Потом я увязался за какой-то длинноволосой барышней, и идти за ней было очень приятно. Просто идти и смотреть на её роскошные волосы и шикарные ягодицы, изящно двигающиеся под юбочной тканью. Мы прошли под фонарями до конца улицы Миклухо-Маклая, упёршись в билборд, где, как обычно, красотка в купальнике на фоне яхт и пальм, а под ним алкашка в инвалидном кресле. Красотка была нарисованной, алкашка живой. Спинка у кресла в наклейках от жевательной резинки. Здесь, под билбордом, эта пропащая женщина проводила дни напролёт, а где она ночевала, мне было неизвестно. Капюшон скрывал всё лицо, кроме острого подбородка, из вороха тряпья в кресле торчала высохшая до куриной лапки рука. Перчатка с отрезанными пальцами, как у уличных торгашек или кота Базилио. Одна лапка собирала милостыню, другая изредка выползала из тряпья, цепко держа за горлышко бутылку дешёвого пива.
Моя барышня, ни разу не оглянувшись, повернула направо, на Проспект Мира, где в прошлом году в одной из десятиэтажек вырезали семью из семи человек, а я замешкался, чтобы вложить в куриную лапку монету, - ни крупных, ни социального статуса у меня не было. Шёл снег. Монетка легла в ладонь рядом со снежинками. Тряпьё оказалось одеялом с дыркой посередине, и надевалось, очевидно, через голову, как мексиканское пончо.
Я пошёл за барышней дальше, но кому-то, наверно, захочется сначала узнать, что было до того?
Ничего не было. Меня будто выпихнули на улицу из кинозала, где закончился скучный фильм, и все разошлись и лишь я припозднился, продремав всё действо, и где не осталось ничего значащего и важного, кроме разве что титров на экране и воспоминания о дяде Роберте, и потом будто сразу же я увидел ту барышню.
Я догонял лёгкими шагами в тёмном межфонарном пространстве ладную фигурку и представлял милую улыбку, предназначенную исключительно мне. С каждым фонарём незнакомка становилась всё ближе и роднее, а под одним из них, когда я был совсем рядом, неожиданно обернулась.
Я не испугался и не почувствовал разочарования. Просто как-то гадко в голове разбилась картинка, проецируемая воображением. Где она уже не незнакомка с холодной вечерней улицы, а тёплая и уютная, в домашнем халате, с мокрыми распущенными волосами, улыбаясь загадочной джокондовской улыбкой, смотрит мне в глаза, и в камине потрескивают дрова, которые иногда приходится ворошить, и нам уже никто во всём мире не нужен, и я держу возле того камина её руки, прижимая к сердцу и думая, что так хорошо и комфортно мне будет отныне и во веки веков.
Левую часть лица украшало огромное фиолетовое пятно, глаза были маленькие, по-рыбьи жестокие, а тонкие губы плотно сжаты. И только сейчас я заметил в её руках две красные гвоздики, словно она собралась на кладбище, невзирая на то, что наступил поздний вечер и шёл снег.
Я сделал шаг назад, а она протянула мне гвоздики и улыбнулась, показав чёрные редкие зубы, и стала видна заячья губа, делящая нижнюю часть лица пополам и делающая его ещё более уродливым. Получился оскал, не улыбка. Но самое ужасное были эти две кладбищенские гвоздички в её руках.
Быстро, не оглядываясь, я зашагал обратно, перешёл дорогу на светофоре, поднял воротник куртки и направился на остановку.
В моем городе часто идёт дождь. Но это не Лондон.
Туман стелется не над Темзой, а саваном накрывает речушку Инсар, протекающей для удобства канализационных стоков между жилых домов, и в речушке до сих пор водится рыба – неповоротливые мутанты, у которых слизь вместо чешуи и мутный, обречённый взгляд. Можно сказать, всё-таки рыба, но вглядитесь в лицо первого попавшегося прохожего – тот же самый обречённый взгляд. Будто подводные мутанты, отрастив руки и ноги, освоили твердь и спрятали слизь под тёмной невзрачной одеждой. Иногда мне кажется, что человек протягивает руку не для того, чтобы поздороваться, а для того, чтобы утащить под воду.
Сейчас зима, и можно не беспокоиться. Поверхность реки скована льдом, на снегу лыжные и собачьи следы.
На остановке несколько человек, и у них такой вид, будто каждый ждёт меня, а не маршрутку или троллейбус. С противоположной стороны приближался старик, одна нога у него не сгибалась и волочилась, как чужая. Какой-то пьянчужка упал на снег, шапка укатилась в сторону, волосы растрепались на ветру, а сам он спустя минуту стал подниматься, протягивая ко мне руки, похожие на корни засохшие деревьев. Остальные персонажи были не лучше, и даже кошка, сидящая на лавке под навесом, выглядела премерзко: облезлая шкурка кровоточила в нескольких местах и вместо глаз были две ямки с гноем.
Проезжали машины с отморозками, тюнинговые «лады», из приоткрытых окон доносилась громкая музыка. Ноггано. «Моя игра». Словно в мире не осталось других исполнителей и песен.
- Молодой человек, молодой… - хрипло и как-то очень жалобно произнёс старик с несгибаемой ногой.
В это время я увидел, что девушка с двумя гвоздичками тоже переходит дорогу, а следом за ней бойко катится в своём инвалидном кресле алкашка. Сделалось страшно, мне показалось, все они направляются ко мне. Я побежал. Быстро, не разбирая дороги, прочь от тех людей и того места.
- Молодой человек!.. – неслось вслед, но я даже не оглянулся. Может быть, старику действительно нужна была помощь, но сейчас я не был готов к тому, чтобы её оказать.
