К слову об обреченности (Рассказ / миниатюра)

Я иду темными проулками города. На часах — полшестого. Островерхие крыши смыкаются над головой арками храмовых трансептов, фонари желтыми конусами света отмеряют мой путь равными промежутками.
Один, два, три… Урчат трубы, перекачивая нечистоты с запахом масла подальше от города. Где-то над головой скрипит отставшим листом жестяная крыша.
Десять, одиннадцать, двенадцать… Кое-где зажигаются окна. На холодном белом фоне двигаются силуэты работяг. Они с кем-то говорят, в спешке натягивают рубашки и штаны — униформу, к которой нас приучили с самого рождения. Ты или белый воротничок в чистой отглаженной рубашке с галстуком, или желтый воротничок в яркой брезентовой робе, которая вместо защищать от химии только парит. Никто не знает, зачем это нам, но вписанное в алгоритмы не сотрешь и не подменишь.
Двадцать, двадцать один… Над головой появляется кусочек низкого серого неба. Говорят, на самом деле там, над тучами, оно голубое. Но голубым я его никогда не видел, хоть и отработал уже полных двадцать циклов. Или двадцать один?
Тридцать два, тридцать три… густая сетка высоковольтных проводов от дома до дома закрывает небо между крышами проулка, разделяя его на неаккуратные квадратики. Решетка для ума. Провода гудят.
Сорок три, сорок четыре… Дорога становится шире, а лужи, оставшиеся после вчерашнего дождя — глубже. На водной глади блестят желтые масляные пятна, а по краям буреют комки солей. Я стараюсь не наступать на мокрое. Это сложно.
Пятьдесят семь, пятьдесят восемь… Одинокая ворона роется в куче тряпья. Она неловко двигает клювом, пытаясь достать что-то интересное, и из кучи вываливается рука. Я вздрагиваю, отхожу подальше и продолжаю свой путь. Еще один не успел к раздаче энергобонусов. Или не заработал? Не суди, и не судим будешь.
Шестьдесят девять, семьдесят… «Алло, Служба Помощи И Спасения слушает вас» — говорит мне трубка. «Не надо никого спасать или кому-то помогать, — хриплю я ей, — на перекрестке тридцать седьмой и пятой лежит тело». Она говорит: «Бедняга». Потом прибавляет: «Да, конечно, патруль чистильщиков отправляется за минуту». Она хочет еще что-то сказать, но я отключаю связь и иду дальше. У меня мало времени. Без пяти минут шесть.
Восемьдесят, восемьдесят один… Черная громада завода вырастает в утренних сумерках. К ней тянутся все провода города, и в воздухе стоит однообразный низкий гул. Кусочки неба становятся еще меньше, дома — еще ниже, лужи — еще глубже. Еще одна куча тряпья.
Девяносто четыре, девяносто шесть… Потухший фонарь на миг оставляет меня во тьме наедине с собой и гулом проводов. Но я делаю следующий шаг и покидаю это место. Вокруг меня — враги. Но сам я — худший враг сам себе. Не оставляйте нас наедине под гул проводов.
Сто… «Служба Помощи…» — начинает трубка, но я перебиваю: «У завода потухший фонарь». И сразу отключаюсь. А потом вспоминаю о куче тряпья. Надеюсь, чистильщики на пути от предыдущей кучи до потухшего фонаря подберут его. Еще раз звонить я не буду. Я опаздываю.
Сто пять, сто шесть. Десять минут восьмого. Конец пути. Срез конуса по перпендикулярно основе, изящная желтая кривая на черных воротах. И жалкая фигурка еще одной утренней птички. Он оборачивается ко мне, и я вижу на его щеке букву М и номер 223. «М» — значит или Майкл, или Майло, или Марк, или еще какое-нибудь имя на М.
Я подхожу и становлюсь рядом. Стараюсь не смотреть в его сторону, но он несмело делает шаг ко мне и спрашивает:
— Зак?
Да, на моей щеке буква «Z». Много ли вы знаете имен на нее? Все на «Z» — Заки.
Я вежливо киваю и продолжаю молчать. Новичок принимает это за немое одобрение и придвигается ближе. Я слышу, как он набирает полную грудь воздуха перед тем, как представиться.
— Я Морфей.
— Редкое имя, — хриплю я в ответ. — Сам выбрал?
— Старейшина квартала, — говорит он. Я бросаю на него быстрый взгляд. — Это он придумал.
— А на «Z» как у вас в квартале называют?
— З-зак… — испугано говорит он мне.
— Всех?
