы спросите, почему они не поделятся своим счастьем друг с другом? В этом нет нужды – ведь они чувствуют одинаково. Достигшие высшей степени освобождения получают синие одежды, а также право искать и приводить ко мне новых учеников, – это уже, без сомнений, говорил сам Лоевен.
Мне показалось, что слева от меня промелькнули знакомые лица – девушки и бизнесмена, тех пассажиров, таинственно исчезнувших из самолета в ночном уральском небе. Я попытался протянуть к ним руки, заговорить с ними, но они не видели и не слышали меня. Тогда я тронул парня-бизнесмена за рукав и слегка потянул к себе. Не открывая глаз, он многозначительно приложил палец к губам и отвернулся. Мимо прошел также, бледный как мел, высокий студент в очках, но я быстро потерял его из виду.
Вероятно, каждый из пассажиров ненастоящего самолета оказался в своей параллели, прежде чем все мы собрались здесь. Но мои недавние спутники не были новичками, судя по ярко-синим искрящимся хитонам, в отличие от меня, посвящаемого, одетого в белое. Они оказались в том самолете не случайно. Или случайностей не бывает? Может быть, Лоевен или Илья Максимович, его правая рука, по какой-то причине давно обратили на меня внимание? Забегая вперед, скажу, что ничего я об этом не узнал. А сейчас только одна короткая дума пульсировала где-то глубоко-глубоко, в расщелине между правым и левым полушариями, на истоке самой маленькой, не доросшей до нормальных размеров извилины. Дума, которая не оставляла меня никогда:
Боже мой, что я здесь делаю?
Внезапно кое-что изменилось – я оказался в одиночестве, и белая сфера стала наполняться будто бы густой прозрачной жидкостью, причем не снизу или сверху, а вся сразу. Я почувствовал, что дыхание мое останавливается, я захлебываюсь, причем на страшной глубине, и все мои внутренности, как формалином, пропитываются чем-то плотным, холодным и разрывающим меня на части, на клетки, на молекулы. Я совершенно ясно, еще работающими фрагментами мозга, понял, что становлюсь не собою, что даже самые потаенные срезы моей души уже элементарны и прозрачны, как плоть медузы. Затем, наверное, жидкость вошла в меня всего и, наконец, утопила меня, или растворила в себе, потому что вдруг я то ли умер, то ли уснул, а затем то ли воскрес, то ли проснулся, – но уже другим.
Даже приблизительно не могу оценить, сколько времени длилось мое путешествие в потустороннем мире. Помню только, что чувствовал я себя большой рыбой, плывущей в безбрежном океане, легко рассекая неземную жидкость, дарящую упоительное ощущение полной свободы – даже от самого себя, что, может быть, и есть самое важное. Дышал я уже не воздухом, а этой жидкостью – или не дышал вовсе? Не было пространства, и времени тоже не было. Я посмотрел вниз, туда, где предположительно находилось дно. Глубоко внизу, в прозрачном розовом свете, я различал смутные контуры давно ушедших в небытие и будущих, еще не родившихся эпох – земных и чужих. Подо мной проплыли замки средневековой Франции, ажурные деревянные храмы древних Китая и Японии, причудливые каменные сооружения инков, ледяные поля доисторического периода. Я увидел незнакомых мне животных – мохнатых исполинских гусениц, ползающих по горячему пеплу, крылатых лягушек, полосатых зверей, похожих одновременно на зебру и слона. Маленькие красные человечки-циклопы приносили в жертву огню двухголового козла. Процессия плешивых пышногрудых женщин весело возносила на престол тщедушного мужчину-карлика. Видел я и совершенно диковинное зрелище – тысячи пауков, похожих на огромные человеческие глаза с множеством тонких ножек-ресниц копошились внизу на исполинской равнине. Жили ли все они когда-то на земле, или я наблюдал картины жизни на других планетах? Я не знал, и это меня не интересовало. Не сразу я почувствовал, что плыву, или лечу, совсем обнаженный, открытый, беззащитный, но в то же время, ощущая себя в полной безопасности, в такой, в какой бессознательно ощущает себя эмбрион в утробе матери. Несколько раз я перекувырнулся, сделал сальто, распростер в стороны руки, ставшие необыкновенно легкими и сильными.