Я бежал, не оглядываясь, и мне казалось, что я слышу за спиной смех, скрип инвалидного кресла и мяуканье слепой кошки. Я бежал так долго, сторонясь людей и выбирая подворотни потемнее, что скоро оказался в полузаброшенном гаражном массиве, где дороги не чистились и не было ни одного фонаря. Я обессилено упал спиной на снег, светила полная луна, на лицо падали снежинки.
Я лежал, смотрел на луну и никак не мог отдышаться. Затем я услышал вой. Тихий, пронзительный, тоскливый, берущий за душу. Сначала я решил, что вой всего лишь послышался мне, так как отлично дополнял картинку полной луны. Но в следующее мгновение вой стал громким и таким отчетливым, словно тот, кому он принадлежал, находился прямо за моей спиной. Я вскочил на ноги, готовясь дать отпор, и почему-то решил, что это волк или оборотень. Волк из ближайшего леса или местного зоопарка, потому как недавно оттуда сбегал медведь, шлялся несколько часов по городу, пока в него не выстрелили дротиком со снотворным и не увезли обратно в тесную клетку, да и до этого из зоопарка много раз сбегали хищники, словно преступники из тюрьмы. В оборотней верилось из-за яркого магического диска луны и недавних персонажей на остановке, но сзади были лишь гаражные ворота.
Я подошёл к воротам, на которых болтался небольшой навесной замок. Внизу одна из створок была отогнута, в щель просунулась собачья морда и стала дружелюбно поскуливать. Судя по отсутствию следов, гараж не открывали несколько дней, но, может быть, так казалось потому, что долго шёл снег.
Я присел на корточки и долго не решался дотронуться до собачьей морды, жалобно требовавшей ласки, еды и свободы. Местные газеты на прошлой неделе размещали на первых полосах жуткие фотографии своры собак и того, что осталось от их хозяина. Вернее, того, что они от него оставили. Одинокий мужичок держал вот так же в сарае с десяток псов, среди которых были как дворняжки, так и свирепые кавказцы с бультерьерами, и, уйдя в загул, забыл про своих питомцев, забыл, что их кормить нужно и выгуливать. А когда вспомнил и притащился, чтобы покормить, собаки сожрали его самого. Вдруг этого пса тоже не кормили достаточно для того, чтобы он усмотрел во мне ужин? Могло случится и так, что хозяин этого пса одиноко отдал Богу душу в холостяцкой квартирке, из-за отсутствия родственников похоронен муниципальной службой на кладбище для бродяг, и теперь пёс, выходит, обречён. Я протянул руки, и пёс стал их лизать, поскуливая и так искренне, что несмотря на обманчивый лунный свет, верилось в обретение преданного друга. Как бы то ни было, пса следовало спасать.
Снег. Вот что мешало осуществить задуманное. Замочек на воротах был небольшой, какой-то несерьёзный, и его вполне можно было сбить хорошим камнем, но где его взять? Если лечь и притвориться мертвецом, снег похоронил бы и тебя, как всё вокруг. Пёс поскуливал и ждал.
Я пошёл вдоль заваленных снегом ворот, высматривая что-нибудь подходящее. Пёс решил, что я ухожу, и громко и жалобно завыл.
- Я вернусь, - пообещал я ему, и, похоже, пёс поверил.
Хорошо было бы найти лом или кусок трубы, но удалось отыскать лишь большой блочный кирпич, которым я принялся долбить по замку и ржавым ушкам.
Кирпич крошился, разваливаясь в руках. Пёс терпеливо ждал, снег продолжал погребать город, словно могильщик, а затем луна скатилась с неба и решила мне помочь, ярко осветив гаражные ворота. И почему-то было две луны.
- Не помочь, приятель? – спросил чей-то голос, и только тогда я сообразил, что сзади стоит автомобиль и ворота освещены светом фар.
- Брось кирпич, - сказал другой голос.
- Третий случай на этой неделе, - произнёс первый голос. – Обыщи его.
Чьи-то руки грубо меня обшарили, лица из-за яркого света разглядеть не удалось.
- Ничего нет.
- А что вы хотели найти, уважаемые? – спросил я.
- Отмычки, ключи, нетбук с программкой, чтобы отключать сигнализацию, - дружелюбно ответили мне. – Всё, что полагается профессиональному угонщику. Или ты дилетант?
- Я не угоняю машины, - возразил я, но выглядело это неубедительно.
Когда меня заталкивали в машину, я попытался дать объяснение тому, что полисмены приняли за попытку угнать из гаража автомобиль.
- Там… Собака… - сказал я.
- Сучёнышь, ещё дерзит, - ответили мне с такой зуботычиной, что я улетел вглубь «уазика». Дверца захлопнулась решительно и надёжно, как крышка на гробе с покойником.
Внутри было неуютно и холодно, сидений тоже не было. На кочках я высоко подлетал, чтобы, приземляясь, больно удариться о металлический пол, на поворотах катался по всему отсеку, и думал о собаке, запертой в гараже. В двери было небольшое зарешечённое окошечко, и когда в него заглянула луна, почему-то стало веселее. Впереди, в салоне, трещала рация, и одновременно играло радио, настроенное на «Европу-плюс», и, прислушавшись, можно было разобрать, что это Geri Halliwell c божественной песней Calling. Это было странно, потому что обычно полисмены слушают покойного Круга. Как бы в подтверждение песню оборвали, настроив радио на «Шансон».
- Приехали!
Железная дверь, рядом кнопка звонка, в двери глазок. Само отделение располагалось в двухэтажном здании бывшего детского сада, остались даже сдвоенные перила, для взрослых, и детские, на уровне моих коленей. Сейчас на крыльце стояла урна, валялись окурки и скомканные сигаретные пачки. Стена вокруг двери выкрашена ядовитой зелёной краской, штукатурка в одном месте отвалилась, обнажив кирпичи, словно остатки зубов в приоткрытом старческом рту.
