Повесть
*/*
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Следователь
Кажется, я начинаю верить в приметы. Впрочем, все это могло быть обычным совпадением. Но...
Сообщение об убийстве в «маленьком Париже» я получил в понедельник, три¬надцатого сентября, в тринадцать часов — ровно через тринадцать часов после то¬го, как от меня навсегда (теперь уже по-настоящему навсегда) ушла жена. Ее пос¬тупок не был для меня неожиданностью, так как накануне она заявила: «Выбирай, наконец: или я, или твоя копеечная работа в этой придурковатой конторе». Срок, от¬веденный на обдумывание, заканчивался в полночь. Но я даже не предполагал, что у нее хватит смелости уйти в такое время. А она ушла. Вернее, уехала: вызвать по телефону такси было делом одной минуты.
Я не провожал ее, хотя как истинный джентльмен обязан был проводить. По-мо¬ему, она тоже так считала: слишком уж долго возилась в прихожей, прежде чем грохнуть дверью. А возможно, Наталья надеялась, что я еще передумаю. Я не пере¬думал. Выждав, пока на лестничной клетке утихнут ее шаги, я разделся, лег на ди¬ван и закрыл глаза. Примерно через час понял, что не усну. Взял с книжной полки объемистый том Ницше (первое, что попало под руку), но тут же зло швырнул с таким трудом приобретенную ценность на далеко не стерильный пол и решительно направился на кухню. Та показалась мне слишком просторной и неуютной. Я открыл дверцу новенького «Атланта» и заглянул в его холодное чрево. Взгляд зацепился за бутылку «Крышталёвай». Где-то в подсознании шевельнулось нереши¬тельное «напиться, что ли?», но тут же стыдливо съежилось от произнесенного вслух «дурак, тряпка, потенциальный алкоголик», и я, тяжело вздохнув, понуро поплелся в спальню и снова рухнул на диван. «Ну что ж, буду смотреть в потолок ждать утра, чтобы пойти в «придурковатую контору», на работу, которая все же разрушила мою, к счастью, небольшую (я и Наталья) семью», — так подумал я и неожиданно уснул.
Сон не принес желанного отдыха: проснулся я с таким ощущением, словно целую ночь таскал мешки с картошкой. Не помог и крепкий, до полынной горечи кофе. В прокуратуру я пришел, как говорил герой популярного фильма, «совсем плохой».
Дубницкий, вчерашний выпускник юрфака, по-своему понял причину моего недомогания.
— Годы молодые с забубённой славой, — заговорщицки подмигнув мне, начал
он, но, заметив, что попал «не в масть», в мгновение ока исчез за дверью соседне¬-
го кабинета. И правильно сделал, потому что слова, которые едва не сорвались у
меня с уст, вдребезги разбили бы его мнение обо мне как о человеке сдержанном и
тактичном (впрочем, я никогда и не был хамом).
Я распахнул дверь в свои «апартаменты» — два с половиной на три метра, вдох¬нул прокуренный воздух и без особого энтузиазма вынул из ящика обшарпанного стола пухлую папку.
Я люблю свою профессию. Только вот писанина... Сколько энергии высасывает она из каждого из нас! Но и без нее никак. Так что терпи, бедолага. Не успел я еще как следует сосредоточиться, чтобы окунуться в бумажную стихию, как дверь ти¬хонько приотворилась. Дубницкии. Готов держать пари, что он сейчас попросит у меня сигарету, так как у него «вот только-только кончились».
— Виталий, у меня кончились... — начинает он.
Я достаю из полупустой пачки сигарету и ехидничаю:
— Сомневаюсь, что они когда-нибудь у тебя начинались.
Дубницкого ничуть не смущает мой язвительный тон. Он щелкает зажигалкой и в подробностях расписывает свое вчерашнее знакомство с очередной «чувырлой» и то, что из того знакомства получилось. Странно, но несколько минут, казалось бы, совершенно пустой болтовни с Дубницким принесли мне желанное успокоение. Все пройдет. Сейчас бы еще как-нибудь вырваться на природу. Одному. Побродить по лесу, грибной сезон как раз в разгаре, посидеть у костра, заночевать в палатке. Жизнь такая длинная, и почти вся она впереди, еще — впереди. Хватит времени и на то, чтобы исправить старые ошибки, и на то, чтобы совершить новые.
Мои философские размышления прервал телефонный звонок: «Фролов, на ми¬нутку к шефу».
«Минутка» длилась часа полтора. А еще через полтора часа следственно-опера¬тивная группа выехала в «маленький Париж» — так мы между собой называли ра¬бочий поселок Ольховое.
Поселок этот, пожалуй, с первых дней своего возникновения (лет двадцать уже) и милиции, и прокуратуре — что кость в горле. Населения вряд ли наберется три тысячи, а совершенных преступлений — не сосчитать. Почти каждый год убийство. А в прошлом году их случилось целых три. Что уж тут говорить про воровство и хулиганство!
На сегодняшний день в Ольховом зарегистрировано два с половиной десятка хро-нических алкоголиков (но это только зарегистрированных), хватает и «жриц любви». Ну, этому явлению поспособствовало строительство металлургического завода.
Мне ехать в Ольховое выпало впервые. И сразу — на убийство.
— Кажется, тут дело ясное, — молодой (который уже на моей памяти) участко-¬
вый словно оправдывается, что потревожил нас. — Он на кухне, а она вон там, в
спальне.
