Зверь (Рассказ)

  Лёня проснулся, как всегда, ровно в восемь. Какой-то нервный зуд сразу же охватил его, чудовищное беспокойство, какая-то болезненная сила бросила его в жизнь, в бодрствование, в болезненный страх. Почти сразу сдавило горло безысходное страдание, ощущение невозможности, он даже не мог выпить воды и тихо выдохнул воздух, медленно сквозь полуоткрытые губы. Тело было лёгким, почти невесомым, лёгкость и изящество собственных движений приносили ему облегчение. Мысль опять возвратилась к ней. Выхода не было, мысль двигалась по кругу, прокручивая всё с самого начала. Надо же так глупо влипнуть! Он её ненавидел. Вся его жизнь, весь мир, все стремления разбивались в прах. С ней будущая жизнь была невозможна. Нужно было искать выход. Если он не найдёт выхода, всё будет кончено. Если он не найдёт выхода, он сойдёт с ума, не сможет жить. Как он мог быть так неосторожен. Он любил другую, она умерла, но не все же бабы умерли. Почему эта. Его передернуло от отвращения, ненависти. Её ребёнок. Он уже его ненавидел. Зачем она это делает. Дура. Ему даже в голову не приходило, что он сам виноват в том, что так случилось. Лёня откинулся на спинку дивана. Ощущение внутреннего волнения доводило его до изнеможения. Она позвонила в одиннадцать. Она почувствовала, что что-то не так. Он сказал спокойным голосом:
– Не приезжай.
– Почему?
– Мне плохо.
– Я приеду.
– Не сегодня, завтра, потом.
Она заплакала, и она, конечно, приехала. Она пыталась его успокоить, она понимала, что с ним что-то не так, что на него нельзя сердиться. Он злился, она была невыносима. Дура, дура, дура – орал он. Он её ударил. Она была на четвёртом месяце. Она со слезами на глазах выскочила от него. Лёня сел на диван откинулся на спинку. Ему стало легче. Ведь он просил не приезжать, он просил. Только в четыре часа он смог выпить стакан чая и запихнуть в себя бутерброд. Он достал мелки, карандаши. Рука сама делала то, что диктовал его мозг, его воображение. Он рисовал, как Бог, и он знал о том, что он гений.
Вечером Лёня вышел на улицу. Сумерки погружали город в сказочный полусон. Люди не знают, что такое талант. Фасады, лепка, какие-то звуки – всё отдавалось в нём, всё жило, какой-то ирреальной, палящей, сжигающёй жизнью. Улицы, ступени, блестящие лужи доставляли ему невероятное наслаждение. Фонтанка, ветка старого дерева. Чудовищное страдание причиняла ему красота. И чем сильнее было это страдание, тем сильнее было наслаждение, которое дарила она ему. Больше всего мучила невозможность разделить это страдание и наслаждение с кем-нибудь. Выносить всё это одному, не иметь возможности показать это, открыть этот мир для тех, кто умеет видеть, было ужасно. Он испытывал невероятные муки, но он хотел этого безумия. Он наслаждался им. И чем прекрасней был мир, тем безобразней была она, её мир, её жизнь, её ребенок. Всё же, он не хотел её потерять. Она сама была его ребёнком, неудачным ребёнком, не таким, как он хотел, но она была родная, своя. И это мучило больше всего. Если бы та, первая не умерла. Он всё время сравнивал. Мёртвая была прекрасна, одухотворена внутренним светом, а эта нет.
Такие люди, как он, узнают друг друга сразу. Они смотрят на человека и определяют мгновенно, есть в нём это безумное чувство красоты или нет. Они не ошибаются. Удивительно то, что при этом эти люди всегда внутренне совершенно одиноки. И очень редко можно увидеть таких двоих рядом. На выставках, в залах музеев они безошибочно определяют, что одухотворено, а что нет. Они наделены абсолютным видением. У некоторых бывает абсолютный слух, а у некоторых – абсолютное чувство красоты и необыкновенная способность выразить эту красоту.
Его рисунки были прекрасны, они были полны внутренним смыслом, глубоким чувством и, тем самым, видением красоты. Но он был никому не нужен. Знатоки восхищались его работами и отсылали художника куда-нибудь подальше, не желая принимать участия в его судьбе. Если бы он мог реализовывать себя в творчестве, пусть даже вопреки всеобщему равнодушию, ему было бы легче, но он не мог. Он был молод, ему не хватало знаний и мудрости, ещё чего-то, Бог знает чего.