В глазке появился увеличенный и от того уродливый глаз.
- Свои, открывай! – сказали глазу, смеясь, мои спутники.
Мне почему-то было не смешно.
Тёмный коридор, потом небольшое помещение в сигаретном дыму, стеклянная перегородка, на которой написано «Дежурная часть», и телефонная трубка, чтобы разговаривать с дежурным.
У дежурного, который нам открыл, лохматые усы и выпученные рачьи глаза, словно в каждую глазницу вставили по дверному глазку. Судя по трём звездочкам на погонах, вальяжной походке и суровому рачьему взгляду, которым он пытался пригвоздить меня к грязному бетонному полу, этот человек был здесь за старшего, что называется царь и Бог.
- Проблемы? – прошипел он, приблизив свою физиономию так близко, что усы, дверные глазки и чесночно-луковый запах изо рта сплелись в замысловатую инсталляцию из мультика, где маленького мальчика пытаются напугать мочалка, фонарик и дырявое ведро, притворившись чудовищем. После барышни с двумя гвоздиками и людей на остановке напугать меня было не так просто.
- Проблемы начались с самого моего детства, - ответил я инсталляции. – С самого рождения. И всё дело было в дяде Роберте.
Полисмен, сражённый неслыханной дерзостью, глупо спросил:
- В дяде Роберте?
- Да, - подтвердил я. – Братике моего отца, в честь которого меня и назвали Робертом. Дядя Роберт беспробудно пил, и даже в честь рождения племянника не пытался завязать. Более того, когда меня привезли из роддома, дядя Роберт не придумал ничего другого, как повеситься в комнате, где я, малыш, лежал в кроватке. В других комнатах веселились гости, родственники, вот он и нашёл место, где ему никто не помешает. Мне даже кажется, что я помню его покачивающиеся рядом с кроваткой ноги, хотя по семейной легенде удавился он на трубе отопления, у окна, сидя. Но я почему-то уверен, что покачивался он под люстрой в такт погремушкам над моей кроваткой, и помню, пальцы выглядывали из дырявого носка. Матушка говорит, что я всё это нафантазировал, нельзя-де ничего запомнить в этом возрасте, и дядя Роберт, дескать, устроился так удачно, что из кроватки ничего нельзя было увидеть, но, представляете, господин полисмен, каково жить с этим?
- Что он натворил? – спросил полицейский у тех, что привезли меня.
- Взламывал гараж. Ясно для чего.
- Это так? – суровый вопрос адресовался уже мне.
- Не совсем, - ответил я. – Вернее, совсем не так. - И почему-то добавил: - Ваша честь.
- А ты, погляжу, весельчак. Весь в своего дядю Роберта. У меня заговоришь…
Потом этот тип отвёл меня в камеру, и перед тем как захлопнуть за мной дверь, торжественно произнёс:
- Всё расскажешь. Это я тебе обещаю…
В камере были шершавые серые стены, испачканные чем-то красным, скорее всего кровью, и тусклый загробный свет от спрятанной в глубокой нише и зарешечённой лампочки. Вдоль стены тянулась деревянная лавка, на которой сидел человек.
- Вечер добрый, - вежливо поздоровался я.
- Минитмены, - ответил человек. – Слышали что-нибудь о них?
- Нет, - ответил я. – Меня обвиняют в том, чего я не совершал.
- Шестидесятые, Соединённые Штаты. Отряды вооружённых американцев, противостоящие коммунистам, ну и, разумеется, прочим врагам нации. У вас есть враги, молодой человек?
- Наверно, нет, - ответил я.
- И у меня, наверно, нет. А общий враг наверняка отыщется. Так вот минитмены выпускали еженедельно газету, где указывались имена врагов нации, тех, кого следовало убить. Нынче у каждого в голове есть подобный список. Нужно лишь опубликовать имя, аргументы и привести приговор в исполнение. Духовенство, политики, нерадивая тётка в кабинете социальной службы, судьи, преступники, представители шоу-бизнеса – работы непочатый край. Попы в «Майбахах» и «Бентли», чинуши, скупающие недвижимость по всему свету и отправляющие отпрысков в Гарвард и Оксфорд, - вне очереди, как полагается тяжелобольным. У вас, кстати, нет с собой сигарет?
- Не курю, - сказал я.
- У меня закончились, а эти идолы полицейские не так воспитаны, чтобы тебя угостить. Предлагают купить, по сто рублей за одну сигарету, и я бы дал, но закончились наличные.
Человек порылся в жестянке, стоящей на лавке, выбирая окурок, за который можно было не только зацепиться зубами, но ещё и постараться извлечь из него пару затяжек. Прикурил, вытащив из кармана спичечный коробок, и выпустил вверх струю дыма, который из-за отсутствия вытяжки сформировался под потолком в подобие облака.
- Стул, - сказал он потом. – Величайшее из человеческих изобретений. Кстати, как вас зовут?
- Роберт.
Человек протянул руку, но своё имя назвать не успел, потому что дверь отворилась, и вошёл дежурный, обещавший мне, что я ему расскажу в с ё. Но дело в том, что рассказывать было нечего. Разве что про собаку?
Я осторожно пожал руку, и отправился за дежурным, вернее, пошёл впереди, он пыхтел сзади и указывал, куда идти.
Когда мы проходили дежурку, в открытую дверь я увидел, как задержавшие меня полицейские играют в нарды. Рядом с доской лежало несколько сотенных купюр и открытая пачка «Мальборо».
- Не переусердствуй, Максимыч, - сказал один из игроков моему провожатому. – Иначе опять придётся труп в лесу закапывать.
