– Старух, а сёдни которо число будет?
– Двадцать седьмо, – донеслось сонно из-под одеяла.
– М-м… А месяц? Декабер?
– Ну…
– И то… А то я уж было запамятовал. Значит, де-ка-бер, – повторил он с расстановкой, вставая с кровати и надевая рубаху.
– Да ты куды вдруг ни свет ни заря? – недовольным голосом спросила, тоже поднимаясь, вконец разбуженная старуха.
– Как куды? Вчера всё было говорено.
– Ой, боже ж ты мой! – запричитала старуха, вспомнив минувший день и всплеснув руками. – Да, можа, ещё обойдётся всё, а-а? Перемогнётся она, поди? Ой, боженьки-и-и!
– Ишь ты, брат – перемогнётся! А то не слышала, что намедни ветинар сказал? Веди-ка, говорит, Михеич, её на убой. Молока вам от неё уже не видать, а так хоть мясо будет. Жалко, коли сама околеет, ей уж, мол, недолго осталось.
– Да, можа, ошибся ветинар-то твой, – горестно хныкала старуха, – можа, ещё выправится, милая! Го-осподи-и-и-и!
– Эк хватила! «Можа, ошибся». А то не думаешь, что наш ветинар – человек уважаемый, учёной. А ты его слова под сомнение ставишь, – наставительно рассудил старик.
– Да не ставлю я-а-а! Жалко мне её-о-о! – совсем заголосила старуха, закрыв лицо руками.
Многие в селе уже знали, что у Липатниковых горе – пропадает корова. Любимица. Ветеринар, приходивший к ним два дня назад, осмотрел корову, выслушал стариков о том, что она уже много дней толком не ест, покачал головой. Поставил неутешительный диагноз какой-то коровьей болезни и ушёл, посоветовал не дожидаться, пока та сама не околеет через неделю. Да что и говорить, пожила уж коровушка своё.
Михеич оделся в серенькую фуфайку, нахлобучил на голову старенькую кроличью шапку-ушанку, надел на ноги широкие разношенные за прошлую зиму валенки.
Затем сел на табурет, для солидности помолчал, деловито натягивая на валенки калоши, потом только начал говорить.
– Ты вот со мной всю жизнь, почитай, прожила, да и старше меня на два года, а нисколько умней не стала, – сказал он с лёгким осуждением. – Все тебе, как дошколёнку, объяснять надо.
– И-и-и, у-умник выискался! Чего ж не министер-то тогда? В пинжаках бы ходил да ботинках. А то, вон, окромя валенок да калош ничегошеньки и нету.
– Ла-адно, не бубни, – по обыкновению протянул старик.
– Зачем калоши-то?
– Затем, что корову на убой поведу. Не на танцы же собираюсь
– Ну-у, и?
– Вот и «ну-у»! Мало ли что. Там же кровищи, наверное, будет. Вдруг наступлю ненароком – весь валенок пропитается. А так всё путём будет. Соображать надо, – рассудил он поучительно.
Старуха в ответ лишь махнула рукой: «Бог с тобой! Дело хозяйское».
А Михеич вышел во двор и побрёл к стайке. Подойдя, он отодвинул засов, отворил дверь и шагнул в полумрак стойла, с густым, застоявшимся запахом сена, молока, коровьего пота и навоза. Осмотрелся, привыкая к недостатку света.
Светлым пятном у противоположной бревенчатой стены стояла липатниковская корова. Смотрела неотрывно на вошедшего хозяина.
У неё было довольно странное для коровы имя. Назвала её старуха уж как-то совсем не по-коровьи, а просто в честь своей первой внучки: Анастасия. Местный пастух поначалу долго потешался, когда водил на выпас сельское стадо прочих Бурёнок, Чернушек, Белянок, Зорек. А тут на тебе – Анастасия! Прямя-таки королевское имечко!
– Настасьюшка!.. – ласково кликнул старик корову.
Та в ответ тихо и коротко мыкнула.
– Наста-асьюшка, жива! – обрадовано пролепетал Михеич.
Он подошёл к ней, погладил по спине. Легонько поцарапал между рогами и за ухом. Тяжело вздохнул.
– На-ка вот. Можа, поешь?
И он сунул ей пук мягкого душистого сена.
Анастасия вытянула к сену обвислую шею, понюхала, но есть не стала, глядя на старика грустными большими глазами.
