Анин отец, Любомир Стоянов, восседал во главе стола. Его аж раздуло от гордости за старшую дочь. Анина мать, скромная домашняя хозяйка, то улыбалась нечаянной радости, то украдкой роняла слезинки и утирала их фартуком. Боязно ей было за Анюту. Как там, в Москве, все устроится, и кто там за девочкой присмотрит? Младшая сестренка, Наташка, ученица восьмого класса, с обожанием смотрела на Аню и, если честно, чуть-чуть, самую малость, ей завидовала.
Ни родных, ни друзей у Стояновых в Москве не было. Если, конечно, не считать самого заведующего кафедрой славянской филологии, профессора Михаила Ефимовича Л., который к ним в село несколько раз приезжал болгарский фольклор собирать. Село-то было болгарское, хоть и находилось на Украине, в Николаевской области.
«Вы уж, дорогой Михаил Ефимович, присмотрите за нашей девочкой и, ради Бога, не сочтите эту просьбу за бесцеремонность. На Вас одна надежда!» – умолял профессора в письме отец Ани. Писать-то писал, но в душе понимал, что Михаил Ефимович – человек слишком высокого полета: все же доктор наук и зав. кафедрой, и не станет, да и не сможет он присматривать за их девочкой. В общем, отпустили Анюту всем миром, как говорится, на волю волн.
Стоял конец августа 1966 года. Жара спала. Столица встретила юную провинциалку мягкими солнечными лучами, желтеющей листвой и теплыми звездными вечерами. Густой воздух прорезали огни магазинных вывесок и автомобильные гудки. В такие вечера грех было сидеть в четырех стенах в переполненном душном общежитии, и без пяти минут студенты-первокурсники бродили гурьбой по Ломоносовскому проспекту и по центру города: галдели, горланили песни, все подряд, которые знали, и беспричинно хохотали громким, раскрепощенным смехом, которым смеются только в юности. Обалденно радостная, почти нереальная, начиналась жизнь.
От предвкушения новой, столичной осуществившейся мечты захватывало дух, и еще сильнее хотелось погрузиться в эту загадочную жизнь с головой и взять от нее все, что она готовила.
Первое занятие было по основному иностранному языку – чешскому. Почему Аня решила поступать на чешское отделение? Да потому, что набора на ее родной болгарский в том году просто не было. Не сидеть же несколько лет дома, в деревне: доить коров, выращивать кур-гусей, свиней да кроликов – пока не появится возможность поступать на болгарское отделение. К тому же, профессор Л. приближался к пенсионному возрасту, а без его поддержки поступила бы она на славянское отделение или нет – это еще вопрос. Стояновы были людьми по-деревенски практичными и прекрасно отдавали себе отчет в том, что значит поступить в МГУ и как это можно осуществить.
Аня разглядывала своих сокурсников по славянскому отделению. Правильнее было бы сказать «сокурсниц», так как в группе на десять девиц был всего один представитель мужского пола: худенький скромный юноша, неприметной внешности, который, к тому же, еще и заикался. Девицы были одеты просто, соответственно эпохе, без выпендрежа. Красотой никто особо не блистал. Косметику не употребляли, ну, разве что реснички подкрашивали. Все старались произвести впечатление жуткой серьезности и жадной готовности поглощать иностранные языки, литературу и другие гуманитарные предметы по мере необходимости. Аня села рядом с девушкой, которую узнала по общежитию. Все же своя, вроде.
– Привет! Я – Аня Стоянова. Хоть одного своего человечка встретила, – дружелюбно защебетала Аня.
– Привет! – буркнула та и добавила, – Шш! Тихо! – и даже как-то сердито посмотрела на Аню, давая ей понять, что занятия языком не место для изъявления полноты дружеских чувств.
Аня уяснила для себя, что дружбы тут не предвидится, надула губки и уставилась на преподавательницу чешского языка – Алевтину Георгиевну Ш. «Подумаешь, какие мы важные! Не больно-то и хотелось с тобой знаться», – подумала обиженная Аня.