Наверно, это было что-то вроде шутки или психологического теста, после которого задержанный должен впасть в панику, навалить в штаны и с ходу сознаться во всех мыслимых и немыслимых преступлениях, вплоть до убийства Влада Листьева. Я понимал, что подкрепить эффективность слов полицейские могли муляжами оторванных конечностей и разложенными на столике средневековыми щипчиками и воронками для заливания в рот расплавленного свинца. Но чего я не ожидал увидеть в небольшой мрачной комнатке, куда привел меня Максимыч, так это стул. С высокой спинкой, самодельными подлокотниками и безобидными элементами декора в виде веера из павлиньих перьев над головой сидящего, это был самый настоящий электрический стул. Совсем не страшный, как и полагается очередной картинке из жизни нашего города.
- Будешь говорить? Или милости просим! – сказал Максимыч.
Я молча и с удовольствием уселся на стул, позволил пристегнуть специальными ремнями руки и ноги, прикрепить электроды и надеть на голову обычный дуршлаг из нержавейки, с идущим от него проводом. Я понял, что это за стул и кто был тот человек в камере. «Центральный административный округ, видать, здесь мне суждено подохнуть…» громко пел в дежурке Ноггано из радиоприемника. Умереть было совсем не страшно, потому как в раю наверняка меня встретят дружелюбные псы и станут повиливать хвостами, станут ластиться и лизать руки в благодарность, что я пытался спасти их брата.
- А как насчет презумпции невиновности? – спросил я. – Где органы следствия и дознания?
Вместо ответа Максимыч, ухмыльнувшись и щёлкнув рубильником, пустил ток.
Я почувствовал лёгкие пощипывания в месте подключения электрода на левой ноге, и ещё почувствовал, будто волосы зашевелились под дуршлагом, как от ветра на берегу реки. Потом Максимыч прибавил регулятором напряжение, и пустил ток вторично, отчего мне показалось, что в ногу вползает уж, а в голове копошатся скарабеи. Когда Максимыч, прибавив напряжение, подал ток в третий раз, уж устремился вверх, скарабеи прошуршали вниз, и встретились они почему-то в районе коренного зуба с золотой коронкой, где за золото, очевидно, развернулась ожесточённая борьба, отчего голова ходила ходуном, и перед глазами проносились листочки с картинками из прожитой жизни. Я даже видел покачивающийся под потолком силуэт дяди Роберта, хотя и не мог он, конечно, там качаться, если верить семейной летописи.
- Будешь говорить? – прорычал Максимыч, отключив ток.
- Конечно, - ответил я, дыша, как после бега. – Отчего не поговорить с хорошим человеком? Даже если ты ни в чём не виновен…
Максимыч зарычал, от чего на шее у него вздулись вены, а глаза вылезли до того предела, что хотелось надавить на них пальцами, чтобы встали на своё место.
Отвязав ремни, он грубо отволок меня обратно в камеру, причём, когда тащил мимо дежурки, я успел попросить у игравших в нарды полицейских закурить, для типа в камере, на что мне ответили:
- Вредно для здоровья! – и заржали, будто сказали невесть что смешное.
Человек в камере рылся в своей жестянке, выбирая окурки. Прищурив глаза, разглядывал на свет, как фотопленку с редкими кадрами. Когда я сел рядом с ним на лавку, он посмотрел на мои руки – так животные в зверинце глядят на руки посетителей, ожидая гостинца.
- Ничего нет, - ответил я.
Человек, поставив жестянку на пол, лёг на лавку, скорбно сложил руки на груди, как у покойника, и вдобавок соединил два указательных пальца, нацелив их в потолок, и со стороны могло показаться, что покойник держит незажжённую пока что свечу.
Потом он руки расцепил, опустив одну так, что ладонь легла на пол, а затем принялся шарить под лавкой, вытягиваясь, чтобы добраться до всех потайных уголков, и его старания увенчались успехом. Двумя пальцами он держал целую сигарету.
- С фильтром, - удовлетворённо произнес он, опуская ноги на пол и садясь на лавку. – Приятные мелочи, характеризующие как нельзя лучше арестантское братство. Прятавший её, знал наверняка, что кому-то она может здорово пригодиться. Хотя кто я ему, и кто он мне…
Человек закурил, с наслаждением выпустил к потолку несколько колец, а затем сказал:
- Забыл представиться.
- Я знаю, как вас зовут, - сказал я. – Чокнутый электрик. Это вы поджарили на самодельном электрическом стуле парочку каких-то бедолаг. Об этом только и пишут в местных газетах.
- Меня зовут Михаил Ильич, - улыбаясь, ответил человек. – Я не псих, уверяю, это общество нуждается в лечении. Я включаю телевизор – там разврат, выхожу на улицу – бардак, захожу в храм – коммерция. Общество смертельно больно, оно вымоталось в гонке за удовольствиями, наживой, устало от фальшивых ценностей и цинизма. Тут-то самое время остановиться и передохнуть, удобно устроившись…
- На вашем стуле, - подсказал я. – На вашем электрическом стуле.
Человек долго и внимательно смотрел на меня. Хотя он и продолжал улыбаться, мне сделалось жутко, как недавно на остановке. Бежать было некуда. Ещё он был похож на сбитый с траектории бумеранг, но, готов поставить на что угодно, я всего лишь произнёс его слова. Улыбается, безмятежно курит. Мне представилось, как он вот так же с сигаретой и улыбкой привязывает к стулу одну из жертв, подключает провода, пускает ток. Понятно, не безобидное напряжение, как проделывал это со мной Максимыч.
- Наверно, вы один из тех, - сказал я, - кто стучит башмаками на маршах несогласных с транспарантами, украшенными словами «Долой!» и «Мы против!» Вы – коммунист?