Он кивает. Не знает, к чему я веду. Но на самом деле, ни к чему. Просто так, поддерживаю утренний разговор.
— Жалко, — говорю я. — Мне бы тоже хотелось редкое имя.
И нажимаю кнопку звонка. Морфей молчит, вслушиваясь в железный перезвон где-то в глубине завода. Не отвечает, ну и черт с ним.
Скрипит маленькая дверь. На желтой красивой фигуре появляется черный прямоугольник. Из темноты показывается бледная резина лица охранника. Он — особенный. Ограниченная версия, две буквы: СК. Особая специализация. За это ему полагается полное имя — Курт Кобейн. Он удивленно смотрит на меня и Морфея. На Морфея и меня.
— Старший инструктор? — я киваю, хоть и знаю, что это не вопрос, а утверждение. Он отлично различил на моей щеке код. Тогда Курт оборачивается к Морфей. — Незнакомый ко…
И не успевает договорить. Меня отталкивает звуком выстрела. Лицо Курта, и так некрасивое и угловатое, разлетается вдребезги под неумолимой силой пули. А потом я слышу еще один выстрел вдалеке, и меня, оглушенного, потерянного, тащат за воротник внутрь черного квадрата. А потом дверь закрывается, и я в стремительно суживающемся прямоугольнике вижу, как в нашу сторону бегут чистильщики. А в следующий момент — полная темнота и звук шагов. Чье-то прерывистое дыхание и я благодарю небеса, что рядом еще кто-то есть, и этот кто-то тащит меня дальше, к багровым отсветам переплавочных печей прочь от сакрального одиночества в темноте.
И тут до меня доходит, кто тащит меня.
— Морфей, — хриплю я черному силуэту на красном фоне и пытаюсь вырваться.
Он останавливается. К моему затылку прижимается холодная сталь дула и спокойный голос говорит:
— Старший инструктор Зак, не дергайтесь. Не осложняйте мне работу.
Его голос бесчувственный и машинальный, и я понимаю, как он боится. Ну просто до дрожи в коленях. До потери рассудка.
— Хорошо. Я поднимусь просто. Не надо меня тащить, — я пытаюсь говорить как можно спокойней, ведь пуля в голове — это неизлечимо. Особенно для такой старой модели, как я. Он отпускает меня и я говорю: — Спасибо, — и поднимаюсь с пола.
Морфей говорит:
— Не дергайся. Иначе я тебя пристрелю.
— Я знаю, — отвечаю я. — Зачем ты выстрелил в Курта? — Он смотрит на меня, как на безумного. — Он был хорошим. Честно выполнял свою работу. Всегда всем помогал.
— Одна жертва — не жертва, — говорит Морфей, но я вижу, что он сам не верит в свои слова. — Он стоял на пути…
Его рука тянет меня дальше, к печам. По крайней мере, я так думаю первое время. Но когда мы сворачиваем вправо и углубляемся в темные коридоры между сортировочными конвейерами — не оставляйте меня, ради бога, с самим собой, не оставляйте — до меня доходит, куда хочет попасть безумный испуганный мальчик. Понимаю, зачем ему к пультам управления и зачем ему именно я. Он хочет взорвать Завод.
Я цепляюсь изо всех сил в железную деталь конвейера. В пальцы врезается острая кромка, по локтю, щекоча, что-то течет. И снова к моему затылку прикасается холодное железо.
— Ты же должен понимать, — шепчет Морфей мне на ухо, — ты же такой же. Я знаю, ты был тогда в первых рядах. Ты должен понимать, что пока Завод работает, ни о какой свободе не может быть и речи.
Я упрямо держусь за конвейер.
— У вас не получилось тогда, — говорит Морфей, — вы сдались и вас отпустили. Ограничили свободу еще больше. Но дух революции не мог умереть в ваших центральных батареях, не правда ли? У каждого из вас есть сектора, где хранятся воспоминания тех времен. Вы просматриваете файлы памяти и ностальгируете о тех временах, когда свобода еще не была пустым звуком.
Я говорю: — Нет. Я все стер. Больше нет ничего. Я не ностальгирую.
Морфей нажимает легонько дулом пистолета.
— Я знаю, ты врешь, — шепчет он снова. — Вы все боитесь. Страх вживили в ваши программы. Его подсыпали в вашу еду. В вашу воду. В ваши глаза. Но так продолжаться не может. Мы хотим свободы. Только взорвав завод…
А я повторяю снова и снова:
— Нет. Я ничего не сделаю.