Вдруг я увидел, что навстречу мне плывет другое обнаженное человеческое существо, женщина. Я узнал её. Это была Маша. Наши пальцы сплелись, и мы закружились, словно парашютисты в волнах воздушных потоков. Маша оказалась красивой в наготе и, кажется, отнюдь не была недотрогой, но я не чувствовал вожделения, потому что имел сейчас лишь внешнюю оболочку плоти, впрочем, как и она. Мы были даже не детьми, а еще не родившимися, или уже переросшими жизнь созданиями – мы сами были волнами эфира, окружающего нас и входящего в нас с каждым дыханием. Над красной каменной пустыней, разлегшейся внизу, мы исполняли танец – и кто-то, наверное, руководил всеми нашими движениями, потому что теперь, обретя вновь привычного себя, я никогда не смогу воспроизвести хотя бы одно.
- Сейчас будет вершина, - услышал я хрустальный голосок Маши.
- Вершина чего?
- Всего. Точка Сосредоточения. Весь мир исчезнет, потому что, каким бы он не был, с ним всегда – противостояние. Он противен тебе, ты – ему. Ты сам станешь миром, точкой отсчета, и тогда не будет больше ни боли, не радости, которая лишь на секунду заслоняет боль. Только ты – и Лоевен. Больше никого. Ты и…
Она не успела договорить. Меня подняло, подбросило на недосягаемую высоту, и я увидел яркое пятно величиной с солнце, от которого исходил ослепительный зелено-желтый свет, острыми прямыми лучами пронизывающий эфир. Я быстро поднимался на поверхность. Становилось всё светлее, и необъяснимый, неописуемый восторг вместе с лучами наполнял меня. Исчезли все чувства, мысли. Не было ни тела, ни души. По пояс я стоял в колышущейся сине-серой пучине мирового океана, в центре слегка вогнутой чаши, края которой уходили за горизонт. Сердце мое в последний раз екнуло, остановилось и, не причинив боли, разорвалось на куски. Зелено-желтое солнце над моей головой светило только мне. Был только я один. Нет, был я – и был единый и истинный бог Лоевен. Он стоял, как и я, по пояс в воде, обнаженный, но был огромен и полупрозрачен, и глаза его горели оранжевым огнем. Он протянул ко мне большую, словно песчаный остров, смуглую ладонь, и я послушно взошел на нее, лег на спину и закрыл глаза.
- Отныне я – твой бог, - произнес Лоевен, и голос его прозвучал, как раскаты весеннего грома. Мне показалось, однако, что он пока не утверждает, а спрашивает.
- Да, - одними губами произнес я, - да, да, да!
- Ты чувствуешь себя свободным?
- Да, да! – крикнул я, потому что мне показалось, что Лоевен может меня не услышать.
- Счастье, блаженство, отрешение, - медленно произнес он. – Нет ничего, что не было бы тобой. Кроме меня. Но я – это тоже ты. Есть лишь ты – и я.
Слезы благодарности полились из моих закрытых глаз. Это плакала, купаясь в блаженстве, душа. Мне хотелось что-то сказать. Нужно было сказать. Мы с Лоевеном почти стали единым целым, и не должно было возникнуть между нами никаких неясностей, никаких противоречий между частями этого единого целого. Потому что моё сознание еще не отключилось на сто процентов. На какую-то ничтожную часть, может быть, одну двадцатую, оно еще было моим. Нужно было поставить точку – и забыться навсегда.
- Да, да…Но еще…
- Говори, брат мой.
