Вот и Зинаида прониклась и даже покровительствовать ему стала. Можно сказать, на работу его устроила. Зинаида – баба значительная во всем. И во внешности своей могучей, монументальной: не бюст, а эсминец в боевой готовности - с такими не шутят. Да и должность Зинаида занимала не абы какую – завскладом продуктового магазина. Чем ее зацепил этот голодранец Жорик, она и сама себе ответить не смогла бы. Да, к счастью, и не задавалась такими высокими вопросами. Просто глянула как-то на него, сидящего на приступочке магазина, умиротворенного такого, гармоничного в своей нищете, и что-то горло сдавило. Не смогла пройти мимо.
Вот с тех пор жизнь у Жорика потекла по-новому. Не то чтобы в корне изменилась, нет. Но стала более упорядоченной, чаще сытой, да и ночлег, хоть и неказистый, но все же постоянный появился. Правда склад не отапливался, и осень подступала, но Жорик не унывал. Если улечься поверх коробок, то и бетонный пол не так холодом разит. А если везло, и на складе оказывалась большая партия кукурузных палочек, то можно было устроиться между ними и тогда уж отсыпаться, как у Христа за пазухой.
А Жорик подумать о высоком любил. Особенно, если в желудке плескалась уютная сытость. Усаживался он возле склада на подветренной стороне, жмурил глаза на присмиревшее осеннее солнце и тихо так улыбался. То ли прохожим, то ли самому себе. Мысль текла мирно, баюкала. И любил он весь белый свет в такие минуты. И, нет, не знал, конечно – откуда? Но чувствовал, что все в этом мире едино. И травинки эти жухлые, и облака, и люди – добрые и не очень, и он, Жорик – все одно целое, неразделимое. И даже баба Люба.
Баба Люба Жорика недолюбливала. Ворчала:
- Малахольный, вечно под ногами болтаешься, дармоед! - и норовила пнуть его или шваброй зацепить.
Но Жорик не обижался. Понимал - такой человек. Душа остервенелая. Ведь не от хорошей, поди, жизни. Вон таскаются к ней на работу двое внучат. И оба затертые такие, запущенные, глаза, как у щенят подзаборных. Ну, и баба Люба нет-нет да и цапнет им со склада мелочь какую-то: пару зефирин или орешков горсть. Думает, что Жорик не видит. А хоть бы и видит, что с него взять? Одно слово – малахольный.
При Зинаиде, конечно, побаивалась она Жорика трогать. Видела, что та какая-то странная при нем делается – сердце, будто наливается. А уж без нее срывала на нем свою горечь безысходную. За всех: за дочь - санитарку бесталанную, за зятя – алкоголика, за внуков, (кровиночки, они- то в чем повинны, Господи?) затравленных вечными скандалами и пьяными побоями. Вот и сегодня – им бы уроки дома делать, да борщ горячий наворачивать - так приплелись сюда:
- Ба, нам домой нельзя – мамка прогнала. Батя сильно пьяный, драться пришел.
А бил Василий крепко, как и пил. Это баба Люба уж и на своей шкуре проверила… А тут еще и этот под ногами вертится. И за что это ему счастье такое перепало – прибился, понимаешь, к складу и горя не знает! И ведь не цепляет его даже ничто, как ни пинай – хоть бы уж обиделся. А то щурит свои глазки благостно так, мол, понимаю все – такая уж хреновая жизнь у тебя. Ух, злости не хватает! И что это Зинаида нашла в нем? Ума не приложишь. Такая вроде баба железобетонная, никому спуску не дает, другой день и на глаза ей попасть боишься. А тут вдруг этот Жорик… Гнала бы его голодранца в три шеи – ходит тут только глаза мозолит… А что? Может и выгнать? Зинаида-то как раз в отпуске с сегодняшнего дня. Пока хватится, мало ли когда и куда сгинул? Доля бездомного – потемки…