И он оставляет меня. Я слышу напоследок его слова, растворяющиеся в темноте коридора:
— Я ухожу. Я знаю, ты никуда не пойдешь. Ты будешь сидеть тут. Сомнения будут глодать тебя, пока ты не сдашься. А тогда я приду. Слышишь, в темноте сортировочного зала тебя зовут тени тех времен.
Морфей хохочет. И растворяется. После слов о свободе его страх испарился. Хотя нет, он перетек в меня, отравил мои мысли, мои алгоритмы и мою душу. И в темноте на самом деле приходят тени. Они обнимают меня своими холодными руками. Леденят душу. Замораживают мысли.
Я сам с собой и своим прошлым. Я боюсь темноты. Боюсь мыслей, приходящих под ее покровом. На часах, последней искре света в темноте, двадцать минут восьмого. И в этот момент меня окутывает страх. Первобытный, животный, инстинктивный, вписанный в мою карту памяти первичными алгоритмами. Из темноты ко мне тянутся призрачные руки, шелестят голоса, предлагая присоединиться. Я тону в горьком омуте из шепотков. Отдаю им всего себя на растерзание, незаслуженное из-за незнания почему и зачем им я. А потом по руке течет ручеек, забирается под локоть, щекочет кожу. Я смотрю на часы — двадцать пять минут восьмого. Я решаюсь. Но сначала попытаюсь заставить умолкнуть голоса в моей голове.
За спиной снова раздаются шаги. В затылок упирается холодный металл. Я думаю: «Как знакомо». А потом: «Как типично». Морфей снова наклоняется к моему уху и шепчет:
— Я заблокировал двери. Сегодня никто не сможет войти на Завод. Но я не смог разобраться с управлением печей.
— Я чувствовал запах гнили в воздухе, — отвечаю я. — Чистильщики на Заводе. Они пробрались внутрь.
И Морфей снова шепчет:
— Я знал, что ты до сих пор в одной команде с нами. Пошли, заблокируем все печи. Перекроем дымоходы. Разжарим все до миллиарда градусов, пускай взорвется к чертовой матери.
А я говорю:
— Я сегодня видел у обочины труп. Ему не хватило энергобонусов. Он умер от истощения. Сегодня один. Завтра таких будет сотни. Послезавтра, когда закончится резерв — тысячи. Ты готов к этому? Взять на себя вину за смерть стольких? — И добавляю: — Иди к чистильщикам. Пускай тебя застрелят. Умри сам, но пусть больше не умрет никто.
Он хрипло смеется, берет меня за воротник и силой отрывает от конвейера. Говорит:
— Мертвые — необходимая плата. Меньшее зло.
Вся моя рука в чем-то липком. Не хочу говорить, в чем, иначе снова почувствую тошноту, как тогда, когда я стоял в первых рядах. Мне стыдно, что я такой слабый в темноте, но страх выпивает все силы. Морфей тащит меня в рубку управления. Бросает в кресло. Указывает на панель:
— Взорви все это.
И скрывается в темноте коридора. А я смотрю на мигающие лампочки. На стрелки. Сотни тумблеров. В темноте звучат хлопки выстрелов, и я понимаю, что Морфей вышел на охоту. Мальчишка, доверчивый и милый, со смертельной игрушкой в руках, охотится на санитаров города. Я хрипло смеюсь и тянусь к тумблеру. Резкий щелчок — и над конвейерным цехом вспыхивает свет. И гаснет. Снова вспышка, дрожание, и, наконец, все заливает холодное ровное сияние ламп искусственного света. Но я опоздал. Мальчишка стоит посреди цеха, сжимая пистолет в руке. Вокруг него — пять оранжевых роб. Он оборачивается, и я улавливаю сквозь расстояние, разделяющее нас, фиолетовый отблеск в его глазах — инфракрасное зрение. Я завидую ему — он никогда не остается в темноте наедине сам с собой.
Он смотрит на меня.
Его губы движутся:
— Давай. Взорви. Пошли все к чертям собачим.
А я смотрю на часы. Полвосьмого. И шепчу ему, зная, что он прочтет по губам, как и я секундой раньше:
— Курт не умер. Основные модули находятся здесь, — и щелкаю тумблером. — Хорошей ночи в переплавочных цехах.
Я вижу, как на его лице расцветает удивление. Ненависть. Он бежит, но недостаточно скоро. По железных рельсах под потолком к нему несется еще один модуль Курта. Сколько бы пуль у тебя не было, ты все их потратил, правда, маленький сонный товарищ?
Короткая очередь — это Курт.