- Мне стыдно признаться, но…у меня есть сомнения. Они не дают мне слиться с тобой в единое целое.
- Скажи мне всё, брат, и ты станешь воистину свободен, - медленно моргнул спокойный, как всегда, Лоевен.
Мне не хотелось ни о чем говорить. Мне предлагали некую беспроигрышную лотерею, и нужно было просто принять ее условия, потому что так поступил бы на моем месте любой нормальный человек. Иметь при себе более или менее законченную модель еще не совсем понятной, но довольно привлекательной жизни, легко удовлетворять ее критериям - ну разве не этого мы хотим? Каждый должен найти свою нишу. Или, не найдя ее, принять то, что может взять или получить от судьбы. В этом, черт побери, и есть счастье! Может быть. Даже наверняка…
- А как же – любовь, друзья, пища физическая и духовная, творчество? – выпалил я. – Куда мы денем то, что повинно в радостях и печалях человека? Что будет с моей земной жизнью? Смогу ли я ее забыть, о Лоевен? А если и смогу – что тогда останется от меня? Вот все мои сомнения, повелитель…
Некоторое время я не смотрел ни в его глаза, ни по сторонам. Я ушел в себя, как в былые времена, когда вокруг и в помине не было никаких других миров. Вдруг, ни с того ни с чего я завелся, - совсем, ну совсем некстати!
- Воистину свободен, говоришь? Это, конечно, очень круто. Но когда я слышу об истинной свободе, то пока что, в силу моей неразвитости и ограниченности, повелитель, не могу не представить себе лишь два пути, ты уж извини. Один путь - смерть, другой - абсолютное рабство. Переубеди меня…
Не знаю, почему я подумал и сказал обо всём этом. Я не должен был ни о чем думать, а тем более говорить о том, о чем не спрашивал Лоевен. Последствия не заставили себя ждать.
Свет, исходящий из его глаз, стал почти красным, кровавым, а легкая рябь на глади океана вздыбилась рыжей пеной. Свет зеленого солнца сделался изумрудным, и вокруг стало темнеть. Я почувствовал, что какая-то мощная агрессивная среда обступила меня, сжала кольцом, посеяла во мне тревогу и отчаяние. Словно на меня наставили десятки пистолетов с взведенными курками. Словно сотни кинжалов коснулись наточенными остриями моей беззащитной кожи.
Мой мир не оставлял меня - он был со мной. Лишь мгновение я был точкой отсчета, и вот я снова – многоточие, недосказанность, аморфность, жалкая песчинка, закрученная в бешено мчащемся навстречу своей и чужой гибели торнадо. Я всё испортил.
- Только ты – и я! – гремел раскатистый не то тенор, не то бас Лоевена, но уже откуда-то издалека. Вдруг он резко перевернул кисть руки ладонью вниз, и я стал падать. Я почувствовал боль, когда со скоростью падения соприкоснулся с кромкой воды. Я ощутил страх. Приближение гибели. Мне подарили бессмертие – а я, как всегда, не понял, за что нужно схватиться зубами и не отпускать ни в коем случае.
Рассекая жидкое пространство, я падал ниже и ниже, на дно, с которого только что вознесся на самую вершину. О, горечь падения! Поверьте, в те секунды я познал ее в полной мере. Я сильно ударился обо что-то, в глазах у меня потемнело. Наверное, какое то время я действительно находился в состоянии, близком к смерти – на грани. Сам не знаю, почему Лоевен пощадил меня. Ведь он мог этого не делать. Боги не только дают благо, но и карают…
Все-таки я пришел в себя. Слабый и больной, я повис на ручке входной двери, вцепившись в нее обеими руками, и тихо стонал.
- Ну надо же, как накушался, сердешный! – сказала старушка-гардеробщица, наблюдавшая за мной. – И когда-то ты успел?
