I
Знакомство
Динку обсуждали всегда смачно, взахлеб перетирали друг с другом непристойные подробности ее молодой, беспорядочной жизни. Еще бы, у девочек из благополучных семей не укладывалось в голове, и приятно щекотало нервишки веянье неведомого от чужого инакосуществования. От того, о чем многозначительно шепчутся взрослые, и можно лишь догадываться, что означают недоговорки и выпучивания глаз. Не то, чтобы мы не были посвящены в анатомические различия и физиологические потребности разнополых человеческих особей, но теория оставалась теорией, практики же ни у кого из моего окружения не было.
Продвинутый для восьмиклассника, и единственный, имевший на всю школу видик, Владька Шорохов пригласил нас как-то на стянутый у родителей порнофильм. Качество было ужасное, девочки начали расходиться, плюясь и чертыхаясь, мальчишки ржали во весь голос. Все, что я успела разглядеть, как вначале мужик энергично мял своей даме лобок, и уже в дверях, когда Галька неистово тянула меня за рукав к выходу, как этот же трудяга, поставив свою партнершу на колени, столь же энергично ее трахал. И если бы я не сханжила, то рассмеялась бы ее мотающимся из стороны в сторону грудям.
Словом, секс продолжал оставаться неизведанной - то влекущей, то отталкивающей - смесью страха и любопытства. Поэтому я увязла в пикантных подробностях Динкиных перипетий и жаждала знакомства с незаурядной личностью, и меня, как безмозглую бабочку к торшеру, тянуло к ореолу Динкиной таинственности.
И вот он настал, благословенный день.
Родителей не было дома, и, пользуясь их отсутствием, я и мамкина подруга закурили кухню в хлам. Хотя у нас и так было принято курить в кухне, и на тюлевых, некогда воздушных, занавесках был хронический никотиновый налет, и запах табака витал в воздухе. Тем не менее, мы с тетей Валей смолили так, как будто это были последние сигареты в нашей жизни, побивая все рекорды по вони, и на дымовую завесу, которую мы организовали, можно было классически вешать топор. Мы смаковали « Rothmans», которым я разжилась у одного обожающего меня спекулянта.
Эти дети нового интересного времени расплодились со сказочной быстротой, приторговывая в наспех сколоченных палатках иноземными чудесами. В изобилие водились «Сникерсы» - редкая гадость, вязнущая в зубах, но покупаемая из-за новизны, остальные батончики были не многим вкуснее, но не с такой яростью облепляли рот. Завались, стало импортного пива – качественного немецкого и чешского, американского пойла, которое даже с большой натяжкой пивом назвать было все равно нельзя. Разноцветные баночки с алкогольными коктейлями сначала радовали взор, потом его туманили, а потом желудок мстил гастритом за увлечение химикатами. Нормальные люди возвращались к классической водке, но и ее становилось все меньше и меньше качественной.
Сигареты, полученные мной в подарок от Герки были дорогущими, но слабыми, мой поклонник почему-то решил, что раз я девушка, то люблю что послабее, а меня напротив, влекло к крепким сортам – «Winston» и «Camel» были моей слабостью, но разубеждать Герку я не стала, и презентованный им блок, таял со сказочной быстротой.
Конечно, моя родительница нам бошки посворачивала бы: мне - за то, что курю, тете Вале - за то, что потакает мне. Но нам было уютно друг с другом, с выпитыми литрами кофе, с ворохом недоразгаданных кроссвордов и кучей бородатых анекдотов. Я редко с кем так смеялась, как с тетей Валей. Несмотря на то, что истории свои она травила по сотне раз, рассказчицей она была отменной, и я каждый раз ухахатывалась над знакомыми до оскомины похождениями ее самой, ее друзей, родственников и коллег. Она сама, рассказывая в сто первый раз какую-нибудь историю, колыхалась всем своим взбитым, нацеллюлитченным, телом.