- Нет, я не коммунист. Никогда не был ни в какой партии. А вот вы, Роберт, всем довольны? Вам никогда не приходило в голову, что происходящему у нас в стране слово одно – блядство! Или только я один замечаю вокруг сюрреалистические картинки? Ах, да, митинги, транспаранты… никогда не ходил. Зато видел недавно такую картинку: пожилая женщина везёт на салазках труп, завёрнутый в простыню. Ни дать, ни взять, блокадный Ленинград. На светофоре останавливается, ждёт, когда загорится зелёный, потом тащит дальше, начинается асфальт, меняет руки, сама одета плохенько, машины притормаживают, кто пальцами тычет, кто улыбается. Один прохожий сказал: «Сумасшедшая». Батюшка какой-то рыло бородатое равнодушно из иномарки высунул и дальше поехал. Я догнал, взял молча верёвку, тащим салазки вдвоём, молчим, а я всё жду, когда проснусь, никак не мог поверить в происходящее. Потом сворачиваем во двор, к хрущевскому подъезду, и она начинает рассказывать. Сына везёт из морга. Пил, умер. Пенсия маленькая, накоплений нет, забрать – машину надо, а ни друзей, ни родственников тоже нет, хорошо хоть, что до дома от морга недалеко. Просить же кого – не привыкла, всю жизнь только на себя надеется. Санитарка в морге, спасибо, помогла тело в простыню завернуть и на салазки загрузить. Спрашиваю, как хоронить будете? Отвечает, как-нибудь с Божьей помощью, а если что – на балкон положит, до весны, весной-то легче могилку вырыть …
Я глядел на эту женщину, Роберт, и она со своим мертвым сыном, привязанным к салазкам, с ненужностью своей казалось мне воплощением всех бед и страданий на нашей планете. Плакать хотелось мне, рыдать хотелось навзрыд, я едва сдерживался, чтобы не бросится перед этой пожилой женщиной на колени и целовать её грубые руки, вымаливать прощение за какие-то одному мне ведомые перед ней грехи. Казалось мне, это брат мой к салазкам привязан, а она моя матушка, и не она сумасшедшая, как сказал тот прохожий, а это все мы посходили с ума...
Михаил Ильич, затушив окурок двумя пальцами, аккуратно положил в жестянку, улыбка на его лице сменилась усмешкой.
- Какая к чёрту власть, когда такое происходит? Нет, Роберт, я не коммунист, и не из той злой породы, которая митингует в надежде сменить рубище на буржуйское авто и домик с бассейном. У меня успешный бизнес. И мог бы быть ещё успешнее, если бы я сливал конкурентов и заказывал компаньонов. Для меня это неприемлемо. Но и законопослушным мещанином не могу оставаться, когда вижу вокруг такое.
Странно было слышать эти слова от человека, пытавшегося вершить правосудие с помощью самодельного электрического стула, воображая себя, очевидно, героем комикса. Я попытался вспомнить, что именно писала сегодняшняя местная газета «Про наш город» о Чокнутом Электрике, которую читал буквально в обед в троллейбусе (пропасть времени прошла с тех пор), заглядывая кому-то через плечо. Кого-то поджарил, но кого и за что? Насмерть или слегка, как меня Максимыч? Помню, что первую полосу украшали фотографии стула, сделанные на зловещем чёрном фоне, но дальше картинка размывалась из-за обилия подобных заголовков. Чокнутые, психи, вполне приличные люди, в пьяном угаре и здравой памяти, каждодневно вершили в городе тёмные делишки с жертвоприношением, дабы не оставлять злое Божество некрасивых ипотечных улиц без порции крови, а газетчиков без куска хлеба. Я если и беру в руки нашу газету, то только для того, чтобы открыть на предпоследней странице, где можно полюбоваться на цветное фото девушки недели в купальнике и прочитать её ответы на стандартные вопросы: Путин или Медведев? Любимое блюдо? Заветная мечта? Идеал мужчины? Девушки на фото всегда разные, но ответы поразительны однообразны: Путин. Мясо по-французски. Побывать в Италии, если скромненько. Объехать весь мир, если с размахом. Портрет идеального мужчины предполагается из трех персон: либо это Брэдд Питтт, либо Джастин Тимберлейк, либо молодой человек самой тупицы с газетного снимка.
- Вы, Роберт, всем довольны? – повторил он. – Всё вас в этой жизни устраивает?
Хотелось рассказать про рыб, прятавших слизь и плавники под скорбной одеждой, про алкашку в инвалидном кресле под билбордом с красивой картинкой, про собаку в гараже и барышню с двумя гвоздиками, но почему-то ответил:
- Я просто ищу свою геттеру…Почему я должен менять мир, если не я его придумал?
- Кто-то должен этим заниматься.
- Я не герой из комикса, чтобы перепрыгивать с крыши на крышу и мочить злодеев по подворотням. На геройские дела необходимо иметь автомобиль-трансформер и ещё кучу девайсов.
- Для начала вполне сгодился этот стул, - как-то загадочно ответил Михаил Ильич.
- Ага, я уже посидел на вашем стуле. Спасибо за тест-драйв.
Михаил Ильич, заинтересовавшись, принялся подробно расспрашивать, как это происходило. Я рассказывал. Скрывать было нечего, хотя, на мой взгляд, ничего интересного в произошедшем не было. Может быть, его интересовали технические моменты, перебои напряжения и тому подробное, но эти вопросы следовало задавать скорее не тому, кто сидел на стуле, а тому, кто подавал ток.
Выслушав, Михаил Ильич, встал с лавки и принялся стучать в дверь.
- Чё надо? – минуту спустя раздался голос Максимыча.
- Командир, в туалет!
Последовало бренчание ключей, скрежет в замке, затем тяжеленная дверь немного приоткрылась, явив нам половину лица и один выпученный глаз Максимыча.
- Чё надо?
