Нет никакого муэдзина, никто монотонно не выскребает из гортани знакомые на ощупь ветхие звуки утреннего намаза. Нет никакой паствы, никто не сгибается, прижимая лоб к шерстяному духовитому коврику, а нестройные ряды запыленной обуви перед входом в мечеть напоминают скорее обувной ряд на хивинском базаре. Или главную площадь бедняцкого кишлака, жителям которого нечем платить в этом месяце подать, кроме как обувью.
Нет никакого человека вообще, ни того, кто мог бы придумать эти звуки и составить их именно в этот порядок, ни того, кому бы это было необходимо для продолжения жизни и укрепления веры. Да и самой веры нет на этой земле и не нужна она никому в такой час. Никому, кроме самой земли, да и той просто для совершения каждодневной привычки, без которой уже и рассвет не рассвет. Вот и выпевает она протяжно и сумеречно – велик, мол, могуч, мол. Единственный, да благословенно имя его… А кто могуч, чье имя, кого там вечно… кем благословенно… Все равно что с факелом ночью пытаться разглядеть что-либо на дне глубокого колодца, где только до черной поверхности воды локтей тридцать, а что там, под поверхностью, сколько чумных верблюдов и причастных дервишей утоплено тайной стражей – лучше и не знать.
Бремя лишних вопросов. Смятение души от утренней пустоты и бремя вопросов…
Надо бы записать – только лень шевелиться. Да и потом, мулла же сказал – не стремись написать пришедшее в голову или сердце слово, старайся найти его среди уже записанных. Сиречь – не пиши лишнего, все уже написано. Сам-то, поди, пальцы уже разогнуть не может от усердия – строчит, что ни попадя…
Вот и буду пить чай и умудрено взирать на светлеющее небо над вон той скальной грядой… И уголь еще не погас, и табак есть…
И не буду ничего записывать. Или вина выпить? Вина, конечно, было бы неплохо…
…жизнь затянулась. Затянулась, точно аркан на том же горле минарета. Чем я отличаюсь вон от того ишака, к примеру? Ишака, который день за днем совершает одни и те же движения – везет хозяина на рынок, ест всякое попадающееся что попало и пьет всякое журчащее что дадут. Затем везёт хозяина с рынка домой или в чайхану а потом домой, и смирно стоит привязанный, и может даже поорать, благо зычным голосом Аллах не обделил. Потомство может оставить, когда хозяин, опять же, решит что пора, мол, оставить ишачиное потомство. Чем я такой, вот, не такой как этот ишак? Чем? Тем, что могу срифмовать «минарет – наш секрет»?
Обходи, ясноглазая лань, минарет.
Я открою тебе самый древний секрет:
никакого Аллаха, Шайтана, Сирата -
ничего, кроме страсти и похоти нет.
…светает всегда слишком быстро. Есть такие вопросы, точнее сказать не вопросы даже, а – таинства бытия, которые никогда не приходят в голову при обычном течении жизни правоверного. Даже если приходят, то в виде обычных, малозначащих и скучных именно что вопросах, которые как приходят в голову, так и уходят, не затронув души. А вот выпивая второй кувшин сарацинского вина на рассвете, такой вопрос приходит к тебе, точно желание, но не затрагивает ум, а сразу просачивается в сердце, сразу тревожит и щемит душу непознанной тайной и отбрасывает прочие пустяки, вроде службы или беременной жены, на второй план, а то и вовсе за край картины.
Почему светает всегда так быстро? Никогда ничего не успеваешь закончить до рассвета… Если ласки красавицы горячи и неустанны – то не успеваешь до рассвета насладиться ими в полной мере. А если успеваешь, то и тогда не все гладко, о, жители Багдада, ибо, если успеваешь насладиться, тогда не успеваешь выспаться и приходится проклинать тот день и час, когда пошел на государственную службу.