Когда раздался звонок, сидевшая ближе к двери, мамкина подруга поспешила открывать. Вид у нее был при этом немного обескураженный – вдруг это мои родичи не запланировано вернулись домой. Я метнулась к окну, вывалила в форточку перегруженную окурками пепельницу, и зажевала табачный перегар, предусмотрительно приготовленной жвачкой. Вернулась тетя Валя одна, и с облегчением, и любопытством сказала:
-Шур, тебя там какая-то женщина спрашивает.
- Меня – женщина? – переспросила я так, словно было абсурдом то, что меня могла спросить какая-то женщина, хотя я и не представляла, кто бы это мог быть.
Выйдя на лестничную клетку, я обнаружила, там ржущую Жанку, которая решила, что ловко меня разыграла, спрятавшись, и подсунув вместо себя Динку. Именно ее и приняла за женщину тетя Валя. Ну, еще бы! Передо мной стояла махина килограмм семидесяти, выше меня на голову, уперев руки в массивные бока, широко расставив ноги с вальгусной установкой стоп, нагло улыбалась пухлым ртом, расцвеченным дешевой красно-перламутровой помадой.
Ее пятый размер молочных желез отправил меня в моральный нокаут, а общий неряшливый вид вызвал легкий и быстро прошедший приступ отвращения. Впоследствии я привыкла, ибо сама была в этом плане небезупречна, к Динкиной неухоженности, которую она пыталась скрыть за попугайской пестротой своих нарядов и макияжа. Привыкла к облупившемуся лаку на ее ногтях, к хронической сальности ее волос, к стоптанной обуви, замызганной одёже. Она чем-то напомнила мне тетю Валю, маявшуюся должно быть в кухне от любопытства. Только запущенность Динкина еще не скрывала ее природную красоту. Голубые крупные глаза, правильный нос, округлые плечи. И, как я уже заметила выше, полная, тяжелая грудь. Нынешние силиконы отдыхают. У 14 – летней девки пятый номер лифака. Редко какой мужик проходил мимо, не оглянувшись. У меня в мои, тогда 15 лет, с трудом набирался первый, и я, конечно, завидовала Динкиному богатству, не понимая, что есть особи мужеского пола, у которых в глазах темнеет от маленькой, аккуратной девичьей груди. Но понимание стиля придет потом, с уверенностью в себе, как в женщине.
Жанна, перестав ржать, представила мне свою одноклассницу:
- Шурик, познакомься, это Динка.
- Привет, - я старалась быть, как можно дружелюбнее, но и не заискивать перед новой знакомой.
- Привет, - ответила мне Динка, все так же нагло улыбаясь, и снисходительно ухмыльнувшись, спросила: - Покурить у тебя есть?
- Щас вынесу, - лениво протянула я, и развернулась, чтобы сходить за сигаретами.
-Саш, постой, - Жанка вцепилась в мой локоть, - Пойдем, погуляем.
Если честно, я купила на книжном развале возле ЦУМа, за неправдоподобные, бесконечно инфляциирующие, еще советские, и по уверениям правительства конвертируемые рубли, разрешенного Набокова. «Лолита». Черная книжечка в дешевом переплете, с распростертой по всей практически обложке, изнуренной своей нелепой позой бабочкой. Конечно, мне хотелось пошманаться с девчонками майским, дуреющим от собственной невыразимости, вечером. Подцепить пареньков, с рыжими пергидрольными челками, нацеловаться до изнеможения в родном подъезде, назначить свидание для того, чтобы потом продинамить незадачливого ухажера. Не из вредности, а просто потому, что возникнет на горизонте новое прокуренное, с пушком над верхней губой, чудо, вытеснив предыдущее знакомство из закоулков недолгой девичье памяти.
Набоков победил. Не могла я предаться беспечности, оставив шедевр иммигрансткой прозы непочатым.
Поэтому я соврала девчонкам, что меня наказали, а мамина подруга сторожит меня. Девчонки проглотили моё вранье, дождались сигарет и убрались восвояси. Так состоялось мое знакомство с Динкой.
Закипающая от любопытства, тетя Валя, впала в поверхностную прострацию, когда узнала, что за женщину, она приняла девушку моложе меня на год. И еще долго переспрашивала, не разыгрываю ли я ее.