Ему нужны были женщины. Без них было невозможно жить. Чудовищная, безобразная чувственность захлёстывала его тёмной, гутой волной. Свои сексуальные фантазии он никогда не воплотил бы в жизнь, даже если бы его озолотили. Он получал освобождение от мучившего его безумия только с женщинами, и наслаждение это было тоже безумно и изматывало его полностью. Он не хотел и не стремился к такого рода наслаждениям, это было необходимостью, условием существования.
Они с ней встречались, гуляли по городу, разговаривали мало. Что ей надо от него? Он не для неё. Зачем он ей нужен? Она не понимает, кто он. Какие могут быть дети? Неужели нельзя было вовремя устранить эту проблему? Он обещал на ней жениться. Ну и что, что обещал. Он с мамочкой в коммуналке. Она с родителями тоже. Работать он не может. Он и жить, как все люди, не в состоянии. Он не выдержит этого. Он умрёт.
Сияющий в своей ослепительной красоте город осенял его крыльями ангелов, красота возносила на недосягаемую высоту духа, и он горел внутренним огнём любви к той мёртвой, самой первой, любимой. Невозможность этой любви была печальна и прекрасна. Невозможность разделить свои чувства и переживания с ней была невыносима. Осознание того, что всю жизнь придётся жить в грубом, обыденном мире, с обычной женщиной убивала в нём всякие человеческие чувства.
Он сказал ей: «Я на тебе никогда не женюсь, не надейся». Она даже не плакала, смотрела на него печальными растерянными, глазами. Она догадывалась о том, что происходило с ним. И хотя он был официально здоров, она знала, что это не так. За что она его любила? Почему даже тот, кто сам не способен так чувствовать хочет, чтобы это было, было рядом и было всегда. Откуда у человека это желание? Почему это желание неистребимо и существует вопреки разуму и рассудку? Почему безотчётно и неосознанно стремится человек к безумному, прекрасному и разрушительному чувству красоты?
Правое, левое безумие, разница конечно есть. И всё же, что такое творчество? Ведь как-то с этим живут. Живут до старости и хотят с этим жить любой ценой: принимают наркотики, используют восточные практики. Люди идут на всё ради способности так чувствовать, ради творчества. Ради безумия и наслаждения безумием.
На одной из тусовок он познакомился с девицей. Она была вульгарна, глупа и уродлива, но ему так надоела эта его подруга со своими проблемами, что он с радостью принялся ухаживать за другой. Они курили план, занимались сексом, и ему показалось, что это и есть почти счастье. Ему было легко. Лёня шел с девицей по парку, когда увидел её. И он, как-то не раздумывая, почти машинально попрощался с первой и пошёл за второй. Они были, как небо и земля, а он был художник, и как ни кусали его химеры, он видел, он прекрасно видел красоту первой и уродство второй. И конечно она всё поняла. Он не хотел перед ней извиняться. Зачем? Но он чувствовал себя виноватым. Она в последнее время перестала плакать, перестала волноваться, и это внутреннее спокойствие стало его настораживать.
Лёня пил со случайным приятелем, когда пришла она. Ей тогда не стоило приходить. Он с ней договорился о встрече ещё вчера и не знал, что приятель придёт. Они были пьяны и говорили о ней, грубо как о какой-то шлюхе, Он согласен был уступить её приятелю на время. Он был готов это сделать, это не был трёп. Он не знал, что она всё это слышала, и понял это только тогда, когда она выскочила в коридор.
На следующий день он ей позвонил. Она была спокойна. Может, пронесло. Он с облегчением вздохнул. Она не звонила. Он опять позвонил ей. Никто не подходил к телефону. Потом, когда он дозвонился, кто-то, услышав его голос, положил трубку. Так продолжалось довольно долго. У него был телефон её подруги. Беспокойство, внутренняя напряженность, постоянный, болезненный душевный зуд, сковывали его. Один страх сменялся другим. Он боялся звонить её подруге. Он хотел узнать, что с ней, и боялся услышать, что-нибудь ужасное. Наконец, измученный беспокойством, он позвонил.