В общем-то, и не надо было представляться друг другу, так как Алефтина Георгиевна держала перед собой список студентов и вызывала каждого по имени, знакомясь со своей группой а, заодно, отмечала посещаемость. Когда дошла очередь до Ани, Алевтина Георгиевна улыбнулась и уточнила:
– Так это вы – Анна из болгарского села? Слыхала, слыхала. Зав. кафедрой, Михаил Ефимович сказывал. Вы, наверное, и по-украински говорите? Думаю, что вам будет легко овладеть чешским языком.
– Правда, легко? Вот здорово! Я буду очень стараться! Ну, прямо очень, – выпалила Аня, засияла и покраснела здоровым деревенским румянцем. Надо же! Ее отметил сам зав. кафедрой, к тому же, к ней впервые обратились на «вы». У них в деревне на «вы» обращались только к пожилым и весьма уважаемым односельчанам. До сих пор ее звали просто Анькой или, ласкательно, Анютой.
Студенты переглянулись и прыснули в ладошки, еле скрывая ехидную улыбку. То ли подлиза эта Стоянова, откровенная подхалимка, то ли совсем дура деревенская… Как она только попала в МГУ на филфак? Уму не постижимо!
Чешский язык, на первых порах, действительно давался Ане легко. Много было в нем общих корней с украинским, да и формы спряжения глаголов похожи. Она охотно и добросовестно зубрила новые слова и скрупулезно готовила домашние задания по всем предметам. И еще Аню – как отличную спортсменку – приняли в межфакультетскую женскую волейбольную команду. Занятия и спорт заполняли дни до отказа.
Первый, решающий семестр, когда часть новичков обычно просто отсеивается, Аня закончила на «хорошо» и «отлично», о чем с гордостью собиралась написать родителям. Но вот подружиться с кем-нибудь из группы Ане так и не удалось. Не то чтобы все были снобы и задавалы, просто Аня была не такая, как они, из другого теста слеплена. На занятиях чешским языком, Аня часто тянула руку. Она почти по-детски жаждала показать всем, как хорошо выучила материал, чтоб вызвали к доске и поставили «отлично». Ей хотелось внимания, похвалы, дружеского расположения. Чересчур прямая, открытая в обращении, а в суждениях наивная, резковатая, с этим своим украинским говорком и фрикативным «Г», Аня из болгарского села часто раздражала сокурсников и вызывала их неодобрение. Она так и не сумела вписаться в группу студентов славянской филологии, хотя уж очень старалась быть похожей на них. Не получилось.
После занятий она на факультете не задерживалась и летела в полюбившуюся общагу, где подружилась со своей соседкой по комнате, девушкой с экономического факультета, молдаванкой Тамарой. Тамара была на несколько лет старше, тоже из сельской местности, но, в отличие от Ани, она уже пообтерлась в столице (так как поступила в МГУ со второго захода и целый год до этого работала на стройке маляром). Тамара утратила наивную прямоту и незащищенность и стала очень даже разбитной, прямо-таки ушлой. Она охотно взяла над Аней, так называемое, шефство, пригрела ее на своей высокой и объемной груди и стала учить «уму разуму».
После зимней сессии наступило время каникул. Многие студенты разлетелись из общежития по домам в разные концы необъятного СССР. Родители написали Ане, чтоб обязательно приехала повидаться, и деньги на дорогу послали – почтовым переводом. Аня начала собираться в путь и уже почти, было, купила билет до Николаева, как в дело вмешалась вездесущая Тамара.
– Ну, зачем тебе ехать домой, Анька? Каникулы такие короткие! Не успеешь оглянуться, как надо возвращаться в общагу. Сдалась тебе эта твоя деревня! Летом поедешь. Летом в Москве жарко, да и особо делать нечего, – уговаривала Тамара подругу.
– Что ты такое говоришь? Нет, я не могу. Папа с мамой меня очень ждут, да и сестренка тоже. Вот и деньги прислали на билет, – упиралась Аня.
– И много прислали? – как бы невзначай спросила Тамара.