Вот что мне, бесспорно, понравилось в Динке - ее виртуозное вранье. Я сама любила приврать, но до Динки мне было далеко. У каждого человека есть причины для вранья, кто - то врет, чтобы казаться значимым, кто – то скрывая неблаговидность помыслов и поступков, кто – то врет из трусости, кто-то из слабости, хотя две последние черты человеческой натуры, думаю стоят на столь неприличном расстоянии друг от друга, что почти неразличимы. Врут все. А Динка врала, подозреваю, по всем перечисленным выше причинам, и еще просто потому что врала. Словом, каковыми бы ни были ее мотивы, Динка врала так же естественно, как дышала, но меня порой смешило, что только я вижу ее шитый белыми нитками звездеж. Может и спелись мы с ней на почве лжи.
Конечно, повесившийся в белой горячке, папик был более чем реален. Спивающаяся мамка тоже не была плодом фантазии. Был спорен братец, разбившийся на мотоцикле, и притащивший Динку однажды в подвал, на усладу собственным друзьям. Собственно, последнее и вызывало бурю эмоций в наших сердцах. Разве мог, по одной версии родной, по другой - двоюродный брат заманить, тогда еще невинную и чистую малолетнюю сестру, в Мекку разврата и пьяных гульбищ, и оставить там, на поругание прыщавой созревающей шпане? Возмущению нашему не было предела, но спросить в открытую о пережитом у Динки, не решался никто. Даже во времена моей невероятной близости с ней, я никогда не затрагивала эту тему. Хотя, позднее, узнав Динку получше, я все-таки склоняюсь к версии, что ее подвальные ужасы были придуманы ею же самой.
Может быть по причине того, что где-то в подсознании Динка почувствовала, что я вижу ее насквозь, может по причине, того, что я не сторонилась ее, она прониклась ко мне щенячьим обожанием. Я никогда не искала причин возникновения нашей дружбы, никогда не выводила Динку на чистую воду, просто принимала ее такой, какая она есть. Конечно, у бедной моей мамы, случилась истерика, когда она узнала с кем! я дружу. В ужасе были и подруги, и еще какая-то моя родня, имевшая представление о Динке. Но для подростка, с гормональным взрывом, кучей комплексов, может ли мама служить авторитетом? Не скажу, что назло маме, но дружба наша с Динкой росла и крепчала год от года. И из стен школы, я перетащила ее в стены парикмахерского колледжа. Хотя и в стенах колледжа мои свежие подруги удивлялись нашей дружбе.
II
Влипли
Был весенний умопомрачительный вечер пятницы, тогда еще не называвшейся началом уикэнда, а бывший просто вечером расслабухи. Мы с Жанкой облачились в парадно- выходные туалеты. Я - в потертые джинсы, с перешитым собственноручно на коленку с задницы карманом и балахон с диснеевским сюжетом. Жанка - в дерматиновую мини- юбку и в сиреневую кофточку с сеточкой на декольте.
Верхом приличия в перестроечные годы было одеться на Рижском рынке. После унылых одеяний от какой-нибудь фабрики «Пролетарская Победа», и штиблетов завода « Красный Большевик», кооперативное разнообразие манило своей новизной и дороговизной. Люди толпами в выходные вытекали из метро, чтобы окунуться в сказочный мир барахла. Стройными рядами тянулись вдоль проспекта Мира коммерческие палатки. Шныряли взад-вперед дружные нахрапистые цыгане, орущие про погадать и: «Помада, девушки, помада!»
Помада рекламировалась, как перламутровая, оставлявшая слой краски - серебрянки на губах и становившаяся обычной совковой после первого использования, только в перламуровой своей жизни она стоила 5 рублей, а в социалистической - 80 копеек. Дешевая килограммовая бижутерия в ушах и на шеях у нас была тоже с Рижского рынка, тоже купленная втридорога. Но вечерняя порция макияжа на лицах, делающая нас похожими на очковых кобр, была из почти качественной, индийской косметики, которую достала моя мамка, всеми неправдами.
