Где происходила эта история, уточнять не буду. Скажем так: в некоем российском городке и в некоем селе, расположенном от оного городка километрах эдак в десяти-двенадцати.
Поэт Владимир Маяковский и «немой» фильм, в котором он когда-то снимался, здесь абсолютно ни при чем. Всё было гораздо прозаичнее. Во всяком случае, со стороны «барышни».
Утонченной особой из института благородных девиц эту девушку вряд ли назовешь. Она училась в обычной школе и с детства успела хлебнуть лиха, поскольку носила клеймо ЧСИР – «член семьи изменника Родины». Таким же клеймом была припечатана и ее мама…
А вот хулиган был самый настоящий. Отпетый, как говорят про таких. Первый срок отсидел как раз за хулиганство. Злостное. Еще «по малолетке». Второй получил – за кражу со взломом. Грабанули на пару с приятелем продуктовую лавку. Отправили обоих по этапу в места не столь отдаленные, под Воркуту. А тут и война…
Приятель был русский, а наш герой – наполовину татарин. Степан Абдуллаев. Но оба рассудили: «Мы что, не мужики? Воры, конечно, но ведь советские же воры…» Каждый написал заявление: хочу, дескать, искупить кровью… Со всеми отсюда вытекающими.
«Смертник» и «штрафник» на фронте – слова-синонимы. Оружия не давали. Полагалось добыть его в бою. Прикончи фрица голыми руками – и владей трофейным автоматом.
После жестокой схватки под крохотной белорусской деревней Степан уцелел один. Из всей своей роты. Признали, что вину искупил, направили в нормальную строевую часть.
От пули его считали заговоренным: дошел с боями до Берлина и даже не был ни разу ранен. Смеялся: «Меня два бога хранят! Христос и Аллах!» В разведку ходил, «языков» брал, три ордена заработал, медалей не счесть. Вернулся бы героем домой – сразу почет и уважение, в институт бы поступил без экзаменов, потом – должность хорошая, работа, женитьба…
…В Берлине все мародерствовали. Поголовно. А что – нельзя? Только вспомнишь, что эти гады в России натворили – аж скулы сводит от бешенства. Всех бы, кажется, перестрелял до последнего младенца. Но ведь не стрелял же! Только грабил. Заходили в дом, немчуру – мордами к стене. И брали что понравится. Откуда Степану знать, что хозяин с советским комендантом шнапс пьет? Коммунист, да? Антифашист? Антифашисты все по концлагерям сгнили.
Военные заслуги трибунал, конечно, учел. Дали немного, всего три года. Но и судимости прошлые тоже припомнили. Всех наград лишили. Приехал в родное село в 48-м – солдатские вдовы косятся: что ж ты, фронтовик, без единого шрамика ходишь, без единой цацки на груди? В обозе, небось, проболтался всю войну? Вшей в окопах не кормил, голову в пекло не совал? А наши-то мужики полегли…
Обида брала. То ли самогоном ее глушить, то ли уехать куда-нибудь к черту на рога от позора…
Не уехал. И даже не запил. Соседку встретил. С портфельчиком. В коричневом школьном платьице и фартучке белом. У соседки косы черные – в руку толщиной. Волос густой, непослушный – ленты выскальзывают. И глазенки. Только глянула – прожгла огнеметом…
- Как вас зовут, девушка?
- Наташа. А вы Степан? Мне мама про вас рассказывала.
Ну да, конечно, Наташа. Натка. Наточка. Натуля. Дочка Елены Феоктистовны. В тридцать седьмом они в село приехали. Выслали их, говорят, из Ленинграда. Отца, офицера, посадили, а семью выслали. Степан только что освободился, а Натулечке было всего пять годочков. Это сколько ж ей сейчас? Ну-ка посчитаем… Шестнадцать. Самый сок… А Степану – двадцать восемь. Кто он рядом с ней? Старый, потасканный зек. Но, с другой стороны, батя-то у нее тоже зеком был. Вроде как должен уже откинуться…
- Папка-то твой вернулся уже? Дома?
- Папа умер.
- Извини. Давно?
- В сорок первом году, в декабре.
- Так он, значит, все-таки на фронт попал? Удалось?
- Нет, он там… В лагере… - и взгляд себе на башмаки.
- Ну, еще раз извини. А можно я как-нибудь в гости к вам зайду? По-соседски.
- Заходите.
* * *
Елена Феоктистовна Степана привечала. Как же не приветить сына подруги? Ну, беспутный, ну, воровал, ну, сидел… Что ж он после этого – не человек, что ли?
Наташа долго не решалась говорить Степану «ты». Всё путалась, а он ее поправлял. Месяц понадобился, чтобы привыкла.
