Коля Костиков (Лирика / психологическая)

— Тамара Викторовна, вы же работали в том классе, где учился Коля
Костиков, не так ли? — Глаза нашей «исторички» Ларисы Михайловны —
два крохотных остреньких сверла за толстущими «минусовыми» линзами оч¬-
ков — впиваются в мое лицо.
Я бросаю в ответ короткое «да» и с озабоченным видом принимаюсь рыться в сумочке.
— Так почему же вы, уважаемая, девочкам моим неправду сказали? Что, вы, мол, тогда не жили в нашем поселке. А ведь они же не из пустого любо¬пытства спрашивали. Им поручили два стенда для школьного музея офор¬мить. Нынче-то ведь, сами знаете, о патриотическом воспитании снова заго¬ворили. Разрушили все, а теперь по крохе собирать надо. А в нашем случае — я про Костикова — такой богатый материал.
— Как вы сказали? — Я отшвырнула в сторону совсем не нужную мне в этот момент сумочку и приподнялась из-за стола.
«Историчка» растерянно пожала плечами и отступила к дверям учительской:
— Что с вами, Тамара Викторовна? Может, я не так выразилась, я же не филолог, простите.
— Да нет, Лариса Михайловна, высказались вы довольно точно. Матери¬ал он и есть материал.
— Тогда в чем же дело?
— Я в классе, где учился Костиков, всего полгода литературу преподава¬ла. Не могу же я через столько лет всех помнить, так что...
Не могу помнить... или не хочу? Да, не хочу. Но помню. И тот далекий 10 «А», и его, Колю Костикова, и даже слова, которыми он тогда прервал мою педагогическую тираду.
Что-то непонятное происходит со мною: чем дальше уплывает, туманом покрывается прошлое, тем чаще и ярче предстает предо мной тот урок лите-ратуры. И каждый раз я (о, универсальное женское средство против физичес-кой и нравственной боли!) плачу.
«Своим романом Николай Алексеевич Островский прославил людей, кото¬рые сознательно стремились совершить подвиг — "только вперед, только на ли¬нию огня, только сквозь трудности к победе ради счастья будущих поколений!"».
Пробую убедить себя, что ничуть не лицемерила тогда и не показушнича¬ла перед нашим инспектором Адой Ивановной, которая сидела за последней партой и время от времени склонялась над толстой общей тетрадью. Я не ли-цемерила! Верила я! Никогда не желала ни себе, ни собственным детям этого самого «только вперед, только на линию огня». Однако передо мною сидели не мои сыновья, а ученики, которых я должна была «посредством великой советской литературы воспитывать в духе...» Ну, а тут еще и Ада Ива-новна. И я старалась изо всех сил:
— Я уверена, что Павел Корчагин был, есть и будет примером для всей молодежи нашей великой страны. Я уверена...
— Ну и зря! — упругая струя ледяной воды на пламя моей страстной ре-чи.— Ну и зря!
Снова он. Ну, конечно же, он, Костиков. Почему он так не любит меня, этот серьезный юноша с длинными нервными пальцами рук? Да, он не любит, а мо¬жет, даже ненавидит меня, и поэтому часто говорит мне наперекор. Из-за этого уроки литературы превращаются неведомо во что и я не успеваю выполнить и половины запланированного. Я злюсь на Костикова, частенько делаю записи в его дневнике и чувствую, как во мне постепенно растет неприязнь и к этим проницательным серым глазам, и к этим тонким пальцам, и — какой позор!— я с облегчением вздыхаю, если Костикова по какой-либо причине нет в классе.
— Что «зря», Коля? — Я надеюсь избежать нежелательной (а сегодня вдвой¬не нежелательной!) дискуссии и произношу это спокойно, доброжелательно.
— Зря вы, Тамара Викторовна, так убеждены. Ваш Корчагин никакой для нас не пример. Во всяком случае, для меня.
Где-то в уголке моей души еще тлеет огонек надежды: не посмеет он пре-рекаться со мной в присутствии инспектора. Ин-спек-то-ра! Поэтому я, нату¬ра довольно «взрывная», сейчас — воплощение мягкости и деликатности:
— Коля, извини, пожалуйста, мы тебя обязательно послушаем, но немно-жечко позже. Хорошо? Вот на следующем уроке у нас...
— Нет. Позвольте сейчас.
Я встречаюсь с решительным стальным взглядом серых глаз, теряюсь, пре¬вращаюсь в маленькое, скукоженное, даже самой себе неприятное существо:
— Ну, что же...