Итак, намарафетившиеся, мы втиснулись в Лиазовский автобус, прозванный в народе любовно – скотовоз. От предвкушения дискотеки, потных юношеских тел рядом, пива (если повезет достать), сигарет (только бы не унюхали потом родаки) у нас слегка кружилась голова. Впрочем, кружиться она у нас могла и оттого, что накуриться мы успели еще перед поездкой. Я нашла у отца в куртке измятую пачку болгарского вонючего «Опала», и мы ополовинили ее с Жанкой на свой страх и риск. С моей стороны было сверхнаглостью, обувать батю на табак, но я была уверена, что он догадывается о моей пагубной привычке, но молчит. Может, не хочет мамку расстраивать, может, жалеет меня, зная, что мне влетит от его супруги по полной.
Мы прихватили еще пару сигареток с собой, но для долгого вечера наши запасы были скудны. Хотя, чего скрывать, мы надеялись, и надежды наши всегда оправдывались, накуриться за счет парней, которых удастся подцепить на дискотеке. Вот с пивом было сложновато. Не всегда удавалось заполучить юношей достигших совершеннолетия и материальной свободы. Поэтому Жанна предложила подстраховаться, и заехать за ее одноклассницей Динкой. В ту пору дружба моя с Динкой еще не расцвела, хотя пару раз мы потягивала в одной компании портвешок. Собственно, добыча бухла и была главной причиной, по которой Динку брали в компании. Выглядела она, благодаря комплекции и устрашающему макияжу, лет на пять старше, и поэтому ей отпускали вино-пивочные изделия. Ежели попоек не намечалось, или квасить было не на что, то о Динке редко, когда вспоминали. Сегодня же нам должно было хватить и на дискотеку, и на пиво, т.к. мой Крестный отвалил мне трешник.
Поэтому мы решили явиться к Динке, позвать ее на дискотеку за наш счет, конечно, но взамен получить алкоголь, и приличные сигареты, а не надеяться на появление спонсоров. Мы выскочили за остановку до парка, в котором проходили дискотеки, и всяко разные мероприятия самодеятельные и не очень, вскоре, впрочем, заглохшие. Из всего былого разнообразия остались только дискотеки с неутомимой молодежью, загоняемой в круглую клетку. Пространство клетки было довольно приличным, у входа выставлялся милицейский патруль. Толку от него было немного, в виду того, что все возникающие конфликты, решались не в самой клетке, а за ее пределами возле общественного туалета, которым никто не пользовался, а избыток пива в организмах орошал окрестные насаждения.
И парк был зелен, цветаст и благоухающ.
Перейдя дорогу, мы с Жанкой оказались возле кургузой пятиэтажки. Подруга показала мне на угловую квартиру первого этажа. Окна были серы и угрюмы от осевшей на них многолетней пыли, занавесок на окнах не было, да и что разглядишь сквозь замшелую муть мертвых глазниц, испуганно пристроившегося у дороги дома. Попав в квартиру, я поняла, почему окна показались мне безжизненными - в углу загаженной комнаты, на провалившемся от усталости служения людям кресле-кровати, гнило тело мертвой старушки.
Динка подвела меня к одру смерти, откинула истерзанное временем одеяло, показала останки своей бабушки, сочащиеся сукровицей. Меня почему-то не вырвало. К заляпанному, уставленному водочными бутылками столу подавали собачатину. Содержимое мутных рюмок исчезало в вонючих, кривозубых ртах Динкиных собутыльников и любовников. Кузю я знала по подвалу. Мелкий остряк с гипертрофированным чувством юмора, пытался накормить Жанну кусочком Жучки. У него почти вышло. Динка из проросшего уже к тому времени чувства обожания, предупредила меня об особенностях меню. Из жалости, я предупредила Жанну. Водку мы с Жанкой выпили, не закусывая. Не пить не могли. Помин.
Кривозубые, заскорузлые, молчаливые мужчины вернулись к сооружению ящика для похорон бабушки. Мне показалось, что старушку они собрались сложить в нем пополам, настолько он был мал, даже для габаритов Динкиной бабушки.