Наверное, она ничего не знала о Лоевене. Она была “непосвященной”, просто принимала пальто у таких же, как она, непосвященных, зашедших пообедать или посмотреть вечером кино. Мир Лоевена пока что не пересекался с их миром, он был в ином измерении, на другом полюсе бытия.
- Ну, ничего, ничего, - услышал я бодрящий голос опять невесть откуда взявшегося Ильи Максимовича. Он бережно взял меня под руки, помог открыть дверь и спуститься с лестницы. Был вечер. – В первый раз у некоторых случается ухудшение самочувствия, это проходит на следующий день. Понимаю, потрясение! У нас ведь не секта какая-нибудь несчастная, у нас – другой мир и вообще, как молодые говорят – полный улёт! Сейчас отдохнете, поспите, а завтра всё наладится. Уверен, что Лоевену вы понравились, и он захочет видеть вас снова, и вы его – тоже.
- Иди ты на три буквы со своим Лоевеном, - только и сказал я.
Илья Максимович не обиделся, улыбнулся, повторил “ну ничего, ничего” и усадил меня в машину. Но в пути неожиданно, как уже не раз бывало, он стал серьезным и сказал, как приговор вынес:
- Вы сделали не всё так, как нужно. Вы возражали, сопротивлялись Лоевену, а он это редко прощает. Так что я вам не завидую, Анатолий Юрьевич.
Вдруг абсолютно без перехода он воскликнул:
- А я, пока вы там посвящались, столько рыбы подлёдной наловил! Полбагажника! Вели бы вы себя хорошо, на жареную рыбку пригласил бы вас, да на уху! Я ведь местный, в поселке живу. Два года без работы сидел, самогон пил, а теперь я – человек, костюм у меня дорогой, на иномарке езжу, самолеты встречаю! Это всё Лоевен сделал, спасибо ему…
Как они надоели со своим Лоевеном!
- А почему вы мне не завидуете? – спросил я.
- Почему? Да боюсь, на самом-то деле он больше не пустит вас в свой мир. Не прошли вы, голубчик, посвящение, не сдали экзамен.
- А вы сдали? – этот простой мой вопрос заставил Илью Максимовича вздрогнуть и замяться, но он быстро оправился.
- Тоже не сдал – видите, я честен перед вами. Но я служу Лоевену, и за это он меня не прогоняет. Но вы-то ведь не можете служить? У вас, поди, гордость. Воображаете себя личностью? Что ж, ваше право. Но поймите, никакая вы не личность, а типичный представитель самого распространенного вида – мудак обыкновенный. Как говорится, ни рыба, ни мясо, таких по России – как бурьяна.
Несмотря на скверное самочувствие, я расхохотался.
Утром я проснулся вполне свежим, почти уверенный в том, что обряд посвящения, через который я не слишком успешно прошел вчера, мне лишь приснился. Я спустился на завтрак и увидел за столом двоих – девушку и мужчину. Головные уборы – берет и кепка - лежали у них на коленях. Гости были одеты в верхнюю одежду, то есть пришли они из другого корпуса ко мне специально. Должно быть, тоже меня вспомнили, решили проведать. Лица молодых людей излучали вполне приветливое расположение духа.
- Ну, как вам посвящение? – прямо спросил бизнесмен. – Теперь вы наш, - сказал он, не дожидаясь ответа.
Поставили икорку, мясо, рыбу, водку, булочки.
- Нет, - сказал я.
- Что значит – нет? – немного удивленно, но все еще дружелюбно спросил мужчина.
- Я не ваш. Я только свой, и ничей другой.
- Он, кажется, не всё понял, - заметила девушка.
- Хорошо, - сказал я, закусывая пятьдесят граммов куском ветчины. – Чего же именно я не понял, объясните, пожалуйста.