– А тебе зачем? Сколько прислали, все мои. Как раз на билет туда и обратно.
– Нужны мне твои деньги! Это я так спросила, на всякий случай. Просто я подумала, что ты можешь послать телеграмму родителям, мол, заболела или, что тебе надо какой-нибудь предмет пересдавать. Ну, наплети что-нибудь. А мы тут с тобой так здорово время проведем! Я тебя познакомлю с ребятами с нашего факультета. Ребята – потрясные! Мы классно развлечемся. Кино, танцы, любовь… А деньги… Напиши предкам, что тебе нужно купить зимние вещи: ну, пальто, сапоги, шапку теплую. Вчера в ГУМ(е) чешские сапоги давали. Я полдня в очереди отстояла. Еле достались. И тебе бы взяла, да денег не хватило, и одну только пару давали на человека. На улице холод собачий, а ты в легком пальтишке шастаешь и в дырявых сапогах. Так и, правда, заболеть можно!
Тамарины слова, с одной стороны, смутили Аню: как это – обмануть родителей, не поехать в деревню и потратить деньги на зимние вещи! С другой – предложение подруги показалось ей даже заманчивым и, в какой-то мере, оправданным. Ведь не может же она, всю зиму проходить в этом ветхом демисезонном пальтишке и в сапогах, которые текут, и в снег и в слякоть. Да и шапку надо приличную купить меховую или шерстяную, на худой конец.
– Мне нужно время подумать. Ну, хотя бы, до завтра, – неуверенно сказала она.
Кино, танцы, любовь… Все это казалось таким запредельно привлекательным, сказочным. О какой еще такой любви говорила Тамара? Аня совсем даже не была ни в кого влюблена, и до сих пор все ее помыслы были направлены на то, чтобы справиться с университетской нагрузкой, чтобы не отчислили, и не ударить в грязь лицом перед родителями и всей деревней.
Аня плохо спала эту ночь. Решение обмануть родителей далось ей не так-то легко. И все же молодое, авантюрное начало, в конце концов, одержало победу над послушанием и рассудительностью. Она послала родителям длинную телеграмму: что простудилась, приехать не может и деньги потратит на зимние вещи, которые в холодную московскую зиму просто необходимы. Иначе она так и будет болеть. Стояновы сначала испугались, когда получили телеграмму, потом расстроились. В конце концов, подумав, согласились с дочерью. Ей там, в Москве, виднее. А они уж как-нибудь ее дождутся до лета.
Первые пару дней Аня и Тамара отсыпались. Накопилась усталость от бессонных ночей, проведенных в зубрежке перед экзаменами, подкрепленной ударными дозами кофе. Отоспавшись, Тамара велела Ане привести себя в порядок: принять душ, накрутить волосы на бигуди, надеть что-нибудь приличное, модное, так как на вечер она пригласила ребят с экономического. Ну, а если Ане совсем нечего надеть, предложила дать поносить свое, благо, они были одного роста и почти одного размера, за исключением объема груди, по которому Тамара явно перещеголяла подругу. У Ани, конечно, ничего «приличного» не оказалось. Пришлось надеть Тамарину мини юбку и польский батник, который Ане был великоват. Ну, не в деревенских же тряпках встречать ребят! Аня, как завороженная, оглядела себя в зеркале со всех сторон. В модном батнике и мини юбке она казалась себе неотразимой, почти моделью. Но где-то в уголке тайных мыслей сверлило опасение и одновременно облегчение: как хорошо, что меня не видит папа. Вот уж он задал бы мне перцу за эту мини юбку, еле прикрывающую попу! Ни тебе сесть, ни нагнуться. Но Тамара знает лучше.
– Да, Анька, и еще не забудь внести свою долю. Надо купить какой-нибудь закуски. Ребята принесут вина, а мы с тобой сварганим что-нибудь вкусное на ужин. Будем отмечать окончание сессии, – сказала Тамара беспрекословным тоном.
– А сколько надо?
– Гони «пятерку»… для начала.