- Говорю же, в туалет, - повторил Михаил Ильич.
- Ты опасный тип, - сказал Максимыч. – Не понимаю, почему тебя здесь держат. В КПЗ крыша обвалилась, ну так что? Сразу надо на тюрьму отправлять, а не сюда, в «обезьянник». Твое место в изоляторе. В одиночной камере. А ещё лучше поджарить тебя на твоём же стуле, чтоб дым из ушей повалил…
- Зачем же так сразу? – добродушно сказал Михаил Ильич, подмигнув мне. – Завтра повезут к прокурору, он оформит арест, и тогда уж на тюрьму. Всё должно быть строго в процессуальных рамках, а не тяп-ляп.
- Вот именно, что всё у нас тяп-ляп. Бродский писал когда-то, что даже плетёные стулья здесь на гвоздях и шурупах. Всё здесь через жопу.
- Вы знаете поэзию? – притворно восхитился, даже мне это было ясно, Михаил Ильич. – Похвально. Только в оригинале речь идёт о гайках и болтах. А плетёные стулья – это красиво и удобно. Стул – это всегда хорошо…
Максимыч хмыкнул, потом строго, снова напомнив мне мультяшную инсталляцию, пробубнил в дверную щель:
- И поэзию знаю, и прозу знаю. Давеча литератора пьяного привозили, члена какого-то Союза, заслуженного писателя, допился до чёртиков и мать свою придушил. А раньше стихи ей посвящал. Как проспался и узнал, что натворил, вены принялся себе грызть, кричал, что теперь-то его не похоронят на той части кладбища, где вся городская знать, тогда как он рассчитывал на добротное надгробие и память потомков. Кричал что-то про некрополь в огне, который необходимо тушить. Я его помакал в парашу бестолковкой, чтоб в себя пришёл, а потом сдал подоспевшим санитарам…
- Не ведают, что творят, - библейски ответил Михаил Ильич. – Так как насчёт сходить до ветру?
- Руки давай, - сказал Максимыч. – Наручники надену на всякий.
- Так ты зачем сзади мне их сцепляешь? Ширинку сам тогда расстёгивать будешь? Не бойся, никуда не денусь, - и Михаил Ильич снова подмигнул мне.
Максимыч, что-то пробурчав в усы, сковал руки Чокнутому Электрику впереди, как тот просил, и увёл в туалет. Я лёг на лавку, где он только что лежал, и так же скрестил руки на груди, соединил пальцы, чтобы получилось, будто держу свечку, и уставился на стену в бурых пятнах. Ещё на шершавой стене повсюду были инициалы, клички, даты пребывания, оставленные как авторучкой, так и выцарапанные чем-то острым. Я хотел думать о чём-нибудь приятном, но вспоминалась собака, закрытая в гараже. Ещё подумалось, каково это лежать в гробу мёртвым со скрещёнными вот так руками?
Незаметно я задремал. Снилось, что я продолжаю срывать гаражный замок, в руках что-то увесистое, не разобрать, что именно, но это и неважно, потому что замок словно из сахара, и крошится при каждом прикосновении, а если плеснуть кипятком, вовсе ничего от него не останется. Луна освещает ворота, но когда я, расправившись с замком, широко отворяю их, внутри густое чёрное варево, и собака почему-то не спешит навстречу своему спасителю. Я делаю шаг. Затем ещё один и останавливаюсь, не решаясь окунуться в черноту. Я говорю «Эй!», посвистываю, вызывая собаку, но внезапно из черноты выезжает инвалидное кресло с алкашкой в мексиканском пончо. Лицо, как обычно, скрыто капюшоном, руки уверенно вращают колеса, и я впервые слышу её голос. «Роберт, - говорит она. – Роберт…»
- Роберт! Роберт!..
Я открываю глаза и вижу Михаила Ильича. Он склонился надо мной, в руках, скованных наручниками, пачка сигарет «Мальборо» и ещё ключ, который он вручает мне и просит, чтобы я снял наручники.
Когда я сделал это, он высыпал из пачки сигареты на ладонь, встал на колени и принялся прятать сигареты под лавкой.
- Кому-нибудь сгодятся, - Михаил Ильич встал, отряхнул тщательно брюки, закурил.
Только сейчас я заметил, что дверь камеры приоткрыта.
- Пойдем, - сказал он, и мы вышли в коридор.
Я ничего не спрашивал. Удивляться сегодняшнему дню дальше не стоило. Оставалось принять всё, как есть.
В дежурке было пусто, лишь раскрытые нарды лежали, как непрочитанная книга. Сигарет рядом с доской не было. По «Шансону» надрывался чей-то озябший и прокуренный в лагерях голос.
Михаил Ильич шёл впереди, уверенно, как пастырь.
- Звёзды складываются благоприятно, - обронил он. – Никого нет. Наверно, укатили на вызов.
- А Максимыч? – спросил я.
- Ударился головой об электрощиток, - весело ответил Чокнутый Электрик. – Такая досада. Лежит без сознания…
Я вижу на полу тело Максимыча, нога подвернута, на виске кровь, глаза гладко затянуты веками, как латексом. На стене на уровне лица действительно выпирает старинный металлический ящик с приоткрытой массивной дверцей. Металл – пятёрка, не меньше.
- Сейчас приведём его в чувство…
Михаил Ильич руководит, я помогаю. То есть берём тушу Максимыча за руки и за ноги, тащим в комнату, где находится стул. Сажаем, привязываем. То есть привязывает Михаил Ильич сам, сам надевает дуршлаг Максимычу на голову, подключает электроды. Я смотрю на это без особого любопытства и даже не испытываю чувство мести.
- Нужно подождать, когда придёт в себя, - говорит Михаил Ильич. – Хочу задать ему несколько вопросов.
- А потом?