— Вот вы, Тамара Викторовна, сказали: «Только сквозь трудности к по¬беде ради счастья будущих поколений».
— Это не я сказала. Это сказал Островский.
— Но ведь он же сказал и то, что жизнь дается человеку всего один раз. Один раз! Так почему же обязательно надо искать трудности, совершать по-двиги, страдать и обрекать на страдания своих родных ради счастья каких-то «будущих поколений»? А не более разумно было бы просто жить и делать до-бро для себя и для своих близких? Вот Павел Корчагин. Ведь он же только го-ре тем, кто его любил, принес. Ну, Тоню Туманову ему еще можно простить. А Риту Устинович? А мать и жену? Мать и жену — двух слабых женщин, для которых он не опорой стал, а камнем на шее? Вы представляете, что значит инвалид? У меня дедушка таким инвалидом был, поэтому я знаю. Так вот, ва¬шего героя Корчагина не только с ложечки кормить надо было, а и обмывать,
и одевать, и... все остальное. Вы понимаете? И делала это не партия, за идеи которой он сражался, а они — мать и жена. Вы скажете, что и ему нелегко бы-ло. Только не кара ли это? Вспомните, сколько лет было Корчагину, когда он «ушел сражаться», а проще говоря, убивать людей. Пятнадцать ему было! Пятнадцатилетний убийца — ведь это страшно!
— По-твоему, тот, кто сражается с врагом, — убийца? И все те, кто с фа¬
шистами воевал, — тоже убийцы? Выходит, они не герои?..
    Он на мгновение смутился. Но только на мгновение:
— А война — вообще преступление. Войны не должно быть. И чтобы ее не было, прежде всего надо всех, кто к ней призывает, поместить в дома для сумасшедших. А потом уничтожить все оружие на земле.
— И это говорит будущий защитник Родины, будущий солдат?!
— А я не хочу быть солдатом. Я хочу просто работать, писать стихи, слу-шать музыку, иметь хорошую семью, свой дом. Я хочу жить долго-долго, по-этому не собираюсь быть солдатом. И вообще, мне надоело слушать ваши не-искренние проповеди и читать про кровожадных фанатиков.
— Что?! — притворная доброжелательность слетела с моего лица, как плохо прикрепленная маска. — Да ты... потенциальный дезертир! Сейчас же прочь отсюда, и чтобы без родителей...
С последней парты послышался нарочитый кашель, и я остолбенела. Ада Ивановна! Как же я могла забыть?! Как теперь все исправить?!
А Костиков уже застегивает «молнию» на своей темно-коричневой сумке. Я бросаюсь к нему:
— Ну, извини, Коля. И успокойся, пожалуйста.
Но он презрительно улыбается и идет к дверям:
— Всего вам хорошего, Тамара Викторовна! А дезертиром я не стану хо¬-
тя бы по той причине, что никогда — слышите? — никогда не буду солдатом!
Солдатом Коля Костиков стал ровно через год. А еще через полгода рядо¬вой Николай Костиков был награжден орденом Красной Звезды. Орден и цин¬ковый гроб его родителям привезли как раз в тот день, когда Коле должно бы¬ло исполниться девятнадцать.
И снова я — сколько уже раз — на далекой афганской земле, которую ни-когда не видела. Она представляется мне шершавой, потресканной, без еди¬ного деревца и травинки — как раз такой, какая была когда-то на нашем по-селковом глинище. И по этой горячей от солнца чужой земле бежит Коля Ко-стиков. Я знаю, я уверена, что это Коля! Но почему у него лицо моего сына?! Я окликаю его, он поднимает на меня глаза и вдруг захлебывается жутким предсмертным криком. Крик пронзает все мое существо, колючим клубком боли сосредоточивается в левом плече. Боль медленно сползает по руке, на-чинает выкручивать ее. И я слышу то ли чей-то жалобный напев, то ли голо-шение: «И падает рожденный для любви, захлебываясь в собственной крови. Еще не сотворивший в мире чуда... И падает рожденный для любви...»
Я просыпаюсь и бездумно смотрю на нудно-серый квадрат окна. Нет, на-верное, не избавиться мне от этого никогда. И я произношу вслух: «За что же ты так меня, Коля Костиков? И почему сейчас, через столько лет мне все так же больно, когда, кажется, должно уже отболеть даже твоим родным? Неуже¬ли ты меня так никогда и не простишь? Если слышишь, если можешь, про¬сти... Всех нас прости...