– Целую «пятерку»? Ого! – Аня вздохнула и сунула подруге новенькую купюру из заначки на теплые вещи. Раз надо, так надо.
Они съездили с Тамарой в «Новоарбатский» гастроном, отстояли там длиннющую очередь за колбасой, сыром и сайрой. Купили зеленый горошек, майонез, соленых огурцов и еще всякого другого вкусного, что «выбросили» в этот день на прилавок и что можно было унести в четырех руках. А если придерживаться точности, то почти все покупки волокла в двух руках Аня, а Тамара взяла себе, что полегче.
– Ты же у нас, Анька, сильная, ты спортсменка! Давай, волоки пакеты. А то я хилая, пупок надорву, – засмеялась Тамара.
Ане было приятно, что ее назвали сильной и спортсменкой. Она не заметила или не хотела замечать иронии в словах Тамары и покорно нагрузилась, как вьючная лошадка.
К вечеру стол был накрыт, не шикарный, но, по студенческим понятиям, вполне праздничный. В шесть часов пришли ребята с третьего курса экономического: Тамарин парень Миша с другом Толиком. Симпатичные такие ребята, вроде, вежливые и не нахальные. Они принесли с собой две бутылки вина и бутылку водки. «Не много ли спиртного?! – с опаской подумала Аня, но ничего не сказала, так как не хотела показаться наивной деревенской дурочкой.
Толик был внешне очень даже ничего, в Анином вкусе: высокий, шевелюристый, улыбчивый и кареглазый. Родом тоже с Украины, и это сразу сблизило его с Аней. Две пары оживленно болтали, ели, пили и танцевали под песни Валерия Ободзинского и других популярных певцов. (Тамара предусмотрительно выпросила у кого-то проигрыватель и пластинки.)
Аня, не привыкшая к водке, сразу опьянела, размякла и все время беспричинно хихикала. У нее закружилась голова, и, чтобы не упасть, она повисла на Толике. Что было потом, она слабо помнила. Очнулась Аня под утро в своей кровати, рядом с посапывающим, полуголым парнем, от которого во всю разило перегаром и которого, кажется, звали Толиком.
«Фу, как нехорошо получилось!» – подумала Аня с гадливостью. У нее нещадно болела голова, и во рту был такой неприятный привкус, что сразу захотелось почистить зубы. Она растолкала своего неожиданного соседа по кровати, бесцеремонно обругала дураком и идиотом и велела немедленно убираться вон.
– Ну, зачем же так, Анюта? Мы немного выпили. Было дело. Ты мне понравилась. По-моему, я тебе тоже. Мы улеглись на кровать, и оба тут же уснули. Ничего «такого» не произошло. Я был не в кондиции, да и ты тоже.
– Ты точно помнишь, что ничего не было? Я – ни фига не помню.
– Точно, точно! Да не переживай ты так! Давай лучше встанем, выпьем пивка и позавтракаем.
Аня была девственницей и, осмотрев себя и простыни, сообразила, что девственницей, слава Богу, осталась. Этот факт ее утешил и обрадовал. Каникулы начинались совсем даже неплохо.
– Ну, ладно, черт с тобой! Оставайся пока, – милостиво сказала она Толику. А тут и Тамара появилась со своим вчерашним другом и бутылками пива. Они выпили пивка, почувствовали себя лучше и продолжили веселье.
Веселились Тамара с Аней и ребята с экономического каждый день все каникулы напролет. Сначала Аня сопротивлялась такому бездумному, разгульному «отдыху».
– Томка, Толик! Может, в кино сходим или в музей какой-нибудь? – спрашивала она мечтательно нараспев. – Я же нигде еще не была: ни в Кремле, ни в Пушкинском музее, ни в Третьяковке. Сижу тут, в общаге, сутками и ничего не знаю.
– Ой, Анька! Ну, зачем тебе в Кремль? Что ты там забыла? – хихикали ребята.
– Как что? Хочу Царь-пушку и Царь-колокол увидеть. Интересно все-таки.
– Может, ты еще в Мавзолей Ленина сходить хочешь?