Когда мы вышли на улицу, меня вырвало. Меня рвало очень долго, пока вся, заботливо пожаренная мамой картошечка, не осталась на тротуаре. Жанна устала от моей рвоты, и, скукожившись в сторонке, начала блевать тоже. Выблевавшись, мы обнаглели и уговорили какого-то дядьку купить нам пива, и я не помню, чтобы я когда-нибудь пила его с таким удовольствием. Потом мы пошли на дискотеку. Неделю у меня в носу и во рту стоял запах протухшей смерти и жаркого из потомка волков. Черт дернул Жанну:
- А давай, забежим к Динке, ей всегда пиво продают.
III
Купание
Между тем временем, когда я имела сомнительную честь, созерцать упокоившуюся Динкину бабушку, и тем временем, когда Динка под предводительством своей мамаши и в компании своих экстравагантных мужчин без сопротивления спилась, мы куролесили с ней, не задумываясь над быстротечностью юности, прожигали молодые наши жизни в беспутном недомыслии и головокружительном успехе у мужчин.
Вечерами, а спустя незначительный срок и утрами, когда непростительно поздно я рассталась с блюдомой моей бабушкой девственностью, мы разбредались по жилищам на отсыпон, чтобы на следующий день продолжить бесполезное времяпрепровождение с компанией или без. Вот об одном из таких дней, кончившихся не совсем благополучно, и будет мой рассказ.
Мы раскинули наши обеззагаренные зимой тела, немного стесняясь их бледности, на линялом, ветхом покрывалке. Солнце было июньским, воздух прожаренным, искажающим в прищуренном глазу, косящихся на нас мужчин.
Пьянящие своей недосягаемостью облака лениво вспарывали ватные брюхи о верхушки разнопородного лесного массива, почти окружившего местный лягушатник. Воды его по слухам подпитывались близлежащим химпроизводством, но это не останавливало население от кучкования на бережку и в водоеме.
У нас с Динкой сегодня был пир.
Подруга прибежала ко мне с утра в ребячливом возбуждении.
Ее тушка задорно колыхалась от, с трудом сдерживаемых, эмоций, которые она не торопилась выплескивать. Прежде она хотела убедиться, что может говорить открыто. Выпучив глаза, Динка стрельнула ими в сторону кухни, затрясла головой, и растянула по-гуимпленовски губы, ожидая от меня ответа – дома ли кто из моих. Домашних не было, я тосковала на каникулах, лелея свою первую, тогда казалось, любовь, оказалось потом - похоть. Если бы я не боялась обидеть Динку, то начала бы смеяться – до того нелепо и уморительно она выглядела, разыгрывая детсадовский заговор. От сладкого предвкушения моего удивления, она, причмокивая губами, дрожащими пальцами, выудила из заднего кармана несвежей джинсовой юбки увесистую котлету бабок:
- Охренеть!- можно сказать, что я не поверила глазам своим, хотя, зная Динку, ожидать можно было всего, что угодно.
- О! Погуляем? – она так аппетитно облизнулась, что я сразу представила весь размах нашего гульбища.
- Вдвоем? – ступила я зачем-то, ведь Динка не выносила в своем присутствии возле меня никого, кроме мужеского пола.
- Конечно. Рванули на карьер!
Пока мы наводили марафет, я выуживала из Динки происхождение ее денег.
- Ты где столько денег-то нарыла?- закатив глаз и покрывая ресницы внушительным слоем туши, спрашивала я у подруги. Та, точно так же закатив глаза, совершая точно такое же действо над своими ресницами, давясь от смеха, и, тем не менее, пытаясь произвести на меня впечатление, вещала с напускным спокойствием:
- Я бухала у Капитоныча (у кого она только не бухала), ужралась в лоскуты, и пошла домой. А на Самаровском поле догнала меня тачка, выскочили пацаны и начали меня трахать в три рыла. А тут менты, а у меня менстра, они подумали, что я целка, забрали этих мудил, а братва, чтобы я заяву не кинула, отвалили мне бабла. Меня даже к женскому психотерапевту водили. Типа реабилитационную помощь оказывали.