- Потом… Потом для этого типа настанет звёздный час... Что он? Кто он? Паразит на теле. Пусть хоть умрет красиво.
Михаил Ильич возится с проводами, а я замечаю, что Максимыч шевельнул руками и приоткрыл один глаз. Увидев, что я смотрю на него, затянул глазное яблоко латексом снова.
- Может, лучше нам уйти? – сказал я. – Всё равно он как овощ, а время идёт.
- Да, Роберт, вы правы. Такого шанса может больше и не быть…
Мы оставляем Максимыча на стуле и выходим в ночь.
Михаил Ильич говорит, что у него недалеко стоит автомобиль, всего-то полквартала пройти, и он довезёт меня куда надо, и ехать де можно без боязни, потому как зарегистрирована машина на другого человека, и документы имеются другие, чистые, по которым он не Михаил Ильич, а Иван Степанович. И я иду с ним, потому как холодно и податься некуда, а тут какое-никакое общение, что греет после всех сегодняшних злоключений не хуже хорошего костерка.
Мы идём, шарахаясь от каждой машины, даже от тюнинговых «лад» с отморозками и песенкой Ноггано на полную громкость, а пешеходы не встречались, что было неудивительно. Мой спутник курит, пряча сигарету в кулаке от ветра.
Я спрашиваю, кого он успел поджарить на своём стуле, и Михаил Ильич отвечает:
- Дилера или как там их… Наркотиками торговал, как семечками, в открытую. И ещё там парочку безумцев… Да что за них говорить. У меня целый список, как у минитменов. Блокнот где-то должен быть…
Михаил Ильич останавливается, роется в карманах, потом вспоминает:
- Чёрт, забрали же блокнот!.. На первой странице – наши городские. Под номером один – некто Маркин В. В., директор школы, примерный семьянин, по совместительству педофил. Информация проверенная. Потом Грязнова О. В., королева подпольных водочных цехов, и ладно бы качественный спирт использовала, так нет - незамерзайка и другая отрава…Парочка цыганских семей, тоже наркоторгаши, ещё кое-кто… После наших – Москва. Духовенство, политики.
- А как вы отбирали людей для своего блокнотика? – спросил я.
- По поступкам. Никакой предвзятости.
- А что с той женщиной? Ну, которая везла салазки с мертвецом?..
- Помог похоронить и поминки справить. Чего же ещё…
Останавливаемся перед частным деревянным домиком, рамы с наличниками, давно не крашенные. В одном окне горит свет. Михаил Ильич барабанит пальцами по стеклу условным стуком, потом ещё раз. Из-за занавески выглядывает лицо старика.
- Мой дальний родственник, - говорит мне Михаил Ильич, старику кричит: - Открывай, свои!
Старик, казалось, не удивлён появлению родственника, хотя и спрашивает:
- Убёг? – и смотрит на меня, очевидно, прикидывая мою роль в этой истории.
- Это Роберт, - отвечает Михаил Ильич. – А это Иван Трофимыч.
Мы проходим в комнату через тёмные сени или как это называется, если ударяешься головой о низкие балки, ногами сшибаешь вёдра, а под конец, когда наступаешь на хвост кошке, и на тебя сваливаются удочки, тебе говорят: «Осторожно, голову берегите!», - спасибо, весь лоб уже в шишках, и ещё там стоял запах отсыревших книг.
В комнату входим не разуваясь, потому что пол грязный, давно не крашенный, и некоторые половицы провалились, и сверху валялись куски фанеры, закрывая дыры.
Посреди комнаты стоял круглый стол, застеленный скатертью. На столе самовар, гранёные стаканы в металлических подстаканниках, какие обычно в поездах или старых фильмах, кусочки сахара на одном блюдечке, на другом – баранки. Бревенчатые стены украшали семейные фотографии в больших рамах и под стеклом. В каждом иконостасе по десятку чёрно-белых фотографий, причём в одном из них, ближнем ко мне, фото располагались слева направо в следующем порядке: голенький новорожденный, раскинув ручки, улыбается в объектив – серьёзный мальчик в пионерском галстуке и с длинной чёлкой – молодой человек в солдатской форме, та же чёлка, на груди медали и значки – тот же молодой человек с девушкой в свадебном платье – трактор посреди перепаханного поля и двое стоят на перепачканной землёй гусенице - застолье с большими бутылями мутного самогона и чопорными старушками в платочках – пожилая чета, он всё с той же длинной чёлкой, что и у пионера, она с родинкой, как и у невесты – и, наконец, гроб, в котором мёртвый старик поджимает губы, а от озорной чёлки осталось несколько длинных слипшихся волосин, свесившихся на подушку в христианских символах. Весь жизненный путь человека запечатлён в этих нескольких фотографиях.
За столом несколько пожилых мужчин.
- Ночи доброй, подпольщики, - весело приветствует Михаил Ильич стариков. Мне шепчет: - Этих не бойся, эти никогда не продадут…
Мы здороваемся с каждым за руку, потом Иван Трофимыч приносит нам по стулу с высокой спинкой.
Садимся, нам наливают чай, дым в избе стоит коромыслом. Все без исключения курят, пепел и окурки бросая на пол, и я вдруг понимаю, что действительно, в старых чёрно-белых фильмах явки и посиделки подпольщиков происходят точно в такой же папиросно-дымовой завесе, при самоваре, за круглым столом, на котором блюдечки с баранками и кусками сахара.
Я добавляю в чай три кусочка сахара, помешиваю ложечкой. Пытаюсь представить, что за столом чаёвничают рыбы в одежде – ничего не получается, старики как старики, в глазах задор молодой. Люди расспрашивают Михаила Ильича, как он смог сбежать, - тот весело рассказывает, дымя сигаретой. Никто дерзкому поступку не удивляется, все слушают молча и сурово дымят папиросами, и, очевидно, своим приходом мы нарушили некое ритуальное действо, потому что как только Михаил Ильич закончил рассказ, на столе появилась пачка бумаги формата А4, листы пошли по рукам и ритуал продолжился.