– Хочу. Мне папа велел осмотреть все достопримечательности Москвы и знаменитые музеи и письмо ему написать. Что я теперь ему напишу? Стыдно как-то.
– В музеях и картинных галереях такая скука, аж скулы сводит. А в кино как-нибудь махнем. Отчего не сходить? – милостиво согласилась Тамара.
Ни в какое кино они не сходили. В музей – тем более. Зато по магазинам бегали почти каждый день – за продуктами и выпивкой. Постепенно Аня привыкла к такому виду проведения каникул и вопросов о «культурном отдыхе» больше не задавала. Ее денежки заметно таяли, как московский снег в оттепель. Теплых вещей она себе так и не купила. Осталась на зиму в ветхом демисезонном пальтишке и старых сапогах. Голову кутала в привезенный из деревни платок.
Зато с Аней произошло нечто другое, гораздо более значительное, чем покупка зимней одежды. Аня попривыкла к Толику и, можно сказать, в него влюбилась. Тянуло ее к нему безудержно, и, как только он прикасался к ней, она испытывала незнакомое ей до сих пор сладостное томление. Анино томление передавалось Толику. Он не спускал с нее глаз и, буквально, не снимал рук с ее плеч, как бы случайно, прикасаясь к груди.
Глаза и руки Толика спрашивали: «Ты готова быть со мной?» И Анины глаза отвечали и вопрошали: «Да! Ведь у нас настоящая любовь?». Толик в глубине души совсем не был уверен, что это настоящая любовь. У него уже были «любови» до Ани, настоящие или не очень. И существует ли критерий истинной любви – это еще вопрос. Но Аня была еще очень молода и наивна и мечтала о том, чтобы все у нее было самое что ни на есть настоящее. Толик не стал разочаровывать Аню и сказал, что любит ее.
– И я тебя люблю, – решительно ответила она и гордо почувствовала себя взрослой.
Они стали любовниками. И постепенно все остальное (учеба, родители, деревня, да и Москва, которая раньше казалась Ане такой привлекательной и загадочной) отошло на задний план. Дурман первой любви и физической близости плотным облаком окутал Анину жизнь. Девушке хотелось с кем-то поделиться рассказом о своей большой любви. Можно было поговорить о Толике с Тамарой, но та все отшучивалась. «Ох, и серьезная ты, Анька! Будь попроще. Серьезность до добра не доведет», – изрекала Тамара и уклонялась от темы. Тогда Аня решила написать письмо сестренке Наташке, которая, уж точно, поймет ее и не будет высмеивать. Но правду написать Аня не решалась, боялась, что сестренка все расскажет родителям. Свое письмо Наташке Аня начала так:
«Привет, сестренка! Как ты там поживаешь? Как учишься? У меня все чудесно! Оценки хорошие. Преподаватели меня хвалят. Я подружилась с замечательной девушкой Тамарой, и мы вместе культурно развлекаемся в общежитии в свободное от занятий время. А самое главное – я полюбила Толика с экономического, и он меня тоже. Толик мне еще не сделал предложения, но скоро сделает. И мы обязательно поженимся. Только пока ничего не говори папе с мамой».
Время шло, а Толик Ане предложения почему-то все не делал. Она поздно вставала после бессонных ночей, проведенных с ним, и стала опаздывать на занятия. Потом и вовсе начала пропускать первую пару семинаров и лекций. Приходила на факультет с темными кругами под глазами, взлохмаченная, усталая, неприбранная какая-то. Когда Алевтина Георгиевна вызывала Аню к доске пересказать заданный материал, Аня чаще всего была не готова и отвечала невпопад. На перемене Алевтина Георгиевна, озабоченная нездоровым видом Ани и ее плохой успеваемостью, подошла к девушке и напрямую спросила:
– Что с вами, Аня? Вы больны или, может, влюбились?
– Да! Нет! То есть, да! А что, так заметно? – пробормотала Аня.
– Я же не слепая. Может, вам нужна помощь или совет? Поделитесь со мной. Чем смогу, помогу… С такими знаниями и плохой посещаемостью вас могут не допустить до летней сессии или вовсе отчислить. Представляю, как расстроятся ваши родители, да и Михаил Ефимович огорчится.