« Во, врет сучка. Представляю, как она спьяну завалилась у Капитоныча. Он ее все ночь пялил, или пытался пялить. Утром, пока он спал, она выгребла у него заначку и свалила».
Итак, богатые до неприличия, затарившиеся пивом и сопутствующими к нему закусками, мы раскинули наши тела возле лягушатника.
Мы уже окунулись по паре раз, уже вместили в себя по паре бутылок, и уже лениво обсудили пару знакомых девчат, ведущих, на наш взгляд, слишком пристойный образ жизни, когда потоки солнечного света нам загородили три тени. Приоткрыв один глаз, я оценивающе разглядывала троицу. Патлатые, прокуренные, неопрятные недомужчины, ухмыляясь, уставились на нас. Мне вдруг стало муторно от моей оголенности. Но взглянув на Динку, мне стало еще хуже. Она была бледна. Ее нижняя губа тряслась по-старушечьи, пальцы вели бессмысленную игру друг с другом.
Один из парней присел на корточки и, сально лыбясь, обратился к Динке:
- Скучала, куколка?
Динка только кивнула головой.
- Собирайтесь, ягодки, пойдете с нами, - продолжал с той же гнусной улыбкой, присевший возле нас.
- Никуда мы с вами не пойдем! - встрепенулась я, выведенная из ступора столь безаппеляционным заявлением.
Парень недоуменно уставился на Динку, его спутники заржали, а он наигранно спросил:
- У тебя, что, подруга – идиотка?
Динка пересилив себя, спокойно ответила:
- Оставьте ее в покое, я пойду одна.
- Ты тоже никуда не пойдешь!- бросила я Динке, и обратилась к остальным:
- Шли бы вы отсюда, мальчики, - на последнее слово я сделала ударение, желая показать свое к ним отношение, - нам не до вас.
Те, видимо, устав переговариваться, сменили сальные улыбки, на злобно-похотливые оскалы, и самый разговорчивый, так и оставшийся сидеть перед нами прошипел мне:
- Ты, сука малолетняя, за всех не говори! Не хочешь, не ходи, мы тебя и так где-нибудь подкараулим и выебем. А подруге своей не мешай развлекаться.
Я проглотила угрозу и выпалила первое, что пришло мне в голову, и что должно было, на мой взгляд их остановить:
- У нее месячные.
- Да что ты? – собеседник сплюнул сквозь зубы, а его спутники заржали опять.
Пересев с корточек на пятую точку, он, взяв Динку за подбородок, вяло протянул:
- Тебя это остановит? – Динка мотнула отрицательно головой.
- Надоело мне тут с вами припираться, - и неожиданно зло, добавил Динке:
- Вставай, овца! Тебя, что, как целку уламывать надо? Смотри, допрыгаешься! Домой враскоряку пойдешь! Динка начала одеваться. Я шептала ей, что вокруг полно народу, что мы попросим помощи у мужчин, да у кого угодно! Но Динка уронила мне, что она должна с ними идти.
- Да почему должна? - не унималась я, - Ты никому ничего не должна! Пошли их раз, и все отстанут.
- Дура ты, Шурка. Иди домой.
Она оделась, скомкала влажный купальник, бросила в пакет, и понуро побрела по невнятной тропинке за троицей. Ее наливные икры, беспомощно цеплялись друг за друга, придавая ее походке вульгарность и одновременную убогость. Руки, засунутые в карманы извечной ее джинсовой юбки, довершали Динкин жалкий портрет.
Первым моим порывом было вскочить, поднять на защиту мужчин, но я тут же поняла, что потом, эти сволочи отомстят Динке с утроенной жестокостью. Я уставилась на облака, продолжавшие себя цедить сквозь макушки разнолесья. Я ненавидела их сонную неторопливость, ненавидела невольничью тропу по которой уводили на поругание мою подругу, ненавидела свое бессилие, ненавидела мир, в котором вот так запросто можно взять и надругаться над человеком.