В селе была только восьмилетка, и, чтобы получить, как тогда говорили, «полное среднее»,Ната поступила в девятый класс одной из городских женских школ. Только двое их из класса учебу продолжили: она и дочка председателя колхоза – девочка с пышным, совсем не деревенским именем Октябрина. В честь Великого Октября назвали. А по-простому – Октя.
От дома до школы далековато: километров десять или двенадцать, как уже было сказано. Общественного транспорта – никакого. Откуда они, автобусы-то, после войны? Наташа и Октя приспособились ездить в город на маневровом паровозике, который в округе именовали «кукушкой». Паровозик ходил два раза в день: утром и вечером. Утром удобно, а чтобы домой вернуться тем же манером, надо задерживаться после занятий дотемна. Да и дорога от разъезда хоть и короткая, а неспокойная: перелески кругом, кустарнички. Пошаливали там любители поживиться за чужой счет. Руки заломят, финку к горлу приставят – хочешь, не хочешь, раскошелишься. Денег при себе нет – значит, шапку меховую снимут, часы или пальто драповое. Даже плохонькой одежонкой не брезговали: на «блошином рынке» всё сгодится… То и дело слух проносился по селу, что кого-то ОСТАНОВИЛИ по пути к разъезду или обратно. Словечко тоже еще придумали: «остановили». Нет бы прямо сказать – «напали и ограбили». Впрочем, как деяние ни называй, суть не изменится. «Остановленным» быть никому не хотелось.
Девушки предпочитали ходить из школы пешком, чтобы попадать домой засветло. Но ведь в школе бывают еще и праздничные вечера с танцами… А на эти вечера приходят мальчики-суворовцы, будущие офицеры… Как же такое пропустить?
* * *
…Они тогда еле-еле успели на свою «кукушку»: всё никак наплясаться не могли. От разъезда шли – дрожмя дрожали. А тут как раз эти субчики-то и вылезли из кустов. Шестеро. ОСТАНОВИЛИ.
Октя вырвалась и припустила в село, только пятки засверкали. А Нату обступили со всех сторон: кто папироской в лицо тычет, чуть не прижигает, кто финкой поигрывает, а кто ухмыляется этакой сальной улыбочкой:
- А она ничего… Может, как его… Того-этого?..
Длинный с фиксой во рту, видно, главарь, оборвал сластёну:
- Цыц! Сперва потрошить, потом всё остальное.
Вырвали у Наты из подмышки сверток. Там туфли новые. Забрали. Полушалок из козьего пуха – тоже неплохая пожива. Пальтишко паршивенькое – можно не брать.
- Что в кармане?
- Платок сопливый, - буркнула Ната. У нее и в самом деле был насморк.
Длинный полез в карман, бросил наземь носовой платок, брезгливо вытер пальцы о Наташино пальто… И тут же – рухнул, сраженный мощным ударом кулака.
- Ната, быстро домой! Я с ними сам разберусь!
Наташа не убежала. Только отошла в сторону, с пугливым изумлением наблюдая, как Степан расправляется с ее обидчиками. Они же все с ножами! А Степа – хрясь одному, другому, третьему… Вот уже все шестеро лежат на земле, ушибы потирают, кровь сплевывают. Кто-то хрипит:
- Э! Так это ж Абдул! У него три ходки и штрафбат!
- Узнали, сволочи? А теперь слушайте. Я вас мусорам сдавать не буду. Промышляйте. Но если кто из вас хоть пальцем ее тронет… Пикнуть не успеет! Усвоили? И всей своей шобле передайте: Абдул сказал!
- А чо? Маруха твоя, что ли?
- Да! Маруха! И я за нее любому глотку перегрызу!
Туфли и полушалок были немедленно возвращены хозяйке. Степан даже заставил шпану извиниться перед Натой. Когда он проводил ее до дома, Наташа спросила:
- А что такое «маруха»?
- Подружка вора. Это по-блатному. Ты извини, что я тебя так назвал. Так надо было. Они по-другому не понимают.
* * *
Чтобы ничего подобного больше не случилось, необходим был условный сигнал, по которому грабители могли бы узнать Нату и не спутать ее впотьмах с другими прохожими.
- Ты свистеть умеешь? – спросил Степан.
Наташа вместо ответа принялась насвистывать «Темную ночь». Степан дослушал куплет и оценил:
- Здорово! Только эта песня не годится. Надо чего-нибудь побыстрее, повеселее. И попроще.
- Может, вот эту? – и зазвучала детская песенка про капитана и его улыбку, которая «флаг корабля».
- Пойдет! То, что надо. Вот как будешь идти от разъезда, так и свисти. Один припев, куплет не надо.
Октябрина была в курсе насчет условного сигнала. Это ведь она сказала Степану, что их с Наташей «остановили». Больше девчонки не боялись идти домой поздно вечером.