– Нет, нет, спасибо! У меня все в порядке. Обещаю, что не буду пропускать занятия и нагоню весь материал. Я же способная. Честное слово! Только не отчисляйте! – умоляла преподавательницу Аня.
Она клялась себе, что возьмет себя в руки, не будет так часто встречаться с Толиком, хоть и любит его очень, что непременно нагонит пропущенный материал, будет рано ложиться спать и вовремя приезжать на занятия. Но сладкие ростки любви и ночных загулов пустили слишком глубокие корни в Анином незащищенном, податливом сознании, и, как она ни старалась, она не смогла с собою совладать. В конце концов, Аня с ужасом поняла, что безнадежно отстала по всем предметам и не в силах ничего изменить. Тамара с друзьями, видимо, были более выносливыми и, несмотря на ночные бдения, продолжали посещать занятия и держались, как говорится, на плаву.
Весной Аня и вовсе перестала ходить на филфак. Она пристрастилась к выпивке и куреву. Ночью пила и занималась любовью с Толиком, а днем отсыпалась. Аня понимала, что катастрофически быстро приближается к страшной пропасти отчисления, и что ее вот-вот вызовут в деканат. Правда, можно было еще спасти положение и взять академический отпуск, ну, скажем, по семейным обстоятельствам или по болезни. (Нервы совсем никуда, и похудела она, так что джинсы болтаются.) Она почти уже решилась на этот крайний шаг, но все еще медлила, как будто ждала чуда.
А вместо чуда произошло нечто ужасное. Как-то утром Аня проснулась раньше обычного и увидела своего Толика с Тамарой. Они спали совсем голые в обнимку в Тамариной кровати. Аня не могла поверить своим глазам и не знала, как реагировать на «такое». Выходит, Толик променял ее на Тамару. Или, может, он решил, что ему позволено спать с обеими? Что это в порядке вещей? А Тамара, вот змея! Лучшая подруга называется. Аня не решалась, как ей поступить: растолкать бессовестных обманщиков и выругать их или смолчать, как будто ничего не случилось? Обида, горечь, злость на подлую подругу, предателя Толика и на себя, доверчивую дуру, которую так легко обмануть, обуревали Аню. Она уже почти открыла рот, чтобы накричать на эту наглую парочку и призвать к ответу, но в последний момент передумала. Аня была так измучена физически и расстроена душевно, что у нее просто не хватило сил на крики, ссору и выяснение отношений. Она тихо оделась, взяла сигареты и вышла на улицу покурить и поплакать. На душе было муторно и беспросветно. «Провал по всем статьям. Полный облом. К черту такую жизнь!» – думала девушка.
Аня лихорадочно искала всевозможные соломинки, за которые можно было ухватиться, чтобы как-то исправить ситуацию. Ухватиться было не за что. Аня затаилась. Она так ничего и не сказала Тамаре с Толиком и продолжала по инерции разгульную ночную жизнь вместе с ними. Но Толика к себе не подпускала.
Стоял теплый майский вечер. Ребята и девушки, как обычно, собрались вчетвером в комнате у Ани и Тамары. Тамарины родственники привезли из Молдавии хорошего вина. Тамара закрыла дверь на ключ, чтобы им никто не мешал. Гужевались допоздна. Аня сидела мрачная, молчаливая и особенно много пила в этот вечер. А когда пришло время расходиться, стали искать ключ от комнаты и не могли его найти. Никто не помнил, куда этот злополучный ключ в суете задевали. Сквозь алкогольный туман все же не забыли, что ключ от соседней комнаты точно такой же и подходит к их замку. И тут Ане пришла в голову отчаянная мысль: вылезти через окно на карниз, пройти по нему до соседнего окна и, благо, что все окна в этот теплый вечер были открыты, пролезть в соседнюю комнату за ключом и открыть свою дверь снаружи. Она покажет им и, прежде всего, Толику, какая она ловкая, смелая и отчаянная, не то, что эта рыхлая корова Тамара.
