На одном из первых листов альбома - довоенная фотография, запечатлевшая семью из семи человек. Ещё нестарые родители и пятеро их взрослых детей, три сына и две дочери. Самый старший сын - мой отец, Абрам.
Он родился за семь лет до революции, в феврале 1910 года. Мои бабушка и дедушка жили в Белоруссии, в Жлобине, но рожать первенца бабушка поехала к своим родителям, в Витебск. Таким образом, по месту рождения мой отец оказался земляком Марка Шагала.
Абрам ходил в хедер - еврейскую начальную школу, но недолго. После революции хедер закрыли. И в хедере, и в обычной школе Абрам учился хорошо: у него была хорошая память. Он всегда помнил дом с садом в Жлобине, где жила семья. В саду была калитка, через которую можно было выйти в лес. Однажды эта калитка спасла его отца.
Во время гражданской войны власть в городке часто менялась. Очередные бандиты, захватив город, решили взять заложников. Они шли по улице, заходили в каждый дом и уводили взрослых мужчин. Услышав стук в ворота, дедушка Залман выбежал в калитку и скрылся в лесу.
Когда Абраму было шесть лет, родился его брат, которого назвали Моисеем. Мальчик не мог выговорить своё имя, и на вопрoс, как его зовут, отвечал: “Мома”. Это прозвище приклеилось к нему на всю жизнь, для племянников он был дядя Мома, а для их детей - дед Мома. Через год родилась сестра Ида.
Увидев, что гайки в стране закручиваются всё туже, Залман и его братья, занимавшиеся торговлей, подумывали уехать из России, и уже нащупали путь, по которому можно было уйти с семьями за границу. Но тут был объявлен НЭП, и им показалось, что всё "вернулось на круги своя". Дела пошли неплохо, и в 1923 году семья перебралась в Петроград, где Залман купил квартиру рядом с Сенной площадью. Вскоре родилась Лиза, а через год - Семён.
Окончив школу, Абрам решил стать врачом. Но для поступления в институт требовалось либо быть рабоче-крестьянского происхождения, либо иметь рабочий стаж. Имея знакомства, отец устроил Абрамa на работу в садово-парковое хозяйство. Платили там очень хорошо, а работали на свежем воздухе, не сильно перетруждаясь. В субботу выдали получку за отработанную неделю. Абрам хотел идти домой, но бригадир, мужик лет сорока, сказал, что получку принято "обмывать". Скинулись, купили две бутылки водки, лук и чёрный хлеб, и "обмыли" тут же, на скамейке. В трамвае непривычного к алкоголю Абрамa развезло. Доехав до дома, он, шатаясь, перешёл улицу, с трудом поднялся на второй этаж и, войдя в квартиру, плюхнулся в угол в прихожей.
- Абрашенька, что случилось? - воскликнула Циля Михайловна, выйдя из комнаты и увидев старшего сына сидящим на полу.
Абраму было нехорошо, его мутило и ему было очень стыдно, что мать видит его таким пьяным. Он только повторял: "Мама, извини! Мама, такое больше не повторится! Мама, больше - никогда в жизни!.."
В понедельник Абрам уволился из садово-паркового хозяйства и устроился чернорабочим на завод, где надо было вкалывать до седьмого пота, а платили в три раза меньше, чем на предыдущей работе.
Проработав несколько лет чернорабочим, Абрам поступил в Первый Ленинградский Медицинский институт. На первом курсе Абрам имел возможность убедиться, что он не зря вкалывал на заводе. Парень с Украины, очень способный и добросовестный студент, указавший, что он из крестьян и пришедший в институт сразу после школы, был с позором изгнан из института, поскольку выяснилось, что его родители – “кулаки”.
Абрам учился хорошо, помогал другим студентам, был комсомольским активистом. Окончив институт, он собирался поступать в аспирантуру, но был призван в армию. Там он тоже был на хорошем счету, и ему предложили стать офицером. Он отказался, но начальство не отпускало его из армии, надеясь, что он передумает. Тогда он написал письмо Ворошилову о том, что его незаконно удерживают в армии, и вскоре был дома.