День выдался по-осеннему сырой, дождливый. Только к вечеру неожиданно из-за облаков проклюнулось солнце. Робкое такое, застенчивое. «Совсем как недозрелый прыщеватый Витенька, сгорающий перед прилавком с двумя возвышающимися Джомолунгмами продавщицы Маруси» - думал Жорик, подставляя свои потрепанные бока неразборчивым солнечным ласкам. Солнцу-то ведь все равно кого ласкать – олигарх ты или оборванец подзаборный – на, получи, свою равную долю тепла. Грейся и радуйся, если умеешь. А Жорик умел. Сидел на своем приступочке, жмурил глаза, да и подремывал потихоньку. Баба Люба где-то вдалеке гремела своими вечными ведрами, ворчала по привычке себе под нос и даже его, Жорика, вроде не замечала. Чем тебе не гармония мира…
День догнал вечер очень резко и неожиданно, как это всегда бывает осенью. Очнулся Жорик из своей сдобной дремы от того, что почувствовал неласковые пальцы ледяного ветра, перебирающего ему ребра. Поежился, покрутил головой, приходя в себя, да и подался к двери склада привычным путем. Большой навесной замок на двери заставил проснуться окончательно. Ткнулся в свой запасной пролаз – форточку – и там закрыто. Опешил от неожиданности, замотал головой растерянно пытаясь что-то сообразить. Но мысль не слушалась, не умела работать быстро. Привык Жорик жить сердцем, а не головой. Было очень холодно, одиноко и непонятно – как так? Ведь вот, только этой ночью был у него теплый угол, а теперь как же? И думать, что это кто-то специально на улице его оставил, было очень уж тошно. Ведь не такие люди. Не может человек нарочно плохо другому сделать. Ведь такой он большой и сильный – ЧЕЛОВЕК. Но от этих мыслей теплее не становилось, да еще и в желудке заворочался недовольный червячок. Ночь сгустилась под низкими плотными тучами и прорвалась первыми жгучими каплями дождя. С дождем спорить бесполезно, это и Жорик понял. И потянулся под балконами и козырьками к свету, к огонькам, к людям. При ближайшем рассмотрении огоньки оказались вывеской кафе. Облизнувшись, Жорик устроился под навесом в ожидании, сам не зная, чего.
Дождь лениво сыпался на асфальт, смывая плевки и окурки, стирая очертания граффити на стене напротив. Вдруг дверь кафе громко хлопнула, выплюнув с клубами дыма издерганного паренька. С сожалением потрогав тщательно нагеленные колючки из волос на голове и подняв воротник хлипкого плащика, парень приготовился развить большую скорость. Но тут же снова хлопнула дверь. Из кафе выбежала девушка:
- Сережа, подожди!
- Да, отлипни ты от меня, дура! - нервно процедил парень.
- Но ты ведь обещал больше к ним не ходить, обещал завязать. Ты же убиваешь себя! Останься! Я хочу тебе помочь!
- Да не нужна мне твоя помощь. И ты мне НЕ НУЖ-НА! Найди себе кого-нибудь другого и спасай его, юррродивая, - парень брезгливо передернул по-девичьи хрупкими плечиками – А это моя жизнь. Хочу – и прожигаю! Чао.
Поймал первую же попутку и скрылся за мокрыми стеклами. Машина резко рванула с места, обдав девушку мутной волной из лужи, и быстро скрылась за поворотом. Девушка стояла и растерянно смотрела ей вслед, будто бы не могла поверить, что она вот прямо сейчас не вернется назад на это же место. И что-то в этом растерянном взгляде больно кольнуло Жорика в сердце. Ведь не было в ее взгляде ни злости, ни обиды, ни гнева. Одно бесконечное наивное удивление. Так удивляется малыш в песочнице, у которого вдруг отняли его ведерко с пасочками. Удивляется и не может поверить, что сделали это нарочно, чтоб его обидеть… Жорик вдруг почувствовал, как из этой болючей точки в сердце вырастает тонкая ниточка и тянется туда – к девушке. И, выбравшись из своего укрытия, поплелся прямо к ней, под дождь, сам не понимая зачем.