– Эк ведь тебя поприжало, родимая! – жалостливо выговорил Михеич. Бормоча ласковые слова Анастасии, он неспешно вывел её за верёвку во двор. Старуха, уже одетая, стояла на крыльце.
– Да чего ж ты так быстро-то! Хоть бы чаю, что ли, попил. Я бы пока попрощевалась с ней, матушкой моей, – начала было старуха, но Михеич печально и сухо оборвал её:
– Нет. Уже пора вести. Я с Егором договорился. Ждёт, наверно.
Старуха всхлипнула, завыла, обнимая корову за шею. А Анастасия покорно стояла и мелко вздрагивала от мороза, выведенная из тёплого и влажного помещения стайки. Изредка шумно вбирала и выпускала из себя воздух, устало поводила головой по сторонам и смотрела вокруг болезненно блестящими глазами.
– Ну, ладно, будет – сочувственно проговорил старик и тронул старуху за плечо. Та сразу вдруг сжалась и смолкла.
– Я… пошёл.
Михеич осторожно потянул за верёвку, и Анастасия послушно поковыляла за ним. На улице старик оглянулся в сторону дома и тоскливо вздохнул, встретившись взглядом с заплаканными глазами жены.
– Пойдём, Настюш, – обратился он к корове, которая выжидающе и болезненно смотрела то на старика, то на старуху, стоявшую в проёме ворот, то бесцельно вглядывалась в оснеженную даль за рекой и всё так же крупно дрожала, едва держась на обессиленных исхудавших ногах.
И они пошли.
Поскотина, где забивали совхозных животных, находилась на противоположной стороне села, почти у леса, и путь предстоял не близкий. Михеич специально договорился с конюхом Егором об этом месте, а не во дворе дома, чтобы лишний раз не ранить сердце жены.
Старик украдкой отирал наворачивающиеся на глаза слёзы, семенил впереди неровными шажками и виноватым голосом разговаривал с коровой. Словно пытался её как-то утешить.
– Что ж ты, Настасьюшка, разболелась-то так у нас? Старуха-то, вишь, как изводится по тебе – ревмя ревёт. Жалко.
– Му-у-у, – словно понимающе отвечала бредущая позади корова, тяжело дышала старику в спину и выпускала из ноздрей клубы пара.
– Вот и я говорю, пожила бы ещё годик-другой, а? И тебя ведь дюже жаль.
– Му-у-у, – монотонно вторила Анастасия.
– Ты только, Настенька, не бойся, – продолжал извиняться старик. – Егор – мужик хороший, сильный. Он у нас конюх. Не бойся, не больно ударит, с одного раза порешит, не почуешь. Он умеет. Ты прости, что не я, а чужой. Я уж слабый для этого. Да и рука у меня на тебя не подымется.
Так и шли они. Старик тихо бормотал что-то, то и дело оборачиваясь к корове, а она понуро качала головой и осторожно переступала сзади, изредка помыкивая в ответ.
Дошли до поскотины. Егор уже ждал с длинным колуном в руках, опираясь на него, как на посох.
– Привет, батя!
– Здравствуй, Егор. Вот… привёл.
– Угу.
– Чтоб не маялась – сможешь?
– Угу. Плёвое дело! Видно, что слаба.
– Ты уж не оплошай, Егор, – жалобно попросил Михеич и тоскливо поглядел на корову.
А Анастасия, до настоящего времени безучастно, безропотно ковылявшая вслед за стариком, теперь насторожённо оглядывалась по сторонам, тревожно нюхала то воздух, то утоптанный снег, пахнущий кровью после недавнего забоя. Нервно и испуганно косила выпученными глазами на собравшуюся невдалеке большую свору бездомных одичавших собак – завсегдатаев кровавого пиршества, которые уже сейчас жадно глядели на неё, облизывались и нетерпеливо урчали.
Конюх и Михеич не успели заметить той перемены, которая произошла с Анастасией. Она вдруг вся напряглась и часто задышала, переступая копытами по хрустящему промёрзшему снегу. А когда Егор уже было взялся левой рукой за рог, чтобы для удобства заломить корове голову, она вдруг резко рванулась в сторону и (откуда только сила взялась!) опрометью поскакала прочь с поскотины, в сторону леса.
Разом ощетинившаяся свора собак тут же кинулась в погоню, стремглав промчавшись мимо ошарашенного Михеича и упавшего на снег Егора.