– Я смогу достать ключ из соседней комнаты. Я знаю, как, – сказала Аня и вмиг влезла на подоконник. Она загадала желание: если достанет ключ, то все будет хорошо. Толик бросит Тамару и вернется к ней. И ее, Аню, не отчислят с факультета. А если не достанет… Об этом думать не хотелось.
– Остановись, Анька! – закричали Тамара с Толиком. – Ты, что совсем спятила? Ты же пьяная, разобьешься.
– Я сейчас, я быстро, – донеслось из окна. Все произошло, как в ускоренной киносъемке. Толик подлетел к окну, чтобы перехватить Аню, но та уже стояла на карнизе. Ребята застыли, замолкли – боялись ее спугнуть окриком или лишним движением. Они теперь уже просто ждали, что будет.
Аня шла по карнизу, в скользких домашних тапочках, тесно прижавшись к стене здания. Держаться было не за что, разве что за стену. Карниз был достаточно широким, и расстояние до соседнего окна – вроде, небольшим. Задуманное ею было, хоть и безумно, но вполне выполнимо. Страха не было, только сердце сильно стучало, и от выпитого вина кружилась голова. Ну, вот еще несколько шагов – и она почти у цели. Потом – всего лишь один неверный шаг, и Аня сорвалась вниз. Падение произошло так стремительно, что она не успела подумать о том, что теперь ее желание не исполнится и…
– Она упала, упала! Какой ужас! – закричали Тамара и Толик и стали бешено колотить в дверь, чтобы кто-то им открыл. Хмель как рукой сняло.
Перебудили весь этаж. Испуганные соседи открыли им дверь снаружи, и, как были, в пижамах и халатах, не осознавая, что конкретно произошло, но, понимая, что случилось нечто ужасное, ринулись на улицу.
Аня лежала в луже крови на асфальте, недвижимая, но еще дышала. Ее душа, казалось, была на перепутье: остаться ли в этом изувеченном теле или покинуть его.
«Скорая помощь» приехала довольно быстро и отвезла Аню в ближайшую больницу. Но высокий второй этаж оказался роковым. Аня разбила себе все, как будто была сделана из хрупкого чешского стекла. Врачи только беспомощно разводили руками. На следующее утро Анина душа отлетела в иной мир. Не стало Ани.
Комендант общежития позвонил на кафедру славянской филологии и сообщил о гибели Ани Стояновой. Дали телеграмму Аниным родителям. Заплаканные, ссутулившиеся, постаревшие, они прилетели на следующий день забирать то, что осталось от их любимой старшей дочери.
– Я же говорила тебе. Нельзя было ее отправлять одну в Москву! Говорила! Но ты не слушал. Гордость тебя распирала от одного названия МГУ, – упрекала сквозь слезы Анина мать своего мужа.
– Ты бы уж лучше помолчала, – отвечал жене Стоянов. – Не трави мне душу!
Завели дело по расследованию гибели Анны Стояновой. Приезжал серьезный, дотошный следователь, пытался докопаться до истины, опрашивал студентов, измерял подоконник и карниз, открывал дверь Аниной комнаты ключом от соседней. Все детали версии, рассказанной Толиком, Мишей и Тамарой, сходились. Некого было обвинить в Аниной гибели. И все тут. Значит, произошел несчастный случай. Так жизнь и смерть восемнадцатилетней студентки Анны Стояновой стала частью университетской истории и статистики.
На славянском отделении, да и на всем филфаке студенты и преподаватели были в шоке. Как такое могло произойти? Недоглядели, вовремя не вмешались. Все плакали, жалели о том, что так мало знали об Ане, что подсмеивались над ней и, если смотреть правде в глаза, не впустили ее в студенческую жизнь группы. Созвали комсомольское собрание: распекали старосту группы и комсорга. Те, опустив глаза, пытались оправдаться. Смутившись, каялись в грехах, которые, вроде бы, не совершили. Все это были пустые, запоздалые хлопоты и суета сует…