Импровизация заключала в себе рассказ о страннике, погибающем в чужом краю и не имеющем с собою ничего, кроме кубка.
Частым и желанным гостем Мицкевич был в салоне Зинаиды Волконской на Тверской.
Вот как современница описывает апартаменты княгини, ставшие храмом искусств и капищем ее талантов и красоты: " Ее столовая зелено-горчичного цвета с акварельными пейзажами и кавказским диваном, подобным таганрогскому /на таком же почил в бозе царь Александр/. Ее салон - цвета мальвы / сиреневато-розовый/ с картинками в золотых рамах, мебель обита густо-зеленым бархатом. Биллиардная обита старинным дама /шелковая ткань с узором/. Ее кабинет увешан готическими картинами, с маленькими бюстиками наших царей на консолях. Пол ее салона покрашен в белые и черные цвета, что превосходно имитирует мозаику. Я не могу передать, насколько все это красиво и в хорошем вкусе".
/Литературные салоны в России в первой половине 19 века./
Здесь бывали корифеи русской словесности и культуры того времени: П.Вяземский, Д, Давыдов, Е. Баратынский, П. Чаадаев, В.Одоевский, М. Погодин, С. Шевырев, братья Киреевские...
Но, конечно, звездами самой большой величины были А. Пушкин и А. Мицкевич.
Сама того не желая, Зинаида Волконская сокрушала сердца и изменяла судьбы. Адам Мицкевич был почти помолвлен с Каролиной Яниш /впоследствии известной поэтессой К.Павловой/, но срочно "перевлюбился" в блистательную княгиню. Помолвка расстроилась. Ранив Каролину на всю жизнь, Мицкевич... он вскоре вовсе забыл о ней ! Но и Зинаида осталась ему только другом.
Вскоре после письма Мицкевича Одынцу, в мае 1828 года, Вяземский писал жене: "Мицкевич импровизировал однажды трагедию в стихах, и слышавшие уверяют, что она лучшая или, лучше сказать, единственная трагедия польская. А когда подумаешь, что этот человек гоним и что пьяный Новосильцев и подлый Байков могут играть его судьбой ! В хорошее время живем мы, нечего сказать".
Стихотворные импровизации Адама Мицкевича сопровождались музыкой, которую исполняла сама хозяйка салона. Но когда к роялю подходила Мария Шимановская, известная придворная пианистка и композитор, большой друг Поэта /поговаривали, что и взаимная любовь их объединяла/, то слушатели впадали в экстаз, ничего не замечая вокруг...
Ксенофонт Полевой довольно подробно рассказал в своих записках о встречах с Мицкевичем в Москве и в Петербурге и дал такую характеристику поэта: "Все, кто встречал у нас Мицкевича, вскоре полюбили его не как поэта /ибо очень немногие могли читать его сочинения/, но как человека, привлекшего к себе возвышенным умом, изумительною образованностью и особенною, какой-то простодушною, только ему свойственною любезностью. Ему тогда не могло быть тридцати лет. Наружность его была истинно прекрасна. Черные, выразительные глаза, роскошные черные волосы, лицо с ярким румянцем; довольно длинный нос, признак остроумия; добрая улыбка, часто являвшаяся на его лице, постоянно выражавшем задумчивость, -- таков был Мицкевич в обыкновенном, спокойном расположении духа; но когда он воодушевлялся разговором, глаза его воспламенялись, физиономия принимала новое выражение, и он бывал в эти минуты увлекателен, очаровывая притом своею речью: умною, отчетливою, блистательною, несмотря на то, что в кругу русских он обыкновенно говорил по-французски. Доказательством необыкновенных его способностей может служить легкость, с какою он усваивал себе иностранные языки.
Все знают, до какой степени обладал он французским языком, на котором впоследствии был литератором ; но он свободно говорил также на немецком языке ; в знании латинского и греческого отдавал ему всю справедливость знаток этих языков г. Ежовский, известный филолог, друг и, кажется, соученик его.
Я упомянул, что вскоре по приезде в Москву, Мицкевич почти не знал русского языка; через год он говорил на нем совершенно свободно, и, что особенно трудно для поляка, говорил почти без акцента, не сбиваясь на родной выговор.
Кроме того, он знал языки: английский, итальянский, испанский и, кажется, восточные. Начитанность его была истинно изумительна. Казалось, он прочитал все лучшее во всех литературах. О каком бы поэте и славном писателе ни зашла речь, он знал его, читал с размышлением, цитировал его стихи или целые страницы".