Как-то раз Октя лежала дома с простудой, и Наташа возвращалась из школы одна. На паровозик, кроме нее, подсела женщина-землячка, лет примерно сорока. Близко они знакомы не были – так, просто лица друг дружки примелькались. Женщина весь день торговала на рынке мясом зарезанного бычка и тряслась над вырученными деньгами:
- Ой, как я боюсь! Ой, ведь остановят! Мужик меня прибьет, если пустая приеду!.. Ой!.. Ой!..
Спокойствие Наташи ее поражало:
- То ли ты вправду такая смелая, то ли дура. Ты чо, не соображаешь, чо они с тобой сделают?
Наташа в ответ только улыбалась.
Не успели попутчицы отойти от разъезда (ну, метров триста одолели, не больше), как в кустах замелькали огоньки зажженных папирос. Торговка мясом вцепилась в Нату, как в спасательный круг. А та сложила губы трубочкой и начала высвистывать условную мелодию: «Капитан, капитан, улыбнитесь…»
Голос из-за кустов:
- Наточка, это ты?
- Да, я.
- Может, тебя проводить?
- Да нет, спасибо, сама дойду.
- Ну, как скажешь. Абдулу привет!
- От кого?
- От Фиксатого.
- Ладно, передам.
Попутчица отпрыгнула от Наташи, как от чумной:
- Я-то думала, ты порядочная, а ты… Маруха!
С этими словами она припустила вдоль кустов еще быстрее, чем давеча Октя. Мировой рекорд в беге на длинные дистанции, наверное, не побила, но результат был явно где-то около…
А Наташа до самого дома сгибалась пополам от неудержимого хохота.
* * *
Односельчане их часто видели вместе. То Степан с Наташей в город идут, кино посмотреть, то вдвоем купаться на речку, то в лес по землянику. Шепотки поползли: женихаются… Какая-то шибко умная баба однажды подловила Нату на улице и в упор спросила:
- А правду говорят, что ты со Степкой Абдуллаевым живешь?
Наташа даже не поняла, о чем речь:
- Почему со Степой? Я с мамой живу. А он – со своей мамой. Мы просто дружим. Мы соседи.
Степан ее даже не поцеловал ни разу. Не смел. Только и отваживался, что взять ее под руку, когда шли рядом. Но не станешь же всем и каждому это объяснять…
На откровенный разговор он решился, когда Наташа уже училась в десятом классе:
- Скажи мне, пожалуйста, как ты ко мне относишься?
- Очень хорошо.
- Это я знаю. Я про другое спрашиваю. Вот тебе уже семнадцать, через год ты уже можешь выходить замуж. Или позже. Я тебя подожду. Год, два, пять – сколько надо, столько и подожду. Ты только скажи: ты вообще согласна?
- Стёпа, ты о чем?
- Ната, я всё понимаю. Я для тебя старый, неотесанный… По тюрягам сидел, воевал, навидался всякого… Какое тут учение? И бабы у меня были всякие… Много… Но я как тебя увидел, так ни на кого больше смотреть не могу. Вот такие пироги с котятами… Я же из-за тебя книжки начал читать. Достоевского взял… Совсем свихнулся… Учебник купил по грамматике… Я же пишу с ошибками, а ты на одни пятерки учишься, в институт будешь поступать… Я тебя сейчас недостоин… Но я постараюсь, Наточка…
Наташа не знала, что ответить. Раньше ей в любви объяснялись только мальчишки-одноклассники. Всё это было как-то несерьезно. А тут… Если бы Степан сказал ей это чуточку раньше, когда сердце ее было не занято…
- Понимаешь, Стёпа, есть один мальчик… Из суворовского училища. Его Лёша зовут. Он мне очень нравится…
За того мальчика Ната через несколько лет вышла замуж, родила от него дочь, и уехали они далеко-далеко от села, где остался Степан Абдуллаев. Елена Феоктистовна обменялась парой-тройкой писем с его матерью, потом переписка заглохла.
Когда дочери было восемь лет, Наталью развел с мужем «зеленый змий», которому Алексей, слишком рано уйдя в отставку, начал воздавать чрезмерные почести. Еще пару лет она отдыхала от семейного счастья, затем пришла ей в голову мысль посетить места, где прошли ее детство и юность.
Ей показали могилу матери Степана, а про него самого она толком ничего не узнала. Вскоре после похорон он куда-то уехал и как в воду канул.
Говорили про него разное. Говорили, что снова стал вором и надолго сел за вооруженное ограбление. Говорили, что даже убил кого-то. Говорили, что наоборот, не он убил, а его убили свои же подельники…
Наталья слушала это вполуха, ей казалось, что речь идет о ком-то другом, не о Степане.
Вернувшись домой, она рассказала дочери всё, что вы только что прочитали.
- Мам, - спросила девочка, - а может, лучше было бы, если бы ты вышла замуж за этого Степана, а не за папу?
- Может быть, и лучше, - усмехнулась Наталья. – Но тогда на свете не было бы тебя.
2004 г.