В конце тридцатых годов страну захлестнула волна сталинских репрессий, и Абраму не хотелось оставаться в комсомоле и вступать в партию. Понимая, что публичный выход из комсомола может дорого обойтись, он просто бросил свои комсомольские документы в печку и в дальнейшем указывал в анкетах, что в комсомоле не состоял.
Поступил в аспирантуру, но проучился недолго, поскольку началась война. В должности военврача он оказался на Невской Дубровке, внутри блокадного кольца. Противник превосходил в авиации и артиллерии, питание, как и во всём Ленинграде, было скудным. Зимой было особенно тяжело. Ночуя в промёрзлых окопах, истощённые солдаты и офицеры не знали, кто из них проснётся утром. Получая иногда письма от родных, Абрам знал, что его родители, сестра Лиза и брат Сёма, ещё не достигший призывного возраста, находились в блокадном Ленинграде. Cредняя сестра Ида эвакуировалась вместе с мужем, которому завод предоставил бронь, и новорождённым сыном, в Новосибирск. Не имея вестей от среднего брата, Абрам очень волновался за него, зная, что Моисей, окончив военное училище, на момент начала войны служил в сапёрной части под Брестом.
Значительно позже Абрам узнал, что Моисей, или Момик, как ласково называл его старший брат, оказался в части, которая одной из первых приняла бой. Моисей и его однополчане, с боями отходя на восток, попали в окружение, но им удалось прорваться к своим.
Через несколько дней после прорыва, впервые за много месяцев отоспавшись и отмывшись, Моисей и ещё несколько офицеров шли по улице небольшого городка в ближнем тылу, оживлённо переговариваясь. Мома к этому времени снова отрастил рыжую бородку, такую же, как на довоенной семейной фотографии, у двоих офицеров были пышные усы. В своём потрёпанном обмундировании, с бородами и усами они сильно отличались от прибывающего с востока пополнения, и, видимо, поэтому на них обратил внимание командир патруля. Моисей как раз рассказывал, как он в темноте минировал поле, чтобы не допустить подход немецких танков, и тут к ним подошёл патруль и предложил пройти в комендатуру. Там капитан-особист, проверяя у них документы, вдруг впился Моисею в лицо пронзительным взглядом и приказал сдать оружие.
Моисей молча вынул из кобуры наган и положил на стол.
- Ещё оружие есть? - спросил капитан.
Моисей кивнул, вынул портсигар и раскрыл его. С одной стороны были папиросы, а с другой - небольшие продолговатые предметы, переложенные ватой.
- Что это? - удивлённо поинтересовался особист.
- Взрыватели для мин, - спокойно ответил Моисей и попытался положить их на стол. Капитан и стоявший рядом второй особист, как по команде, вздрогнули и побледнели.
- П-положите на подоконник, - хрипло произнёс капитан, указывая на окно в дальнем конце кабинета.
Затем капитан усадил Моисея за стол и стал задавать множество анкетных вопросов, каждый раз записывая ответы. Тем временем лейтенант-особист вызывал по одному остальных офицеров и допрашивал их за другим столом, время от времени кивая в сторону Моисея.
Через полчаса, посoвещавшись с лейтенантом, капитан вернулся к столу.
- Так ты, значит, еврей? - спросил он.
- Так точно, - ответил Моисей, не понимая, куда особист клонит.
- Никогда не знал, что евреи бывают рыжебородые, - признался капитан. - Я думал, они вроде грузинов: все брюнеты и нос крючком. А тут вижу - нос прямой, рыжая борода, да ещё из окружения - ну, думаю, точно немецкий шпион. Ладно, Моисей Залманыч, забирай свои взрыватели и бывай здоров, - завершил он, возвращая наган.
Моисей не мог сообщить об этом просисшествии ни родителям, ни старшему брату, поскольку все письма с фронта подвергались жесточайшей цензуре. Абрам узнал об этом только после войны, когда братья встретились. А пока, провоевав в блокадном кольце больше двух лет и приняв участие в его прорыве, Абрам получил сообщение о том, что его младший брат Семён, любимец всей семьи Сёмочка, был призван в армию и в первом же бою погиб. Абрам очень любил младшего братика, и ему было тяжело смириться с мыслью о том, что Сёмы больше нет.