Может быть она и плакала. Дождь старательно прятал это от всех. Да никто, кроме Жорика, и не старался вглядеться в ее лицо. Редкие прохожие отгораживались зонтами, суетливо прыгали через лужи. В самом деле, мало ли кому вдруг захочется поплакать под дождем – дело хозяйское. Только когда Жорик подошел очень близко, девушка заметила его. Вздрогнула, как будто внезапно проснулась, накинула на голову капюшон, и побрела по лужам, не разбирая дороги, будто бы глаза ее все же еще не совсем вернулись в мир окружающий. Через несколько шагов она почувствовала, что за ней кто-то идет. Опасливо покосилась на Жорика, стараясь сделать вид, что не обращает на него внимания, и ускорила шаги. Однако и Жорик не отставал. Что за сила толкала его идти за девушкой, он и сам не знал. Вот уже и места пошли незнакомые, родные заборы и подворотни остались далеко позади. А уж то, что чужие места ничего хорошего не сулят – это любой бездомный хорошо знает. И все-таки он упорно шел за серым плащом и парой коричневых ботиночек, так будто бы весь мир на них сомкнулся. И готов он был изучить каждый их изгиб, каждую линию и бесконечно вот так вот трусить за ними.
Внезапно ботиночки остановились. Дойдя до яркого фонаря, девушка резко развернулась и посмотрела в упор на Жорика:
- Ну что ты за мной идешь? Что тебе нужно от меня? Нет у меня ничего! У меня вообще ничего нет!
Спазм рыдания прошел по ее телу, сдавил горло, но девушка сдержалась. Жорик оторопел от такого напора и слегка попятился. Но не убежал, как сделал бы обычно. Почему-то верилось, что ничего плохого с ним больше не случится. Только заглянул в лицо ей своими глазами доверчивыми. И услышал, нет, конечно, услышать он не мог, но почувствовал, как щелкнула какая-то пружинка в ней. Будто бы кукла заводная сломалась. И лицо напряженное вдруг обмякло. И снова душа проступила. Детская, наивная. Какое-то время девушка боролась с собой, явно пытаясь взять себя в руки, сделала несколько шагов. Но потом снова обернулась:
- Плохо тебе? Одинокий ведь, наверное… И я одна. Совсем. И как жить не знаю. Правда еще сегодня думала, что знаю. Но, вот оказывается, не нужна ему моя помощь. И я ему не нужна. Так может, хоть тебе чем-то пригожусь.
Пройдя вглубь двора, девушка поднялась по шаткой лесенке, нашарила в темноте ключом замочную скважину. Дверь подалась, натужно вздыхая, как заморенная прачка после тяжелого дня.
- Ну вот, - вяло махнула рукой на свои хоромы, - апартаменты не царские, но, как говорят, чем богаты…
Тусклая лампочка под потолком осветила подобие квартиры с явным коммунальным прошлым. Ибо кухня начиналась сразу же в коридоре безо всяких предисловий, а за лирической шторкой возле плиты угадывалась ванна.
- Чем же мне тебя угостить-то? – девушка озадаченно разглядывала просторное нутро бывалого холодильника, – вот картошка есть. Будешь? А! Тебе повезло, есть немного молока. Мда, уж… Пир у нас горой, – горько усмехнулась, - Налегай!
Жорик скромно уселся на колченогую табуретку и послушно налег. Что-что, а молоко – это большая удача. За него Жорик готов был душу продать. Поэтому отдавался ужину всецело и вдохновенно. Когда с едой было покончено и блаженство из желудка пошло разливаться по промокшим конечностям, Жорик снова взглянул на девушку. Она сидела, глядя в заоконную черноту снова все тем же грустным и наивно-удивленным взглядом. Зябко потирала плечи. И снова, поддаваясь непонятной и неумолимой силе, потянулся он к ней. Подобрался поближе, скользнул по ногам... да и свернулся на коленях уютным калачиком, заводя извечную счастливую песню всех прирученных бродяг и домашних баловней. Девушка вздрогнула от неожиданности, протянула удивленно:
- Вооот ты, какой музыкальный, оказывается…
А потом запустила руки в шерстяные бока Жорика, почесала замурзанные щеки… И что-то невероятное произошло в природе. Его меховое тепло вдруг проникло через ее кожу, и потекло по венам, разливаясь мурчальными трелями. И ночь стала не такой мрачной, и осень, сквозившая через окна, оказалась не такой безысходной.
- Как же тебя звать-то, а? Будешь у меня Лаки - Счастливчик.
Осень увлеченно самоутверждалась, засыпая землю дождем. Редкие прохожие все так же озабоченно лавировали между лужами. Но в этом неласковом ночном мире маленьким ярким пятном горела крохотная комнатка в бывшей коммуналке, где два счастливчика замерли, прильнув, друг к другу, боясь пошевелиться в своей общей и единой нечаянной гармонии.