IV
Банный день
Динка нарисовалась в прихожей с тюками, какой-то девицей и ее ребятенком. Моя мама прошептала мне, чтобы я их спровадила, но у меня, неизвестно по какой причине, начался приступ филантропии. Я, испытывая неловкость перед мамой, провела гостей в свою комнату, они беспардонно в ней расположились и объявили мне, что неплохо бы им было и помыться и постираться. Я с тоской представила постдиалог с мамой, но, сказав «а», нужно говорить и «б», я налила девчонкам ванну и пошла готовить чай.
Мать решив, видимо, что говорить с такой дурой бесполезно, ушла, гордо подняв голову, смотреть телик.
Вернувшись в комнату, я обнаружила ее заваленной чужими, несвежими одеяниями, любовно разложенным по оттенкам на две кучки. После кончины бабушки, принесшей надеюсь старухе облегчение, Динка с мамашкой профукали свою загаженную двушку и переселились в ближайшую церковь, жить за ради Христа. Думаю, что половина вещей из разноцветных кучек, была еще каких-нибудь церковных приживалок. Мне стало неуютно от вторжения в мою девичью комнату постороннего немытого скарба. Но я решила, что господь сделает мне что-нибудь хорошее за то, что я приютила божьих людей. Эта меркантильная мысль немного успокоила меня, и я уже в приподнятом настроении продолжила приготовления к чаепитию.
Динка отмылась первой, и мы сели с ней в кухне трепаться.
Динка, хлопая глазами от восторга, рассказывала мне подробности своих шашней с приходским шофером. Был он, естественно, зрел годами, а возможно и перезрел, и женат. Говнюк, видать еще тот, раз вместо матери выбрал дочу. Хотя приодел Динку, и не спаивал, как прочие ее ушлепки. В продолжение разговора Динка вывалила из сумки какие-то пакеты со снедью в благодарность за постой, и сказала, что жутко обидеться, если я не приму дары. Мамуля моя, конечно, зальется радостным воплем при виде этих подношений. Ладно, постараюсь незаметно их припрятать, выкину потом.
Когда ее церковная подруга завершила омовения себя и сына и деловито меня поблагодарила, девушки наперебой начали приглашать меня посетить храм. Я, наобещав, и, не собираясь выполнять обещанное, стала прощаться с гостями, хотя видела, что им жутко хочется расслабиться после мытья, и остаться на ночлег. Что голова мальчишки, пытается пристроиться на плече его нерослой матери, и Динка с подругой, чьё имя навсегда покинуло мою память, переминаются с ноги на ногу, в посетившей вдруг их скромности, не решаются попросить меня о временном приюте. Но, опасаясь за здоровье мамы и собственный покой, я их все-таки спровадила, и пошла отмывать и дезинфицировать ванну. И поняла, что вряд ли я когда-нибудь захочу еще встреч с Динкой.
V
Последняя
Мы столкнулись с ней у привокзального туалета. Динка была с какой-то курвой. Они были пьяны, грязны. Я сгорала от стыда, стоя рядом с ней. Я боялась подцепить каких-нибудь насекомых, я брезговала Динкой. Она же, не замечая моего напряжения, обычное дело, выплескивала мне, очередную порцию лжи. Некий Серега, сорока лет отроду (Не представляю Динку со сверстником. Она вечно окружала себя перезрелыми, опустившимися типами) прямо-таки силком затащил ее в ЗАГС, где за неимоверную взятку их расписали. Но случилось непоправимое – новобрачного арестовали из-за одного мудилы, которого она теперь ищет, чтобы поквитаться. С неискренней улыбкой я слушала Динкины враки, и понимала, что мне с ней скучно. За два года нашей разлуки, она, видимо, свихнулась от алкоголя. Пыталась доказать мне свою неординарность, в которой у меня и так не было никаких сомнений. Но я взрослела.
Я взрослела, сбежав от мальчика – супруга. Я училась быть женщиной, сойдясь с мужчиной. Новые упоительные чувства охватывали меня. Я с умилением стирала рубашки своего мужчины и прочие предметы гардероба, я открыла в себе кулинарные способности, и баловала его изысками мировой и отечественной кухни, я ждала с замиранием трепещущего сердца волшебных, бессонных ночей, манящих новизной близости с опытным, умелым мужчиной. И мне не было никакого дела до Динки. Абсолютно никакого дела.