В сорок четвёртом году Абрам оказался в Венгрии. После двух недель тяжёлых боёв часть расквартировали в небольшом красивом городке, из которого фашисты были выбиты месяц назад. Идя по мощёной тенистой улице, Абрам увидел нескольких однополчан, сидевших в ресторане, зашёл и подсел к ним.
- Что заказываем? - поздоровавшись, осведомился он.
- Закажешь тут, как же! - отозвался один из офицеров. - Официантка ни по-русски, ни по-немецки не понимает, а у них язык ни на что не похожий. Меню не прочитать, и что лопочет - непонятно.
В этот момент к мужчине лет пятидесяти, стоявшему за стойкой, подошла вышедшая из подсобки женщина в тёмном платье, и до Абрама донеслись слова, сказанные на идиш.
- Подождите, ребята, сейчас разберёмся, - пообещал Абрам и направился к стойке. Мужчина и женщина за стойкой испуганно взглянули на подходившего к ним русского капитана. Испуг сменился изумлением, когда он обратился к ним на идиш. Приняв заказ и дав по-венгерски указания официантке, женщина рассказала Абраму, что они - хозяева ресторана, при фашистах скрывались у знакомых в деревне и только недавно вернулись. Они предложили встретиться на следующий день, и Абрам согласился.
Однополчане Абрама с изумлением наблюдали, как он побеседовал с хозяевами, и тут же появилась официантка с бутылкой и закусками.
- Откуда ты венгерский знаешь? – спросил один из них.
- А я вообще полиглот, - весело ответил Абрам, подсаживаясь к столику.
Придя назавтра в условленное время в ресторан, Абрам увидел там, кроме хозяев, ещё нескольких человек. После знакомства разговор пошёл о Палестине.
- Я был в концлагере, - сказал высокй брюнет. - Не дай Бог никому испытать то, что фашисты там делают с евреями. А всё это - потому, что мы разобщены, у нас нет своего государства, своей армии. Надо всё это создавать, и нам понадобятся люди с боевым опытом. Мы собираемся в Палестину, ты не хочешь к нам присоединиться? И неужели тебе не хочется жить в стране, где нет антисемитизма, где можно говорить на языке своих предков, не быть меньшинством, в отношении которого вечно творятся несправедливости?
- Я согласен с тобой, - ответил Абрам. - И с удовольствием присоединился бы к вам, но, если я вдруг исчезну, это не пройдёт незамеченным и мои родные пострадают. Их объявят родственниками врага народа и сгноят в лагерях. Так что лучше будет, если я продолжу воевать с фашизмом в рядах Советской Армии.
Абрам договорился встретиться с новыми знакомыми на следующей неделе, но через два дня полк, в котором он служил, отправили на фронт. Санчасть расположилась в лесочке рядом с передним краем. Сзади, на пригорке, была батарея, постоянно ведущая артиллерийскую дуэль с батареей противника, и все быстро привыкли к звуку снарядов, летящих над лесом в обоих направлениях.
Стояло бабье лето, погода была замечательная, и как-то Абрам и его земляк, офицер-разведчик, сидя на поваленном дереве, беседовали о родных, переживших блокаду. Потом земляк похвастался трофейным "парабеллумом", а Абрам показал ему, тоже трофейный, маленький "вальтер" в замшевой кобуре, выполненной в виде кошелька.
- Да, вещица уникальная, - признал земляк. - А хочешь поменяться? Я ещё тесак добавлю.
В этот момент его слова заглушил вой снаряда, сменившийся вдруг сильным грохотом прямо над головой, и Абрам почувствовал острую боль в правом плече. В глазах потемнело, он потерял сознание. Очнувшись, он узнал, что шальной снаряд зацепил верхушку сосны и разорвался, осколок попал ему в плечо.