А на службе? Сидишь в секретном дозоре, не шевелишься, не пьешь, не куришь, холод пронимает сквозь любой халат, даже морда коня обмотана твоей же собственной чалмой, чтобы, не дай Аллах, не заржал, сын ослицы… И все равно не успеваешь до рассвета сосчитать костры, выявить состав вражеского войска, понять соотношение командующих и простых солдат а, главное, что им все-таки нужно – захватить и поработить жителей твоего города или просто позвенеть оружием ради устрашения, перед очередными переговорами…
Вот и сейчас смотришь на рассвет, горчит что-то в горле – ну, почему снова один, сказать о чем думаешь – некому, поцеловать – некого, с высокой печалью смотреть на рассвет – не с кем, только пить и остается.… Даже допить и заснуть спокойно – и то не успел…
И кто знает, о чем думает тот ишак, глядя вместе со мной на рассвет, может быть его мысли куда глубже и светлее моих. Ха! Истинно говорил Хамид-аль-Газалли: « Каждое существо наделено душой и неживое на первый взгляд может изрекать истину, пусть и не на понятном тебе языке…»
Еще бы… тут придворный шаир изрекает на понятном всем языке, только тебе, старому карагачевому пню, непонятно, как можно такое произносить вслух, да в присутствии самого халифа:
«Если, милая, стаей хмельных голубей,
ты взлетишь в небеса, что моих голубей,
я смиренно побуду тем самым ничтожным,
что на тверди остался от взмахов крылей»
О, лишенный ума, не высидевший полного срока в материнской утробе нечестивец, да простит меня кто там есть на небесах… крылей! И как можно, перед лицом великого халифа, уподобляться тому, что остается обычно на тверди, когда стаи голубей «взлетают в небеса»… Удавление втихомолку такого поэта было бы весьма милосердным делом, и эта смерть была бы самым весомым его, поэта, вкладом в дело изящной словесности… да только лень…
Пусть пишут, какое тебе дело. Сиди, пей, меч пустыни… или нет, пора перебираться в покои – солнце поднимается. Говорят, в странах на Севере солнце поднимается медленно и заходит так же медленно, причем, чем севернее забраться, тем медленнее. Надо посмотреть…
…затянулась, затянулась жизнь, точно зимний хамсин – тянется и тянется, утро день вечер ночь женщина друг враг повелитель дорога пыль кровь пот пыль кровь пот пыль кровь ветер утро день… устал. Слова, веления сердца, потуги ума, движения рук, прихоти неба… И вопли с минаретов, равномерные, точно приступы головной боли у старца, страдающего полнокровием и одышкой.
Мне было куда меньше лет, когда я еще ходил и искал духовных людей, разговаривал с муллами, приглашал к трапезе дервишей, задавал вопросы суфиям, даже как-то выменял одного пленного северного народа, который попал на невольничий рынок в Багдаде. (Тот говорил немного по-арабски и был у своего народа кем-то вроде муллы при войсках. Правда, тупой он был и от страха вообще немел, пришлось убить быстро, да и небо с ним.) Так вот, сколько я ни говорил с ними, так и не смог ничего понять. И сдается мне, не потому не смог понять, что слова не те сказаны, а потому что либо тоном не тем, либо внутренне не чувствовал искренности я в говорившем, не проникал в суть души его. Что уж что, а умение проникать в человеческую душу взращено во мне издавна и с каждым боем оно только крепнет и укореняется.
Так вот все чаще стало мне казаться, что передо мной сидит наставник евнухов, проповедующий этим несчастным премудрости их службы, расписывающий прелести воздержания и лишения естественных возможностей, а так же с отеческой мудростью вкладывающий в их усеченные тела и души моральные устои – одновременно с тем принимая ласки прелестниц и бесстыдно предаваясь страсти.
Вот интересно, Аллах если есть, какую смерть он мне пошлет за подобные рассуждения? Или надо вслух это все произнести около главной мечети во время Рамадана, ближе к концу его, когда правоверные особенно добры и участливы?
Тогда схватят, донесут, доставят, допросят и удавят прилюдно. Хорошо, если удавят…
Нет. Надо еще выпить, а на площадях пусть ревут ишаки.
Ведь ясно же, точно вот этот наступивший день ясно – если и есть он, всемогущий, то видит насквозь тебя, так же как я вижу, допустим, лавочника или менялу, или вражеского лазутчика. Насквозь.
Стой, солдат, остановись, о, пень пустыни, месяц назад ты запретил себе размышлять на эту тему, а теперь, напившись вина с самого утра, снова обращаешься к Аллаху. Хм. Есть он или нет его, надо иметь уважение и обращаться к нему на трезвую голову и спокойную душу, не взволнованную вином и саможалоблением… Все-таки неплохо бы записать хоть это, мудро ведь сказано…
Да только некому.