Я поспешила проститься с ней.
Я ехала в электричке и думала о том, что дни нашей безалаберной юности уходят, что идти нам с Динкой по жизни разными путями, ей - благополучно катиться дальше под свой, пропитанный алкогольным беспросветом, откос, мне - постигать нелегкие, но манящие своей желанностью семейные будни. Так я в первый, но, увы, не единственный, раз в своей жизни поняла, что из человека можно вырасти, как из детской одежки. Динка стала мала мне, как, вот же еще вчера - цветная и фестивальная - блуза, а сегодня - линялая, сирая, с рукавами, не прикрывающими мои тонкие запястья, и делающая меня похожей на подростка-переростка.
Я знала, что при следующей встрече, сделаю вид, что не узнаю Динку, и надеялась, что она не будет столь глупа, чтобы не подыграть мне.
Когда спустя какие-то месяцы мне сообщили, что Динку посадили, я не удивилась. Она стала заваливать меня письмами, на которые я не отвечала. Я шалела от счастья семейной своей идиллии, и не хотела, чтобы кто-то загнанный горем омрачал его. Ну, для чего мне было вникать в то, что голод на зонах, что люди дохнут от туберкулеза, как мухи. Нет. Я хотела спать ночами, я не хотела, чтобы кусок застревал у меня в горле, когда я думала бы о тех, у кого животы сводит от голода. Но где-то на задворках души корчилась совесть. Всхлипывала она о том, что в далекой, отсыревшей кутузке сидит человек, с котором связана юность, связано плохое и хорошее, радостное и грустное. Не считать же, чего было больше. Была Динка, прилипившаяся ко мне, как банный листик к одному месту. Была я, принявшая некогда ее обожание, ее извечные попытки удивить меня.
Допеченная мыслями о прошлой моей дружбе, злясь на себя, на Динку, одну ее просьбу я все-таки выполнила. В одном из писем она попросила позвонить ее двоюродной сестре, и попросить, чтобы та выслала ей резиновые сапоги и шерстянные носки. Ну, и наслушалась я тогда, от этой суки – ее сестренки. Я со психу купила Динке вожделенные ею резиновые сапоги, две пары носков, отправила ей это все, попросив больше мне не писать.
Динка не написала больше ни строчки, но навестила меня, когда я носила под сердцем своего первого ребенка. Меня изматывал токсикоз, депрессии, приходившие на смену друг другу с головокружительной быстротой. Родные предпочитали потакать моей блажи, лишь бы я молчала и не взрывала воздух ультразвуком.
Я приехала к маме, потому что приданое неизвестно полому младенцу, окажущемуся через полгода краснокожей косоглазой принцессой, готовить было суеверно рано, работать меня не отпускал муж, со свекровью говорить особенно не хотелось.
И когда на материнском пороге появилась Динка, я, испытав сначала чувство тревоги, в итоге обрадовалась. Она ни словом, ни взглядом не укорив меня за мое равнодушие, выплеснула очередную порцию врак, приправленных полагаю изрядной долей правды. Она осталась почти прежней Динкой, даже глаза не потеряли былого задора. Немного исхудавшая, но худоба придавала ее лицу свежесть, начавшую исчезать вследствие бесконечных пьянок, она прочитала мне несколько примитивных стихотворений собственного сочинения о неблагополучии тюремной жизни, о пропавшей без вести маме, вышибив из меня слезу. Интересно, если сравнить в процентном соотношении даровитость выпускников литинститутов и мест лишения свободы - чья возьмет? Собственно, плакала я не над Динкиными опусами, как мне хотелось тогда думать, я плакала, от вернувшегося ко мне чувства душевного уюта, так как Динка устроилась у своей товарки по зоне, успешно охмуряла ее брата, и мелкий червячок моей нечистой совести, наконец-то захлебнулся незаслуженной радостью.