- Эти из тех, кто стучит башмаками на маршах несогласных, как ты недавно выразился, - шепнул мне Михаил Ильич. – Прокламации напечатали, чтобы разбрасывать по улицам и клеить на столбах. Но что толку от этих бумажек?..
Я взял в руки один листок. Жирный заголовок возвещал:
«Пора встать с колен, Русские Братья!»
Иван Трофимыч, достав карту города, поделил её карандашом на сектора, так он выразился, и стал давать присутствующим распоряжения, кому какой достался для работы сектор.
- Глупости всё это, - произнёс старик в вязаной безрукавке. – Надо примыкать к кому-то, одни не справимся.
- К кому? – спросил другой старик, с шарфом вокруг шеи. – К нацболам? К коммунистам? Нет, спасибо.
- Зюганов иуда, - сказал Иван Трофимыч. – Проханов демагог. А Лимонов просто старый пидераст...
- Нам нужна национальная идея, чтобы объединить народ, - сказал старик в безрукавке. – Только тогда режим падёт.
- С олигархьём надо вопрос решить, - сказал старик с шарфом. – С Чубайсами. Таких пейсатых надо заспиртовывать в стеклянной бочке и по городам показывать.
- Народ недозрел для борьбы, - говорит кто-то. – Надо выждать.
- Чего ждать? – ответили ему. – Действовать надо!
- Опять экспроприации? – иронично спрашивает Михаил Ильич. – Опять бриллианты для диктатуры пролетариата?
- Мой отец строил Волжскую ГЭС, - серьёзно ответил старик с шарфом, - Братскую ГЭС, и много ещё чего, я строил Усть-Илимскую ГЭС, Саяно-Шушенскую ГЭС, а теперь мне приносят счёт за электричество каждый месяц на две тысячи. Я пенсионер, откуда у меня? Керосинку жгу. Мне чужого не надо. Мне моё верните.
- Старики, - тихо говорит мне Михаил Ильич. – Что они смогут со своими прокламациями? Им и с мельницей ветряной не справиться, вот они и разбрасывают по ночам прокламации…
Я понимаю, что при схожести взглядов Чокнутому Электрику не по пути с этими воинствующими стариками, и у него свой путь, чётко обозначенный именами из блокнотика… Ещё я понимаю, что мне ничего пока не ведомо о собственном пути, ибо день тянется, как вечность, и куда приведёт день завтрашний не скажет никто, и что остаётся в этом мире лишь плыть, доверившись течению.
Напившись чаю, мы уходим. Напоследок бросаю взгляд на чужую жизнь под стеклом, уместившуюся на нескольких фотографиях. Потом в сенях снова собираем лбами шишки и сшибаем вёдра, и запах отсыревших книг кажется мне очень приятным и напоминает что-то из детства, если оно, конечно, у меня было.
Приходим в сарай, где стоит микроавтобус «Фольксваген», бока которого украшены надписями: «Охранные Сигнализации. Установка. Обслуживание. Другие Услуги. Кабель. Электрика». Слова расположены друг над другом, и в таком порядке, что вертикально складывается слово «СТУЛ», выделенное красным, сами слова черные. Выглядит это вот так:
охранные Сигнализации
усТановка обслуживание
другие Услуги
кабель эЛектрика
Мне уже ясно, что это не просто автомобиль, а трансформер героя из комикса. Михаил Ильич, подтверждая мои догадки, открывает заднюю дверцу, и я вижу что-то типа стенда, на котором закреплены мотки провода, электрические счётчики и ещё какие-то приборы. Стенд откидывается тоже в сторону наподобие двери, и я вижу стул. Не такой, как в отделении - несерьёзный и совсем не страшный из-за декора из павлиньих перьев и дурацкого дуршлага. Этот – на добротной основе из хромированных труб, с мощными подлокотниками, затянутой в кожу высокой спинкой, - похожий на живое существо, смотрящее на тебя и готовое сожрать в любую секунду.
- И ещё, Роберт, в машине куча полезных штучек…
Михаил Ильич любовно смотрит на существо, как папа на своего малыша, потом садится за руль, заводит двигатель. Я сажусь рядом, он роется в бардачке, вытаскивает какие-то документы, смотрит, хмыкает, удовлетворённо прячет их в карман, и очевидно, что от прежнего человека остаётся лишь прозвище из газет - Чокнутый Электрик, - да ещё его существо, дремлющее за нашими спинами… Герой нового комикса готов к битве за правое дело.
Иван Трофимыч закрывает за нами ворота, жмёт нам руки, прощаясь, и уходит к товарищам, к самовару с баранками, прокламациям и фотографиям на стене.
Михаил Ильич закуривает, включает печку, выжидательно смотрит на меня. Я всё понимаю, но зачем я ему? Герои должны действовать в одиночку…
Стояла ночь, улицу освещала луна да несколько тусклых фонарей, где-то залаяла собака. Был выбор: остаться у героя на подхвате, отправиться спасать собаку (и чем здесь я сам не супергерой?), или продолжить поиски своей геттеры. Чтобы незнакомка с холодной улицы скоро стала самым близким тебе человеком, и в домашнем халате, с мокрыми распущенными волосами, улыбаясь загадочной джокондовской улыбкой, смотрела бы в твои глаза, и в камине потрескивали бы дрова, которые иногда нужно ворошить, и возле того камина я буду держать её руки, прижимая к сердцу и думая, что так хорошо и комфортно мне будет отныне и во веки веков. Хотя и понятия не имел, откуда бы взяться тому камину?..