"... Там, на севере, в Польше, сияют сборища звёзд; почему же по той стезе сияет их столько? Не твой ли взор, исполненный огня, перед тем как угаснуть в могиле, беспрерывно туда обращенный, зажёг эти ясные следы? Полячка! И я дни свои отживу в скорби уединённой...", - так говорится в сонете Мицкевича "Гробница Потоцкой" / той самой Потоцкой, прототипа Марии "Бахчисарайского фонтана"/; и Вяземский - автор приведенного перевода - не дерзнул переложить в свои стихи ни эту пронзительную песнь тоски, ни вообще "Крымские сонеты", давшие Мицкевичу небывалую до того славу, сказавшие о тоске по родине так, как никто еще, быть может, не сказал.
ГРОБНИЦА ПОТОЦКОЙ
Ты в сказочном саду, в краю весны увяла.
О роза юная ! Часов счастливых рой
Бесследно пролетел, мелькнул перед тобой,
Но в сердце погрузил воспоминаний жала.
Откуда столько звезд во мраке засверкало,
Вон там, на севере, над польской стороной ?
Иль твой горящий взор, летя к земле родной,
Рассыпал угольки, когда ты угасала ?
Дочь Польши ! Так и я умру в чужой стране.
О, если б и меня с тобой похоронили !
Пройдут здесь странники, как прежде проходили,
И я родную речь услышу в полусне,
И, может быть, поэт, придя к твоей могиле,
Заметит рядом холм и вспомнит обо мне.
/ перевод В. Левика /
* * *
"Не всегда внушал он доверие на тех самых довольно частых банкетах о которых упоминает Пушкин, - писал о Мицкевиче Л. Реттель со слов его самого.- На одном из них, когда со всех сторон осыпали Мицкевича похвалами и лестью, кто-то сказал :
- Вот - ты уже никогда не будешь нашим врагом.
- Не верьте ему! - вскричал другой литератор... - Разве вы не заметили, что он ни разу не напился с нами так, как напиваемся мы. Доказательство большой с его стороны осторожности…
В другой раз, когда кто-то из Гагариных крепко обнимал его, целовал, уверял в своей любви, Мицкевич ответил:
- Очень верю тебе, что меня любишь, да только на правом берегу Двины. А на левом, в Литве, ты бы не задумался меня отравить, если бы того требовала ваша политика...
* * *
Здесь чувствую в хлебе насущном яд,
Напрасно хочу набрать воздуху в грудь.
Ни свободной мысли, ни вольного движения -
Прикованный, подыхаю, как пес на цепи!
Это, может быть, квинтэссенция темы тюрьмы у Мицкевича. Но, вот, пожалуй, самое главное :
Поэзия! где чудная твоя кисть?
Когда я хочу рисовать, почему мысли и вдохновенные образы
Выглядывают из-за слов, как из-за решетки тюрьмы,
Которая скрывает и заставляет увядать их скромное очарование?
* * *
Но не только с ультрареволюционными силами конфликтовал Мицкевич-эмигрант, тут существовала та разница, что шла и от "литвиности" поэта, и вообще от оспаривания его позиции, таланта. Насколько разнообразным был фронт недоброжелательности, пишет в своём дневнике М. Танк от 12.10.1990:
Писал же Ванькович, что Кузьмян "Крымские сонеты" А. Мицкевича считал паскудством:
"Всё-то в них крымское, татарское, только не польское"
А Ю. Немаевский про "Дзядов": "Что в тех пинских головах роится, переходит всякое разумение".
А Ю.Словацкий писал З. Красинскому:"Возьмёмся за руки и скинем с Парнаса этого литовского барда".
Им вторил А. Ходько:" Авторитет пана Мицкевича подозрительный, потому что все его считают польским шпионом".
Не остались в стороне в своей злобной зависти и польские литераторы.
Их хорошо показал польский поэт Артур Мендзыжецкий, вплетая в свое стихотворение "Адам Мицкевич" слухи в кавычках - цитаты из прессы 1836-1845 г.г, которые были направлены против Адама Мицкевича:
"Хвалитель портера и брудершафта..."
"Поборник феодального уклада..."
"Любимчик иезуитов...
"Самовлюблённость и гонор -- единственные двигатели его души..."
"Весь в фальши и слабостях..."
"Отрёкся от собственного гения..."и т.д.
Как ни говори, но человек по своей натуре - ПОДЛ , СЛАБ и ЗАВИСТЛИВ и, видимо, таким останется...
Поэзия! Где твои мелодичные звуки?
Я пою, но она не слышит моей песни,
Как соловей, король пения,
Не слышит потока, который в глубине,
Под землей, несет свои стоны.
.............
Адам Мицкевич
Эту трагедию - трагедию поэта, живущего в среде и в стихии чужого языка,- сполна может понять, наверное, только поэт.
/ подборку материалов для этой темы сделала Елена Домейко /