– Да что же это, а! – выдохнулось у старика. – Настенька! На-стя-а!
– Да не волнуйся, батя. Нагоним мы твою корову, надолго её никак не хватит. И что только с ней такое случилось?! Как вожжа под хвост попала! А ты говорил, помрёт, не сегодня, так завтра. Присядь пока здесь на бревно. Пойду, лошадь запрягу.
А собаки гнали и гнали Анастасию по лесной дороге. То и дело подскакивали и в хищном азарте хватали её зубами за ноги, за бока. Она спешно, на бегу отлягивалась от них, норовила боднуть самую нахальную и всё бежала из последних сил, с беспросветным отчаянием в глазах. Временами иступлённо взмыкивала на всю округу, перебивая ошалелый лай собак.
Надсадно, шумно дыша, Анастасия вразнобой, почти бессознательно перебирала ногами, с усилием отталкиваясь от накатанного снега дороги, держа на отлёте тощий жгут хвоста с метёлкой на конце. В налитых кровью глазах стоял ужас загнанного обречённого животного.
Вдруг корова натужно захрипела, её бешеные скачки резко замедлились, и она, рванувшись ещё раза два вперёд, остановилась, покачнулась и неловко рухнула на колени, мигом облепленная со всех сторон разъярёнными собаками. Упёршись рогами в снег, Анастасия ещё попыталась встать, но свора свалила её набок, иступлённо разрывая когтями и зубами измождённое тело коровы.
Она уже не мычала, а только утробно хрипела, беспорядочно вздрагивая ногами в предсмертной агонии. Из распоротого собаками брюха шумно вышел тёплый, пахнущий внутренностями воздух. Тело Анастасии в последний раз передёрнулось и замерло, обмякло. Вокруг слышалось только глухое ворчание и жадное чавканье собак.
Когда, отчаянно нахлёстывая лошадь, Егор и Михеич наконец подъезжали к месту звериного пиршества, Анастасию уже нельзя было узнать. Развороченная туша с торчащими наружу полуобглоданными рёбрами издали кровенела посреди дороги.
Завидев приближающиеся розвальни, собаки нехотя отпрянули в сторону, стараясь ухватить кусок мяса побольше.
Егор на ходу соскочил с розвальней, останавливая лошадь.
– Тпр-ру-у-у-у-у! Ах, чтоб вас р-разор-рвало! – и он, схватив с дороги, зло бросил в собак наугад «картофелину» мёрзлого конского помёта.
Собаки, недовольно рыча и скаля зубы, отбежали метров на десять и выжидающе сели на обочине дороги. Пристально глядели на людей и облизывали окровавленные морды с застывшими красными ледышками на усах.
– О-о-ой-ё-ёй! О-о-ой-ё-ёй! Ма-а-атушка-а-а! – безудержно в голос плакал старик над коровой. – Да что же это, а-а-а! Ох, вы, нехристи-и!.. Настенька-а-а!.. У-у-у, застрелю-у-у! – истошно, с надрывом ревел старик сквозь зубы и грозил иссохшим кулачком в сторону собак. – Застрелю-у-у-у! Все-ех!...
– Ну, Михеич, ну, не надо, – успокаивал его Егор. – Пропала уж теперь корова. Всё мясо попорчено. Поехали домой… Ничего не поделаешь…
Он попытался поднять Михеича с колен, который теперь совсем забыл о калошах и сильно испачкал штаны в густой крови.
– А ты-то чего медлил! – накинулся было старик на Егора. – Ох, горюшко-о-о! Вот оно горюшко-то где-е-е!
Егор, наконец, крякнув, сумел поднять обессиленного расстроенного старика на ноги, и тот, пошатываясь и спотыкаясь, побрёл к розвальням, опираясь на конюха и всё оглядываясь на Анастасию, которую Егор сообразил оттащить к краю дороги.
Обратно ехали молча. Егор мрачно курил да изредка понукал лошадь, щёлкая её по крупу вожжёй. Михеич сидел спиной к конюху, в горестном забытьи глядел на убегающую из-под скрипящих полозьев дорогу и не видел её, как не видел ни леса, ни первых промелькнувших окраинных домишек села. Перед его мысленным взором неподвижно стояли глаза Анастасии, полные безграничной усталостью, тоской и неизбывной болью, теперь стеклянно леденеющие в лесу на декабрьском морозе.