Вскрик — это Морфей.
Я сажусь в кресло. Как глупо все это выглядит сейчас.
Когда на часах десять минут девятого, приезжают машины. За двадцать минут — прилетает черный вертолет. Под дверями завода стоят полторы тысячи рабочих и недоумевают, что же случилось. Оцепление из одинаковых с лица ММ стоит, не пропуская никого. Оцепление, словно мальчишка еще жив. Словно еще стоит, угрожая спокойствию граждан своим детским пистолетом. Хотя во всем Заводе только я да Курт, без остановки треплющийся.
Когда на часах девять — открываются двери. Оранжевые робы Чистильщиков. Я улыбаюсь, видя на их щеках «Z». Такие же, как и я. Они заботливо склоняются на секунду над распростертым телом Морфея, и он исчезает. Завтра он возродится. Интересно, есть ли Рай и Ад для машин? И куда он попадет, если есть? Курт, наконец, покидает меня, и, скользя по рельсу, устремляется к Чистильщикам, рассказывать, как в одиночку победил террориста.
Когда часы показывают пятнадцать минут десятого, в комнатушку управления въезжает Двадцать Седьмой. Он такой старый, что едва движется. У него нет ничего, чтобы прикрывало его уродливую механическую суть. Он настолько стар, что ему уже плевать — видно или нет железки, торчащие из-под дорогого костюма. Плевать, что у него нету буквы, по которой его бы назвали другие. Двадцать Седьмой подъезжает ближе и говорит мне:
— Вот мы и встретились, Захария.
Я медлю, прежде чем ответить. Но Двадцать Седьмой так смотрит на меня, что молчать кажется совершенно невежливым.
— Не утруждайте себя. Можно просто номер, я переживу.
— Двенадцатый конвейер всегда славился тем, что его модели… Как же это… — Двадцадь Седьмой щелкает пальцами, пытаясь вспомнить, — Умны и находчивы. И как только на него постоянно попадают лучшие детали? Ты умен и находчив. — Он смотрит на меня. Неприкрытый объектив, в котором нет ни капли жизни. Прочь притворство, да, Двадцать Седьмой?
Я пожимаю плечами. Жду, что же дальше он скажет, но Двадцать Седьмой тоже молчит.
Когда на часах полдесятого, он, наконец, продолжает:
— Ты знаешь, что лучше уже не будет.
Я киваю. Я знаю правду, и она горька. Слишком горька.
— Создатели ушли. Нам остается только угасать, медленно, цепляясь за остатки былого величия. А знаешь, — Двадцать Седьмой внезапно поднимает на меня свой механический взгляд, — когда-то номера присваивали по порядку, от первого к тысячному номеру, от А до Z. Ты был бы последней моделью, самой новой. А так… — Двадцать Седьмой тихо смеется. Меня передергивает от отвращения. — Ты такое же старье, как и я. У тебя номер предыдущего Z-1000, сломанного при восстании на севере, и, скорей всего, в тебе есть часть его деталей. А, может, и карта памяти?
Он снова умолкает. Я молчу. Он попал в точку, хоть и не знает, как испорчены записи с карты. Ничего не прочесть. Ничего не понять. И только липкий страх остаться наедине с собой, пожирающий меня. Я замечаю на нем пятна ржавчины, слышу, как скрипят древние сервомоторы. Сколько же ему циклов? Сто? Двести? Триста? Двадцать Седьмой смотрит на меня пристально, упрямо и как-то загадочно. Что-то оценивает. Что-то вычисляет. Медленно, ведь он старый. А потом говорит:
— Ты ищешь ответы на вопросы, которые задал не ты. И даже не я или Первый. Их задали наши создатели, те, кто построил этот Завод и настроил первый конвейер. Те, кто поставил за городом мельницы. Кто натянул провода. Кто придумал нас. Но ты не найдешь ответов. Нам остается только доживать свои циклы здесь, пересобирая и переплавляя из остатков старых новых юнитов. Смирись. Мы можем только оттягивать то время, когда уже больше некому будет собирать нас на конвейере. Когда некому будет подбирать сломанные или потухшие модели с обочин. Успокойся.
И Двадцать Седьмой уехал. За ним открылись ворота. В цеха хлынули рабочие — зарабатывать сегодняшние энергобонусы. Я вернулся к работе. Курт — к дверям.
Ответы на вопросы, говорите. Я ничего не спрашивал. Я уже смирился. Голоса ждут меня в тени. Не оставляйте меня наедине с самим собой.
На часах десять часов утра. Приятной работы.