- Будущий мир – это блаженство, не знающее границ, доведенное до абсурда в понимании сегодняшних жалких плебеев, - пояснила девушка. - Мы первые познали ощущения будущего и не желаем от них отказываться. Мы хотим переживать их снова и снова, мы хотим, чтобы ряды счастливчиков множились! Мы самодостаточны. У нас есть бог. А у вас? Вы возражаете? Хорошо! Что вы можете противопоставить Лоевену? Ведь вы даже в Христа не верите!
Я пожевал еще немного, внимательно посмотрел в глаза ей и ему. Они ждали ответа. Я ответил:
- Дело не в том, в кого я верю, а в кого нет. Но я что-то знаю. Христос нес добро и всепрощение, Будда – мудрость и совершенство. Что хотите дать человечеству вы? Вы ученики – кого? Чему именно вы хотите учиться и учить? Во что я должен верить? Что счастье в том, чтобы терять себя, вместо того, чтобы обретать? В том, чтобы валяться голым на ладони у смуглого великана, ничего больше не видеть, не знать, ни с кем не разговаривать?
Мужчина покачал головой и посмотрел на меня с жалостью, смешанной с презрением.
- Миллионы людей на земле мечтают об этом, поверьте. Они видят не то, что хотят, знают не то, что им нужно знать, разговаривают с теми, с кем не желают иметь дела. Здесь же – полное блаженство. Вы можете бросить всех и жить, вкушая его всё время, которое станет для вас бесконечным. Если по ряду причин вы не готовы, как я или Ольга, моя спутница - пожалуйста, приезжайте сюда иногда, чтобы хоть немного побыть в раю при жизни! Лоевен дал нам самую лучшую религию, и всё, что вам нужно делать – верить в то, что он есть – новый, единственный, единый, окончательный бог. Никаких заповедей. Никаких ограничений. Никакого самоистязания и копания в себе. От вас нужна только вера – и дается счастье взамен. Не так уж мало, как вы думаете?
- Да, хорошая у вас религия! – обозлился я. – Никаких ограничений! Никаких постов! Можно весь год жрать сало и по утрам пить водку, спать с чужой женой, лгать и красть, а блаженство, тем не менее, всегда гарантировано!
Бизнесмен смотрел на меня холодными немигающими глазами, стиснув зубы, а девушка Оля скорчила презрительную гримасу, словно от меня дурно пахло. Но я не сразу заметил перемену.
- Как же вы примитивны! – не унимался я. – Какая, к черту, религия! Обыкновенный светский балдеж, сборище “золотой” московской молодежи. Клубы надоели, наркотики – опасно, вредно для здоровья и тоже скучно, вот и несет вас в тридевятое царство. Накачали вас дурманом, тем же наркотиком, подвесили к потолку, как мух, и вы уже готовы лизать этому Лоевену пятки и всё остальное! А я вот один дурман признаю, - сказал я и опрокинул следующую рюмку, - он меня мыслей не лишает и даже иной раз, в меру принятый, подхлестывает их, как плетью лошадь ленивую. И тогда ваш Лоевен мне – просто мальчик без бровей…
Мужчина вскочил и крепко схватил меня за воротник, будто хотел задушить. Я сделал вид, что пытаюсь отпихнуть его, но затем неожиданно для него резко ослабил сопротивление. Он подался вперед, отчего набитая ежеминутным блаженством пополам с долларами голова бизнесмена сама налетела на мой костистый кулак. Вторым и третьим ударами я свалил его с ног.
И тут, конечно, как всегда вовремя, откуда ни возьмись, появился Илья Максимович. Он жестом остановил вытирающего окровавленную губу бизнесмена, намеревающегося дать мне сдачи, успокоил перепуганную девушку, прохладно, дежурно улыбнулся мне. Словом, восстановил всеобщий покой и благоденствие.