Она попыталась избавиться от его ребёнка на позднем сроке, каким-то ужасным, чудовищным способом. Мать случайно пришла домой пораньше, и врачам с большим трудом удалось спасти ей жизнь. Она долго лежала в реанимации, никого не узнавала, она долго находилась между жизнью и смертью. Теперь всё в порядке, но она больше никогда не сможет стать матерью.
Он окаменел, до него стал доходить ужас содеянного. Горло опять сдавило, опалило огнём. Он хотел её увидеть, просто увидеть. Самым страшным было то, что химеры, доводившие его до безумия, тот цикл, в котором вращалось его больное сознание, все ужасы, которые рисовало его воображение – всё это распалось, рассыпалось мгновенно. Выход, который он искал, оказался чудовищным тупиком, кошмаром, новым безвыходным положением и новым безумием. Не надо было искать выхода, та ситуация, которая сложилась сама собой, и была выходом.
Почему он не женился, как делают почти все в таком случае? Почему? Даже, если бы они развелись, ничего бы страшного не произошло. Её родители помогли бы ей вырастить ребёнка, и он сам, он не зверь. Он бы тоже любил ребёнка, и его мать, она бы тоже помогала с удовольствием. Всё было бы хорошо. И эта красивая, самая красивая женщина на свете была бы матерью его ребёнка, его женой. Что было с ним? Как такое могло произойти? Он ничего не мог понять. Права Ахматова: «Талант – зверь». А может быть и не права. Талант это тысячи зверей, чудовищных химер, съедающих заживо, раздирающих душу человека. Это упыри, питающийся живой кровью, это сам дьявол. Талант – это когда нельзя верить ни разуму, ни чувству. Но чему тогда верить? Как жить? Говорят, что талант от Бога. Где он тот Бог? Он не мог бы допустить этого. Есть же страшные болезни: рак, параличи, инсульты, СПИД. Может ли он роптать на Него? Пожалуй, стоит поблагодарить Господа Бога за то, что миновали его все эти ужасы. И всё же, если талант не от Бога, а от дьявола, то почему он даёт человеку такой невероятный свет, такую красоту, такой полёт, такое величайшее стремление к совершенству? Попы-батюшки советуют руководствоваться соображениями этическими, а не эстетическими. Они правы. Если красота и спасёт мир, то это будет нравственная красота, но одной нравственной красоты для художника мало. Нужен этот свет, это горение. Нравственная красота не уживается с губительным и прекрасным эстетическим чувством. Что делать? Как обуздать чудовище в себе? Нужно поступать порядочно, не боятся химер; не съедят, станут ручными. Может быть это выход, но он не смог. Химеры сожрали в нём всё человеческое. Может ли человек противостоять тому, что им владеет? Виноват ли человек в том, что не всегда может противостоять этой демонической, бесчеловечной силе? «Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное». Он не хочет быть «блаженным». Он хочет, жаждет богатства духа! Почему этот дух толкает его в ад, на самое дно? Неужели, иначе не может быть, и это, и есть плата за духовность. Разве он виноват, что он такой. Человек. А человек ли он? «Кто поклоняется зверю… тот будет пить вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в чаше гнева Его, и будет мучим в огне и сере….» Она перестала считать его человеком. Она не стала рожать ребёнка от не человека, любой ценой, даже ценой собственной жизни.
Когда он пришёл к ней, её мама вышла на лестницу, плотно прикрыв за собой дверь. С непроницаемым от горя лицом она сказала: «Не приходите больше. Мой муж вас убьёт». Он понял, что его не пугают. Её отец убьёт и не вздрогнет. Он спрятался в доме напротив и подождал её. Она стала ещё красивей. Точёная фигурка, прекрасное, как на картинах у старых мастеров лицо, тонкие пальцы. На её лице лежала печать страдания, растерянности и мучительного непонимания. Он не стал к ней подходить. Не потому, что его убьют, а просто понял, что это всё. Нельзя причинять ей новой боли. Бессмысленно и глупо. Когда она лежала на полу в своей комнате, телефон был рядом, в квартире были соседи, она могла позвать их. Ей не сразу стало так плохо. Она не хотела. Она не хотела жить, она хотела умереть. Он боялся смерти, он замирал от чудовищного страха небытия. Как же она могла? До чего он её довёл? Господи.
