(отрывок)
...Из всех 28 учеников, окончивших восьмилетку, только шесть человек, в том числе и я, пошли учиться в 9-й класс железнодорожной школы. Остальные же ушли учиться в другие школы, или в техникумы.
Моя новая школа находилась к моему дому даже ближе восьмилетки, поэтому выходить из дома приходилось позже моего привычного времени, что было очень удобно. Впервые попав в новый коллектив, мы, новички, стояли у доски и ждали, пока все не усядутся на свои места за парты. Затем, после разрешения, я села на одно из свободных мест рядом с большеглазой и скуластой вполне сформировавшейся девушкой, которую все звали странным именем Алча.
Сидеть с новой одноклассницей было очень интересно. Она отлично играла в волейбол и, к тому же, оказалась очень старательной и исполнительной ученицей, чего мне всегда не доставало. Познакомившись ближе, нас приятно удивило и то, что мы жили почти рядом, но никогда не встречали друг друга. Стало намного веселее: теперь в школу и домой можно будет ходить вместе, и мы невольно сдружились. Мне, серому мышонку, очень нравилось возвращаться с ней после уроков и наблюдать, с каким интересом посматривают в её сторону парни, а иногда и подтрунивать по этому поводу.
Мы постепенно привыкали к новым учителям, к их требованиям, к более серьёзному отношению к нам, старшеклассникам. Но в школе не хватало ещё одного преподавателя математики, а та, которая вела уроки в 6-8 классах, и так несла двойную нагрузку. И вот в конце октября, после почти двухмесячного математического простоя, к нам, бездельно слонявшимся по классу, зашла наш классный руководитель Тамара Павловна и представила нам большого и грузного человека.
- Прошу любить и жаловать – Шапченко Алексей Иванович. Это ваш новый преподаватель математики. Он будет учить вас уму и разуму, пока мы не найдём ему достойную замену, - прозвучали её неторопливые слова.
После её ухода, мы остались один на один – класс и тот, кого я с трепетом и благодарностью вспоминаю всю мою жизнь.
Первые слова нового учителя, обращенные к классу, вызвали наш тихий смешок, который, как нарастающий снежный ком, постепенно превратился в неудержимый хохот. Он шепелявил! Он говорил, заменяя, как маленький мальчик, буквы «р» и «ш» на буквы «л» и «с» соответственно! Нам было стыдно, но ничего с собой мы не могли поделать и, уткнувшись лбами в парты, смеялись до слёз. А он стоял и смотрел на нас, чуть кривовато улыбаясь, и спокойно ждал, когда уляжется первая волна смеха. Но как только он заговорил с нами снова, мы опять лежали на партах. Самые выдержанные из класса зашикали на нас, хохотушек, и постепенно все успокоились. Тогда Алексей Иванович рассказал нам, как привыкнуть к его не очень понятному разговору.
- Нужно просто знать, что «клыса – не мыса, а клыса – потолок», - был его лаконичный ответ.
Этот первый урок математики не удался. Мы так и просмеялись вместе с ним до самого звонка. Дома и в классе только и разговоров было, что о нашем весёлом преподавателе, и все с нетерпением стали ожидать, чем же всё это закончится.
Но вот наступил час испытаний. В класс необычайно бодрым и быстрым шагом зашёл наш новый учитель. От самой двери, положив по стопке конвертов на края первых парт, он наметил варианты и попросил каждому ученику передать по конверту. Это была контрольная и не простая, а ознакомительная, чтобы он знал, «кто есть кто». После раздачи конвертов и получения для каждого персонального задания, класс погрузился в гробовую тишину. Все молча читали задание, адресованное только ему. Ждать помощи было неоткуда. Новичкам было намного тяжелее, так как они о математических возможностях своих соседей по парте могли только догадываться. Оценки в журнал за эту контрольную работу Алексей Иванович обещал не ставить, что нисколько не уменьшило ответственности и неожиданности момента.
Собственно мне опасаться пока было нечего. Математику я любила, особенно самые каверзные задачки, всегда докапываясь до самой сути, но в тот момент голова казалась абсолютно пустой.
Преподаватель, тем временем, сел на свой стул и стал с любопытством наблюдать за нашими лицами. Ещё один удар ожидал класс – задание нужно было решить в домашних тетрадях, которые были чисты, как майское утро, а у многих даже и их не было.
Контрольная работа далась с большим трудом. Тягостная атмосфера мешала быстро вспомнить забытые за лето формулы, а внимательный взгляд учителя вызывал желание куда-нибудь спрятаться от стыда. Наконец зазвенел звонок на переменку, и все передали на первые парты свои тетради с вложенными внутрь конвертами. Александр Иванович собрал их и, попрощавшись, вышел из класса. Что было дальше? Школьный обмен мнениями! Но на него почему-то очень быстро примчалась Тамара Павловна.