В госпитале надо было сдать оружие, брать с собой можно было только личные вещи. Всё взятое с собой просматривалось, трофейное, не табельное оружие конфисковывалось в обязательном порядке. Абраму было жалко терять свой маленький "вальтер". Зажав в кулаке нижнюю часть кобуры, формой выдававшую, что это пистолет, он показал проверявшему офицеру "кошельковый" верх и спросил:
- А кошелёк оставить при себе можно?
- Можно, - ответил тот, и Абрам с облегчением положил замшевую кобуру в карман госпитального халата.
Госпиталь размещался в сельской местности, в просторной усадьбе, окружённой фруктовыми садами. Начиналась осень, и деревья были усыпаны жёлтыми и красными яблоками, огромными сочными грушами, сливами... Когда Абрам пошёл на поправку, он присоединился к группе выздоравливающих, по ночам совершавших набеги на ближние сады. Уходя часов в одиннадцать вечера, они возвращались через пару часов, наевшись фруктов и принося полные карманы и пазухи для лежачих раненых.
В одну из ночей, в половине первого, когда группа из девяти выздоравливающих уже собиралась возвращаться, Абрам вдруг услышал какое-то негромкое постукивание, как будто кто-то ударял палкой о палку. Сначала он решил, что ему просто показалось, но стук приближался, повторяясь с разных сторон.
Внезапно слева вспыхнул костёр, и стук тут же прекратился. В дрожащем свете раненые разглядели человек пятьдесят венгерских крестьян, медленно надвигавшихся со всех сторон. В руках у них были мотыги, вилы, грабли. Судя по злым лицам и по тому, как они сжимали древки своих орудий, на пощаду рассчитывать не приходилось.
Оценив обстановку, Абрам сделал два шага вперёд, неторопливо вытащил из кармана свой маленький "Вальтер", поднял его на уровень головы и оттянул ствол. С резким металлическом щелчком ствол встал на место, и Абрам, щёлкнув предохранителем, направил пистолет на ближних к нему крестьян.
- Ну, кому первому на тот свет хочется? - вызывающе громко, ровным голосом спросил он. - Тебе? - и ткнул стволом в сторoну самого крупного мужика, стоявшего шагах в десяти от него.
Венгр не понимал русского языка, но смысл сказанного дошёл до него моментально. Он сильно побледнел, и, не отводя глаз от пистолета, опустил мотыгу и стал рыхлить землю. Абрам навёл пистолет на следующего, и тот тут же подцепил вилами охапку листьев и попятился.
Через минуту все крестьяне усиленно изображали, что они работают, постепенно расходясь в разные стороны. Раненые двинулись в сторону госпиталя, настороженно оглядываясь по сторонам. Последним шёл Абрам, прикрывая отход.
Вскоре после этого он выписался из госпиталя и вернулся на фронт. Победа застала его в Австрии, в звании майора медицинской службы. После войны его перевели в воздушно-десантные войска и направили на Дальний Восток.
При переводе полагался отпуск, и Абрам поехал, наконец, в Ленинград. Родители постарели, Лиза, которую Абрам помнил восемнадцатилетней девушкой, выглядела вполне взрослой дамой. Моисей закончил войну в звании майора. Ида с семьёй вернулась из эвакуации. Кроме четырёхлетнего сына, у неё была годовалая дочь, родившаяся в Новосибирске. Абрам был счастлив увидеть всех, только остро нехватало Сёмы, погибшего где-то под Краснодаром.
К Лизе часто заходила её подруга Фира, семья которой была тоже из Жлобина. Как-то она пришла со своей сестрой Соней, студенткой медицинского института, и Абрам вдруг почувствовал, что не может отвести глаз от удлинённого лица Сони, окаймлённого тёмными локонами. Он вызвался проводить её. По дороге Соня рассказала, как её с родителями вывозили под бомбёжкой по льду Ладожского озера из блокадного Ленинграда, о том, что её отец умер в эвакуации и похоронен в Уфе... Они встретились ещё несколько раз, и, когда Абрам уезжал на Дальний Восток, Соня обещала писать ему.