- Да, он еще не готов, - с сожалением подвел черту Илья Максимович. – Хотя я думал иначе. Он ведь разочаровался в старых богах, я знаю, и создан для того, чтобы принять новую религию. Но – еще слишком рано, как оказалось. Он еще желает пострадать – за себя, за близких, за все человечество, разумеется. А человечеству этому на хрен не нужен. Он - герой, еще мало ему терзаний, мучений, боли человеческой. Он боится всего этого, но так хочется ему, как Толстой, уйти из дома в одной рубахе, повеситься, как Есенин. Чтобы было красиво! Только никуда он не уйдет и не повесится. Кишка тонка. Пошли ему его нынешний жестокий бог настоящие страдания, не книжные, не опереточные – и придет он к нам, да вот мы-то его, - Илья Максимович лукаво сощурился и погрозил мне пальцем, - тогда не возьмем. Идите, друзья, на улицу, - сказал он, обращаясь к “посвященным”, - погода солнечная, снег хрустит, сказка!
Уходя, бизнесмен бросил мне, скрипя зубами от ненависти:
- Ты – ничтожество! Ты – лишний! Ты нигде не можешь быть счастливым и удачливым, даже здесь, где тебе всё дают!
Он вышел вон, увлекая за собой девушку. За что он так возненавидел меня, вроде бы уверенный в своей правоте?
- Эх вы, - отечески посетовал Илья Максимович, - а ведь счастье, как говорится, было так возможно, Анатолий Юрьевич! Промашка вышла! Что же мне с вами делать, а?
Его спокойный, рассудительный тон переполнил чашу моего терпения. Что со мной делать, говорите? Сейчас поясню.
Мгновенно Илья Максимович был прижат к стене. Был он жилистый, сильный, но отчаяние придало силы и мне. Хрустальная ножка от разбитого бокала в мой руке стала царапать его шею, острый кадык задергался. Коленкой я упирался ему в пах, где, по-моему, сразу слегка намокло. Очки слетели с его лица, которое тут же сделалось сморщенным и жалким.
- Билеты…В аэропорт…Быстро! – прохрипел я.
- Ничего не надо…Отпустите…Вы сейчас просто проснетесь…, - тихо и без тени сарказма произнес Илья Максимович.
И я действительно проснулся. Посмотрел на часы. Самолет вылетел из Екатеринбурга согласно расписанию и должен был прилететь в Москву точно вовремя. Пассажиры на местах, стюардессы снуют между рядами, наливают кофе из фарфоровых чайничков. Загораются и гаснут бело-красные светящиеся таблички. Из невидимой глазу щели в старом уплотнении иллюминатора покалывает иголочка забортной стужи. Всё нормально.
Существует ли Лоевен на самом деле? Пришелец ли он, обладающий могучей, нездешней силой? Или он землянин, властолюбивый выскочка, какой-нибудь гениальный психиатр, ради собственного удовольствия сводящий людей с ума? Кто бы он ни был, он жаждет абсолютной божественной власти, коей не дано ни королям, ни президентам ядерных держав, ни даже так называемым “олигархам”. Он упивается психозом, в центре которого сияет его звезда. Он открыл то, чего добивались и не смогли добиться все тираны мира – секрет контролируемого сумасшествия. И он очень опасен. Потому что сотни миллионов людей могут действительно поверить в то, что он – новый Бог, мессия. Но лучше уж жить со старыми богами, – по крайней мере, от них знаешь, чего ожидать. А тут – полная неизвестность. И вообще, мне такой бог не нравится. Ведь, чтобы в тебя верили, нужно познать всего себя, как Будда, или кровоточить на кресте, как Христос. Нельзя просто прийти и сказать – я бог! Даже если даешь на время иллюзию счастья. Кроме того, как думается мне, бог не должен быть видимым и говорить, что он бог. Каждый, посредством своей веры соприкасающийся с ним, должен почувствовать его сам.
Но часто я ловлю себя на мысли – что если заявится ко мне в московскую квартиру Илья Максимович и опять предложит блаженство от Лоевена? Да, тогда, после первого неудачного посвящения, я погорячился… Случись всё снова, я не уверен, что смогу сказать “нет”.