Новый цикл безысходности закрутил его измученное сознание, бесконечно перемалывая его и её слова, поступки. Новые химеры накинулись на него, и он шёл по городу, сгорая в огне страдания, наслаждения красотой, безумия и любви. Возможно, что он окончательно сошёл бы с ума, но ему повезло. Лёня заболел, тяжело и мучительно. Воспаление лёгких дало осложнение, он долго лежал в больнице, и никто, кроме матери, к нему не приходил. Из больницы он вышел спокойным, измученным и выздоровевшим.
Лёня видел её несколько раз в метро. Шли годы, она старела, чуть-чуть полнела, но оставалась по-прежнему прекрасной. Все мужчины, которые оказывались рядом, смотрели на неё с каким-то удивлением, как на чудо, которого не было и не будет в их жизни. Её глаза печально глядели на мир, который рухнул когда-то, да так и не смог собраться воедино. Миллионы осколков, сияли, летели перед её глазами, сверкающими искрами боли, любви, страдания и смерти.
«Та душа, что сильнее и мудрее. Она, будучи лучшею разве не является и более способною делать и то, и другое и прекрасное, и гадкое во всяком деле»? – прав Платон. Только кому легче от его правоты? Как можно с этим справиться и жить? Можно конечно принять то, что худшая душа способна на любое преступление, ничего другого от неё и не ждут. А как быть с лучшею? Что делать тем, кто не может смириться с предательством или преступлением этой души? Что делать несчастным обладателям лучшей души, не способным её обуздать?
У Лёни были друзья. Удивительная душевная тонкость, одухотворённость, незаурядный ум, обострённая чувственность притягивали к нему людей. Прекрасный вкус, изысканность, чувство красоты позволили ему сделать неплохую карьеру в области рекламы и дизайна. Он хорошо зарабатывал и зарабатывал бы ещё больше, если бы не вспышки необузданного темперамента. Хватало на бензин, на приличную машину, и на то, чтобы не экономить по мелочам, ходить в рестораны и иметь женщин. Женщины у него надолго не задерживались, и ни одной из них не пришло в голову родить от него ребёнка, что и не удивительно, он был некрасив, жилист, сухощав, невысок и плохо сложен, расшатанная нервная система приводила к грубым и безобразным выходкам. Любят нас очень редко. Он не женился.
То невероятное горение, тот огонь, что сжигал его в юности, тихо горел всю жизнь, и вернулся к нему в потрясающей красоте перед самой смертью. Он опять вспомнил всё. Опять пережил все свои мучения. Потом, когда чувства стали остывать, черты его первой любви, той, мёртвой, которая стояла между ним и живой женщиной, стали стираться. И в памяти осталось живое, любящее лицо, живой женщины, горькое сожаление, мучительное осознание одиночества. Сверкающий, жестокий, иллюзорный мир, в котором он жил, оставил его одного, предал. «Бескрыла жизнь с угасшими страстями». Она сумела полюбить его мир, сложный и непонятный, а он не смог даже принять её мир, простой, добрый, человечный и тоже прекрасный. И вот теперь он остался один на пепелище между двух исчезнувших миров.
Леня умер в сорок шесть лет. Друзья стали беспокоиться, испуганные молчанием, его телефона. Они привели участкового, сломали дверь. Он лежал в своей однокомнатной холостяцкой квартире в новостройках. Комната была залита мартовским солнцем. За окном чирикали воробьи, звенела капель, блестели тонкие ветви берёз.
После него осталось несколько дюжин картин. Друзья похоронили его и забрали картины на память. Картины были прекрасны, одухотворены, полны глубокого смысла. Но в современных квартирах они звучали диссонансом, были неуместны. Они тревожили, мучили и не давали спокойно жить. Картины переехали на дачи, и там, медленно умирали от влажности и перепада температур.

«Когда творение с творцом согласно
И лишь ему принадлежит душой,
Желая вечный обрести покой,
Ужели сгинуть должен я напрасно?»
Микеланджело Буонарроти.

10. 02. 05.

Напечатан в Альманахе «Голоса Петербурга» № 7 2006 г.

1 Апок. ХIV. 9. 10.
2 Микеланджело Буонарроти. Лирика. Л. Детская литература. 1987, с. 134.
3 Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. 1993, с. 325.
4 Микеланджело Буонарроти. Лирика. Л. Детская литература. 1987, с. 142.