Через несколько месяцев оживлённой переписки Абрам и Соня решили пожениться. Однако это было легче сказать, чем сделать. Соне надо было заканчивать институт, а у Абрама не было достаточно длинного отпуска (в то время дорога с Дальнего Востока в Ленинград занимала почти две недели). Абраму пришла в голову мысль совместить краткосрочную служебную командировку в европейскую часть Союза с регистрацией брака. Весной 1946 года Соня поехала в Муром в сопровождении брата жениха, Моисея. Там они встретили Абрама и пошли в местный загс. Утром зарегистрировали брак, а к вечеру того же дня молодожёны разъехались - новоиспечённый муж на восток, а его жена - на запад.
По окончании института Соня поехала на Дальний Восток. Жизнь там была нелёгкой, особенно в зимнее время. Воду носили на коромысле из колодца. Постирав бельё в корыте, надо было развешивать его на улице в пятидесятиградусный мороз… В декабре 1947 года Соня родила дочь Нину. Было самое холодное время года, и в избе, куда молодые родители принесли младенца, на стенах выступил иней. Чтобы перепеленать дочку, Соня ложилась с ней на кровать, а Абрам накрывал их одеялом и двумя шинелями, проглаживал горячим утюгом пелёнки и, пока они не успели остыть, подавал их Соне.
Второй ребёнок должен был родиться летом, но Соня всё-таки решила рожать его в Ленинграде. Для этого ей, беременной, пришлось ехать с двухлетней дочерью, с пересадками, через весь Союз с востока на запад. Я родился в июле 1950 года, в это время сталинский антисемитизм был на подъёме, тем не менее, Абрам настоял, чтобы его сыну сделали обрезание. Все понимали, что это может стоить отцу младенца в лучшем случае погон, а в худшем - свободы. Поэтому даже ближайшие соседи в огромной коммунальной квартире, где жили Сонины сёстры и мать, не знали, зачем на восьмой день пришёл близкий родственник семьи в сопровождении бородатого еврея в шляпе. А через несколько месяцев Соня ехала обратно на дальний Восток с маленькой дочкой и грудным сыном.
После "дела врачей" антисемитизм усилился, особенно в отношении медиков еврейской национальности. В начале 1953 года Абрама, который к этому времени был подполковником медслужбы, уволили из армии, не дав дослужить до военной пенсии. Семья вернулась в Ленинград и поселилась в одной длиннющей комнате с Сониной матерью и сёстрами. Абрам стал работать на скорой помощи, а Соня устроилась участковым врачом в районную поликлинику.
Через несколько лет из одной из комнат той же квартиры выехала соседка, и Абрам и Соня с детьми въехали в полутёмную комнатушку. А потом, в 1961 году, туда переехал Моисей с женой, а Абрам с семьёй перебрались к овдовевшей матери Абрама, в ту квартиру, которую купил когда-то покойный Залман. Однако теперь квартира была коммунальной, в ней жили ещё три семьи.
В 1980 году, в возрасте 70 лет, Абрам уехал в Израиль. Остальная семья попала в отказ, и Соня приехала к нему только в 1988 году. Дочка и сын с семьями через год оказались в Соединённых Штатах...
Я вновь смотрю на старую фотографию. Залман умер в 1957 году, его жена Циля - в 1963. Оба они, а также Моисей, "дядя Мома", ушедший из жизни в 1986 году, похоронены в Санкт-Петербурге. Там же символическая могила Семёна, в честь которого назвали меня. Абрам умер в 1990 году, не дожив 20 дней до своего 80-летия. Он похоронен в Иерусалиме. Там же, в районе Гило, живёт его вдова, Соня, и её сёстры. Лиза с детьми и внуками живёт в Санкт-Петербурге. А 87-летняя Ида с мужем, которому уже за 90, на старости лет перебрались к сыну в Германию.
В этом году я ездил в Израиль проведать мать и, конечно, посетил могилу отца. Кладбище расположено на склоне горы, к могиле Абрама надо долго подниматься. Но, когда стоишь рядом с могилой, открывается изумительный вид и создаётся впечатление, что паришь, как орёл, над землёй. И мне невольно подумалось, что душа Абрама парит над нами, помогая детям и внукам, живущим в далёкой Америке.
Нью-Джерси, 2004 год