На все наши возмущения и вопросы о новом учителе, она ответила очень загадочной фразой, заставившей нас бросить все намеченные неотложные дела и остаться на час классного руководителя после уроков. Кто-то пропустил урок в музыкальной школе, кого-то так и не дождался репетитор или плавательный бассейн, но мы не пожалели об этом.
Та история, которую довелось услышать в этот день, заставила нас так трепетно и бережно относиться к изумительному человеку и педагогу, что даже самые отъявленные лентяи с удвоенным усердием и старанием выполняли домашние задания. Этот предмет стал для нас самым любимым.
А история такая.
Как и все мальчишки, мечтавшие о небе, бравый красавец и умница Алёша Шапченко сердцем прикипел к аэроклубу. Его храбрость, интуиция и необычайно пытливый ум способствовали не только совершать немыслимые взлёты и посадки того, что в принципе не должно было летать, но и помогать конструкторам в доработке отдельных узлов, деталей и систем новых самолётов. Так он попал на работу в конструкторское бюро и стал испытателем новых моделей летательных аппаратов. Кроме того, он продолжал своё образование и обучал других лётчиков летать на, уже испытанных им, самолётах.
Война перечеркнула все самые радужные перспективы и смелые мечты. То, что он на своем самолёте вытворял, сражаясь с фашистскими ассами, с земли казалось просто невероятным. Почти год яростных неравных сражений с десятки сбитых вражеских самолётов отпечатались на груди отважного лётчика орденами, медалями и Золотой звездой героя.
Но случилась беда, и расстрелянный самолет с пустыми баками и почти потерявшим сознание пилотом, не дотянул до так стремительно уходившей линии фронта и, срезав верхушки деревьев, упал на самом краю нескошенного пшеничного поля.
Плен оказался страшнее самого жуткого сна. Весь израненный и потерявший очень много крови, лётчик очнулся в больничной палате только через две недели после падения самолёта. Потом ещё полтора месяца немецкие врачи усиленно штопали и латали его искромсанное тело, прекрасно зная кого нужно было вернуть к жизни.
Не зря фашисты очень долго охотились за тем, кто в воздухе превратил свой самолёт в юркую и адскую машину, сеявшую страх при одном своём появлении, и всегда выходившим из боя победителем. Теперь у них был и летчик, и его израненный самолёт, благополучно доставленный на один из испытательных аэродромов под Берлином. Но, как ни пытались немецкие конструктора разобраться в причинах выносливости и маневренности «русского ястреба», так ничего толком и не поняли. Точно зная, что этот израненный русский до войны был лучшим лётчиком-испытателем и одновременно конструктором, они были твёрдо уверены, что с его помощью смогут раскрыть все секреты необыкновенной маневренности новых советских самолётов.
Врачам была поставлена довольно сложная задача: летчик должен быть здоров, уметь говорить и не должен потерять память. Самой сложной оказалась задача «уметь говорить». Из раздробленной кости нижней челюсти можно было сложить детскую мозаику, но заставить её снова срастись было невозможно. И тогда, выбросив все осколки, врачи вставили ему новую челюсть с зубами, сделанную из особого сплава.
Восстановить здоровье молодому и крепкому организму помогли очень быстро, а вот говорить симулянту никак не хотелось. Когда обман был раскрыт, его, пригрозив концлагерем, бросили в карцер. Вот тогда-то в голове у лётчика и возник сумасшедший план. Он, притворившись испуганным и сломленным, согласился помогать немцам и рассказать о конструктивных особенностях своего самолёта всё, что знал.
Для этого нужно было вначале восстановить самолёт, и работа закипела с раннего утра до поздней ночи. Одновременно он, для сравнения русской системы управления с немецкой, добился разрешения ознакомиться с их техникой в полёте. Пару раз он, под усиленным наблюдением зениток, поднимался в воздух с немецким лётчиком и кружил над аэродромом. Вскоре был отремонтирован и взлетел в пробный полёт его «ястреб», но израненная машина с половиной перебитых и не восстановленных приборов не могла выделывать в воздухе то, что делала раньше. Начались доработки, а пока вступал в действие задуманный план побега. Бежать на своём самолёте было бы полным безумием. Топливо в баки заливали под усиленным наблюдением и минимум, а зенитные батареи не дали бы даже подняться израненной машине. Нужно было тянуть время, симулировать и ждать удобного момента.
Фронт, тем временем, требовал всё больше и больше жертв и вместо вышколенных солдат спецкоманды, обслуживающих самолёты, приходили мобилизованные граждане или привозили под усиленным конвоем интернациональный отряд военнопленных. Мобилизованные не были так агрессивны. Эйфория первых побед прошла и те жертвы, которые забрала война, уже многим казались чрезмерными. Шёл 1943 год.
