Дубровченко Владиславу
Здесь, под клёном, тьма, как у Отелло
в заднице. Ни звука, ни движенья
телу не дано. Собою тело
олицетворяет торможенье.
Нечто без прикрас. В отдельной ложе,
сыростью пропахшей за недели,
месяцы, года. Скелет вне кожи,
чьи кривые кости отскрипели.
Чем я был? Пушинкой на ладони
Господа. Был, так сказать, убогим.
Где останки Йориковы ноне
пребывают? У крота под боком...
Впрочем, расскажу, как дело было,
жанровых придерживаясь рамок
впредь. Не зарастёт, авось, могила
эта под стеною замка... Замок
данный Эльсинором называли
некогда. Величия такого
не было в округе. И едва ли
за морем нашлось бы, право слово.
Замок был из тех, что средоточьем
каверзы являются, балдея...
Там, должно быть, нынче правит отчим,
если удалась его затея.
Щедрой госпожой была Гертруда.
Верен христианству был владыка.
Не бывало, чтоб уснул, покуда
Божьего не поцелует лика.
Клавдий, младший брат его, тот как-то
сразу не пришёлся мне по нраву.
Был он, как сетчатке - катаракта.
Завистью снедаемый, управу
замышлял. Такие сплошь и рядом
вертятся. Их честь гроша не стоит.
Был бы яд, так он бы этим ядом
брата отравил, готов поспорить!..
Что же до меня, умом не шибок,
я, влюблённый в запах молочая,
вслух читал «Комедию ошибок»,
на коленях Гамлета качая.
Быть или не быть? Таким вопросом
принца научил я на ночь глядя
сызмальства «жонглировать» и косо,
исподволь поглядывать на дядю.
С Гамлетом Горацио был дружен.
Статен, умудрён в научной сфере.
Розик с Гильденстерном тёрлись тут же.
В двух последних я был не уверен.
Был Полоний. Та ещё каналья!
Дочь его, Офелия, дуэтом
пела с двойником из зазеркалья.
Сын мундир носил. Звался Лаэртом.
Был ещё могильщик, пустомеля.
Впрочем, не в пылу работы. С оным
выпили на пару тонны эля…
Он и хоронил меня под клёном.
Здесь, под клёном, холодно и сыро.
Но не про меня все эти беды.
Я, являясь выдумкой Шекспира,
буду испаряться до победы.
Мне не привыкать. Назад отмерьте
сорок зим. Тем вечером впервые
в жизни я задумался о смерти,
лютики срывая полевые.
Лишь на свет объявишься - старенье
дань взимает с бедных и с дворянства.
Будучи с яслей продуктом тренья,
мы лишь то, чем потчуют пространство.
Мне бы возопить, мол, сверлят кости
белые мои, кроту на диво.
Коли уж пожаловал он в гости,
пусть на укрощение строптивой
плоти глянет. Конный или пеший -
все мы превращаемся в скелеты.
Если обо мне, я - не успевши
перечесть «Ромео и Джульетты».
Надо ль размышлять теперь до колик
над дилеммой старой, что первично?
Как-никак, отныне я - покойник.
Поначалу было непривычно.
Вот и всё. Посудина разбита.
Время обратиться к древним грекам.
Вспомним среди прочих Гераклита.
Что сказал он? «Дважды в ту же реку...»
и тому подобное. Короче,
вот и всё. Как будто жил как будто,
став апофеозом червоточин.
Дальше - то, во что не верил Будда.
Далее - ничто. Ни дно, ни бездна.
То, о чём помыслить только можно
тем, кто сверху топчется помпезно,
несмотря на то, что непреложна
участь внука, равно как и деда.
Жизнь подобна прочерку. Смерть - точке.
Что сказал бы Иисус, чьим кредо
было верить? «Это лишь цветочки,
нового чего-нибудь начало…».
Так считали многие и Данте.
Я не смог проверить - укачало.
Смерть, по сути, вечная константа.
Ладно, что мы тему-то мусолим,
будто волны - берег на востоке!
Был я прежде Йориком весёлым -
стал мертвее мёртвого в итоге.
Ясно, что опущен и что ниже
плинтуса. Забит посредством клёпок.
Так и возлежу в пределах ниши
мрачной без дверей, с кротом бок о бок...
Впрочем, здесь, под клёном, мне не хуже,
нежели когда в тени от клёна
я стоял, бывало, неуклюже
горбясь под дождём, играя с оным
в прятки. А случится ль возрожденье
в будущем, гадать мне не пристало.
Сделавшись предметом разложенья,
то, чем был я, мыслить перестало.
Разве что любимый мною Гамлет
в час, когда вкус жизни станет горек,
сжав в ладони череп мой, промямлит
удручённо: «Бедный, бедный Йорик!..».
Сентябрь 2009