Утро вечера не мудреней, просто дальше в будущем.
Как не знаешь, какое слово придет в конце
и тем словом какое взревет de profundis чудище
из души, когда грянут архангелы свой концерт,
и какой из кругов долетит до обетованной,
из-за пазухи камень роняя в морскую гладь,
так не знаешь, куда маршируют толпою пьяной
батальоны цыплят, что придется еще считать.
2
Когда ржавою гайкой сорвется судьба с нарезки
и Верховный Слесарь, отчаявшись дожимать,
бросит гаечный ключ с колокольным ударом резким,
ободравший пальцы, воскликнет «Твою же мать!»
и моя же мать усмехнется из эмпирея
или с моря – я же не знаю, где ждет семья
возвращения блудного падшего лицедея.
Вот тогда-то мне и понадобятся друзья.
3
Вот тогда зазвенит тоска – не чета текущей,
и не то, что утро – ничто ей не мудреней,
ни седеющая голова над кофейной гущей,
ни душа, завербованная в балаган теней.
Только властная поступь Баха – адажио, ларго,
ре-минор – одно утешение для слепца -
заговаривает бессонницу, как санитарка
засыпающего неоперабельного бойца.
4
В одинокой ночной немудрости безголосой
занимаешь себя, точно ледоставом – река,
переводом жизни - мучительного вопроса,
с непонятного, несуществующего языка.
Даже знаки Брайля невнятны об эту пору,
даже те, кто читает ладонью Любовь с листа,
на рассвете нащупывают крапинки приговора:
жизнь - не что иное, как перевод холста.
5
Жизнь - ничто иное. В ней ничего иного,
кроме смерти. И кроме моря. И тех часов,
в коих ты прошиваешь нервом холсты, остовы
и развалины отвопрошавшихся голосов.
И в такие часы, что ни пишешь – то завещание.
и круги возвращаются, будущее распоров.
Если жизнь – затертое тусклое вопрошание,
тогда смерть – блестящий ответ безо всяких слов.