В один из промозглых осенних дней, лётчик заметил, что у стоящего недалеко от соседнего ангара истребителя, возится целая бригада, готовя к полёту самолёт. Механики более усердно, чем всегда, проверили его состояние и только после этого залили баки горючим, всё время поглядывая на затянутое низкими облаками небо.
Уже вечером, когда почти все, работавшие над ремонтом русского самолёта, ушли в душевую, а сам пленный лётчик спускался вниз, его быстрый взгляд поймал и оценил самую выгодную для побега ситуацию. Около уже готового к вылету самолёта стоял только один, закутанный в плащ, немецкий часовой.
Эх, была, не была. Быстрый бросок, рывком автомат на себя, и вот уже под прицелом своего же автомата растерявшийся солдат ложится на бетон аэродрома лицом вниз. Взгляд под колёса – чисто. Взлётная полоса в вечерних сумерках видна как на ладони. Прыжок в кабину. От винта! И тишину взорвал рокот, всей своей мощью бегущего по взлётной полосе и взлетающего в небо, немецкого истребителя.
Внизу металась охрана, стреляя из всех видов оружия, беспорядочно вспыхивали разрывы зенитных снарядов, но было уже поздно – ночное небо и низкая облачность закрыли обзор и надёжно спрятали беглеца.
“Курс может быть только один – в Англию. Это не близко, и есть вероятность плюхнуться в Ла-Манш, если до этого останусь жив, но я обязан долететь! Впереди может быть только Родина!” – так твердил самому себе отчаянный беглец.
Все попытки сбить угнанный самолёт, на всём протяжении полёта, окончились полным провалом. И вот этот, переполошивший всё британское побережье, самолёт с немецкой свастикой на борту, приземлился, а вернее, приводнился на, утонувшую от осенних дождей, болотистую лужайку.
Четыре нескончаемых месяца допросов в английской разведке, долгие и мучительные дни ожидания в тюрьме, уговоры, лестные предложения, угрозы и опять допросы не смогли изменить решения упрямого советского лётчика вернуться на Родину. Затем, уже весной 1944 года, был тяжёлый и опасный путь в Мурманск на одном из транспортных кораблей Северного конвоя.
Радость встречи с родной землёй в тот же вечер, после допроса в органах безопасности, была перечёркнута жирной чёрной полосой ареста. Ему поверят, ему обязательно поверят, но приговор был окончательным и обжалованию не подлежал. Ему, как немецкому и английскому шпиону, военный трибунал присудил 25 лет.
Десять лет советских тюрем и лагерей с жестокими, а иногда и бесчеловечными условиями, навсегда вычеркнули его из прошлой жизни, из борьбы и, главное, из неба. А после долгожданной реабилитации – полный запрет на полёты и на любую деятельность, связанную с авиацией, до конца жизни.
Вот так и поселился в нашем рабочем посёлке большого промышленного города Донецка преподаватель, который изобрёл свою, неповторимую и не описанную ни в одном учебнике, систему обучения и преподавания математики.
Много лет спустя, благодаря одарённости своих учеников, к нему, простому школьному учителю, приезжали, с предложением переехать в Москву и преподавать в ВУЗах столицы, потом приезжали из донецких институтов, но все предложения были отклонены. Так до самых преклонных лет этим замечательным педагогом были воспитаны и разлетелись по свету тысячи будущих студентов, настроенных на решение самых трудных и неординарных задач, легко освоивших за школьную программу ещё и высшую математику первого курса института.
Вот только с годами погрузневший учитель не смог справиться и подчинить своему языку непокорную искусственную немецкую челюсть. Так и появилась на свет эта смешная шепелявая фраза:«клыса – не мыса, а клыса – потолок». И уже давно находясь на пенсии, благодаря нашему классному руководителю, он согласился до приезда нового учителя преподавать в нашем классе математику.
Эти незабываемые уроки запомнились мне «плюсиками» в журнале за каждый правильный ответ с места, личными заданиями на контрольных работах, необычайно уважительным отношением к нам, ученикам, только на «Вы», обучением в основном по конспектам в тетрадях и той моей самой дорогой пятёркой.
Это была одна из многочисленных закрепительных контрольных работ, когда нас, самых сильных, пересаживали на один вариант и давали одно на всех задание, состоящее из одной задачи. Таких контрольных работ было очень много. Они всегда проводились незапланированно, и нам ничего не оставалось делать, как привыкнуть к такому режиму обучения. Перешёптываясь в конце урока, я поняла, что такого ответа, как у меня, нет ни у кого. Было очень обидно, но, попытаться решить задачу заново, уже не было времени.
Все три дня до понедельника, прокручивая в уме её решение, я не могла понять, где в задаче можно было допустить ошибку, а на следующем уроке на своих листках я увидела «5+» и внизу приписку: «За самое короткое, и оригинальное решение». Потом мою контрольную разбирали у доски, а я, вся пунцовая от смущения, сидела за партой и трепетала от радости…