- Карл Маркс родился! - восхитилась она, обтирая моё новорождённое тело. - С такой головой можно прямиком в Дом Советов!
К удивлению всего медперсонала это синюшно-розовое подобие человека, то бишь, я, придя в крайнее возбуждение от услышанного, завопило пронзительно и утверждающе первое в жизни «ля» первой же октавы. Не оставляя ни малейших сомнений в направленности своей истинной гениальности.
Меня так рассмешило выражение лиц этих невольных свидетелей проявления моего гения, что я позволил себе продлить эту маленькую шалость ещё минут на пять, после чего, утомившись, удовлетворённо заснул. Не дав, по понятной причине, никаких разъяснений ошарашенным слушателям. Ну как, скажите на милость, можно не понимать, что «ля» - это едва ли не единственное доступное беззубому рту младенца звукоизвлечение! И не мог же я, произнося «ля», петь, к примеру, си-бемоль. Или, ещё того хуже, соль-диез! С моим-то абсолютным слухом!
Ближайшим родственникам моя гениальность была очевидна с первых же дней:
- И кто это у нас такой гениальный пердунчик? - говорил дедушка, тыча «козой» в мой живот. - Вон какие трели выводит! Куда там Алябьеву с его соловьём!
- Вы только посмотрите, - восклицала бабушка, - как он морщится, когда сосед на расстроенной гитаре играет!
Мне исполнилось три, когда мама отвела меня во дворец пионеров. Пионеры пели песни про орлёнка и маленького барабанщика, запевала их несносно фальшивил, и пока мы ждали домпионеровскую учительницу музыки, я пел вместе с пионерами. Учительница отказалась учить меня музыке, но зато пригласила петь в хоре. Поскольку пионерского галстука у меня не было, на концертах я выступал в белой рубашке с чёрной бабочкой, стоя на стуле из-за малого роста.
Публика из зала кричала мне «браво», женщины плакали, а мужчины жали руку.
- Робертино Лоретти! - говорили моей маме. - Берегите этого гения!
Пока однажды во время выступления мне срочно не понадобилось «по большому». И я неудачно спрыгнул со стула, больно ударившись об пол лбом. Публика смеялась, гений был уязвлён, и я напрочь отказался вернуться на сцену.
С пионерской песней пришлось расстаться. Но это было даже удачно, потому что в музыкальной школе начались приёмные экзамены.
К экзамену меня готовил папа. Мы усаживались рядом за пианино, и он давал мне различные задания, типа, пропеть сыгранную ноту или найти её на клавиатуре. Папа удивлялся, когда я безошибочно повторял взятый им аккорд, и кричал маме:
- Нет, ты только послушай! - он краснел от удовольствия, - это же гений! Шульберт, если хотите!
Накануне экзамена произошло событие, которое, вероятно, планировалось свыше для полноты раскрытия моей гениальности.
И кто придумал эти деревянные горки?! Конечно, если они отполированы детскими задами до блеска, ничего опасного в них нет. Но если влюблённому и сексуально-озабоченному подростку попадает в руки перочинный нож, он торопится выразить, вернее, вырезать свои бурные чувствоизъявления на первой попавшейся поверхности. А именно, на той самой деревянной горке. «Вася+Света=Любовь». Отслоившись от «любви», здоровенная щепа, сантиметров пяти в длину, легко, словно в масло, воткнулась в нежную мякоть моей ягодицы.
Молодой доктор, шутя и смеясь, извлёк острую деревяшку из моего зада, положил её в пробирку и подарил мне на память.
В музшколе, узнав, что сидеть за пианино я не могу, экзаменатор пригласила преподавателя-скрипача. Убедившись в моей гениальности, тот немедленно предъявил меня своим коллегам, и они, шумно и не всегда прилично выражаясь, принялись выбирать, кому доверить обучение будущего Яши Хейфеца.
Тёмно-коричневую скрипку-четвертинку я укладывал, подложив под неё сшитую мамой подушечку из ваты и ситца в голубой цветочек, на костлявое левое плечо. Смычок неровно скользил по струнам, извлекая из них звуки, похожие на предсмертные вопли кота, которому отрывают хвост. Я страдал. Как я страдал! Эти «Зайчики» и «Мишки», которые весело отплясывали на нотном листе, никак не желали даже просто ходить под мою скрипочку. Они стонали и взвизгивали, мучая мои гениальные уши. И я рыдал вместе с ними.
Но убить во мне гениальность оказалось невозможно. И она прижала к ногтю и Баха, и Паганини.
Меня ждала Гнесинка!
Я часами, стоя у окна, играл гаммы, арпеджио и... наблюдал за жизнью двора. А дом напротив наблюдал за мной глазами неожиданно обретшей значительные выпуклости девочкой Галей.
Вначале она сидела у окна, положив голову на ладони согнутых рук, и качала головой в такт: вправо-влево, влево-вправо. Сидеть ей надоедало, и она начинала танцевать. Я играл, а она кружилась у себя по комнате, распустив косу и высоко приподнимая подол платья. Я смотрел на её белые ляжки и переставал слышать свою музыку, играя лишь для того, чтобы Галя кружилась и задирала платье всё выше. Она вдруг останавливалась, останавливался и я, и тогда в глубине её квартиры слышался голос:
- Галю! Донечка! - кричала ей мать, и Галя исчезала. А я стоял и ждал её, прикрывая скрипкой выбухающую ширинку.
Мои занятия теперь превратились в увлекательнейший дуэт с Галей: пока я играл, она, вначале стыдливо, повернувшись ко мне спиной, а затем — бесстыдно, снимала платье, лифчик и трусики, продолжая танцевать. Я дрожал от возбуждения, смычок рвал ритм, взмокшие пальцы едва прижимали струны. Но стоило мне замолчать, Галя убегала в темноту комнаты, откуда мне была видна лишь её чудная попка. И я опять играл что-то, как-то - лишь бы она танцевала...
Первый тур экзамена я завалил. Не потому, что плохо знал программу. А потому, что, начав играть, не смог отделаться от возникшего передо мной видения — голой танцующей Гали...
Скрипачом я не стал, да и скрипку с тех пор в руки не брал. А мой гений так и умер, едва родившись.