Я переступаю порог кухни (где уже щелкает фотоаппаратом эксперт-кримина¬лист Белов) и чувствую: мои слова о том, что я на своей непростой работе ко всему привык, пока не соответствуют действительности. Привыкнуть ко всему невозмож¬но. Правда, я научился скрывать свои эмоции за внешним спокойствием. Но сейчас это не просто получается. Кровь... Сколько мне привелось видеть ее за три года ра¬боты, но чтобы столько сразу... Желто-коричневый линолеум залит кровью. Брыз¬ги крови и на отопительной батарее, и на боковине газовой плиты, и на дверце хо¬лодильника. В темной до черноты луже крови — труп русоволосого, плечистого, при жизни, видимо, очень сильного мужчины лет сорока пяти. Возле правого пле¬ча два окровавленных ножа. Полураскрытые глаза под черными густыми бровями.
— Перерезано горло, повреждена сонная артерия, — констатирует судмедэксперт. — На левой половине грудной клетки две поверхностные раны. Смерть, скорее всего, наступила от острой кровопотери.
Рядом со мною, отводя глаза, мучается Дубницкий. Мне становится его жалко, в я обращаюсь к прокурору:
— Александр Семенович, может, пусть Алеша сходит к соседям, поищет свиде-¬
телей.
Дубницкий облегченно вздыхает (ой, не получится, наверное, из него следова¬тель!) и выходит из квартиры. Кстати, квартира... Она такая неухоженная и неуют¬ная. Обои в прихожей давно отжили свое, потолок только условно можно назвать белым. Стекло в кухонной двери выбито, в балконной — тоже. Мебель, довольно приличная, расставлена как попало. Особенно удивляет меня широкий, обитый бордовым велюром диван в зале: он стоит не спинкой к стене, как это должно быть, а наоборот. Я открываю дверь в спальню. На кровати, застланной зеленым покры¬валом, сидит светловолосая женщина. Савельева. Жена убитого.
— Следователь прокуратуры Фролов Виталий Дмитриевич, — представляюсь я, разложив на низеньком столике несколько листов бумаги, сажусь в кресло на¬
против. — Я должен допросить вас. Ваши имя, отчество, фамилия?..
Женщина спокойно, а точнее, безучастно смотрит на меня большими темно-се¬рыми глазами. Лицо у нее худощавое, бледное, с тонкими чертами. Я повторяю свой вопрос.
— Нина Николаевна Савельева, — в голосе такая же безучастность, как и во взгля¬
де. — Почему я не могла дозваться никого из вас раньше? А сегодня, — она кривит гу¬
бы, — а сегодня вас вон сколько. Только сейчас уже ничего нельзя исправить.
В дверь просовывается голова участкового Грибницкого. В глазах у Савельевой вспыхивают злые огоньки:
— Ага, и вы здесь, уважаемый Виктор Сергеевич! Наконец-то!
Смущенный участковый исчезает, дверь закрывается.
— Что ж это вы так разговариваете с Грибницким? — укоряю я Савельеву. —
Ведь он...
Но Савельева перебивает меня:
— Он того стоит! Пусть вот только все закончится, и я еще поговорю с ним в другом месте и при других обстоятельствах. И с Грибницким, и с этим вашим ха¬мом, с опером.
— Нина Николаевна, в вашем положении надо думать об ином. Постарайтесь как можно подробнее рассказать, где вы находились с того момента, как просну¬лись, и до того, как увидели труп своего мужа.
— Не знаю, сколько можно твердить, что Савельев мне не муж, не сожитель, а сосед по квартире! И напрасно ждут, что я буду оплакивать его. Я не буду плакать! — почти кричит она и отворачивается, чтобы спрятать повлажневшие глаза.
— Хорошо. Успокойтесь и расскажите.
Вечером я пытаюсь разобраться в противоречивых мыслях. Сначала Савельева дарили в грудь, а потом перерезали горло? Но в таком случае жертва должна была юпротивляться, а ни на месте, где обнаружен труп, ни в одной из комнат следов юрьбы не обнаружено. Смертельный удар в шею был сделан неожиданно для Савельева? Получается, он хорошо знал убийцу и не боялся его. А две раны на груди были нанесены уже потом, для верности? Нет в квартире (по крайней мере, мы не нашли) следов проникновения постороннего человека. Окна плотно закрыты, и видно, что давно не открывались. Дверь, по словам Савельевой, она открыла своим ключом, а ключ, принадлежавший Савельеву, находился в замочной скважине с внутренней стороны. Ключ наполовину высунут, поэтому не мешал ей открывать. Никто из соседей не видел, чтобы кто-нибудь, кроме Савельевой, заходил в квартиру или выходил из нее, никто не слышал ни шума, ни крика о помощи. Ножи, кото¬рыми (или одним из них — это покажет экспертиза) было совершено убийство, сно¬ва же, по словам Савельевой, принадлежат ей. Обычные кухонные ножи, не сказать, чтобы очень острые.
Выходит, Савельева убила его бывшая жена. Видимо, так, особенно если учесть характер отношений между бывшими супругами и заинтересованность Савельевой в том, чтобы бывший муж оставил квартиру ей с сыном. Но чтобы нанести такие раны — шея перерезана почти до позвонков, — надо быть жестоким, беспощадным и владеть большой физической силой.
Перед глазами возникает тонкое, как у подростка, запястье, бледная дрожащая кисть. Нет. И внешность Савельевой никак «не подходит» для такого ужасного пре¬ступления.
У Савельевой есть мужчина. Впрочем, это только предположение. Спрашивать у нее об этом я пока не стал. Пока. И все же, если предположение не ошибочное, то... еще одна версия? Тогда многое можно объяснить, в том числе и отсутствие «следов проникновения». Савельева могла дать убийце ключ. Если же никакого мужчины нет и Савельева не убивала, то — самоубийство? Но чтобы совершить над собой такое, надо или иметь огромное мужество, или быть сумасшедшим.
Савельев постоянно пил, но в тот день и накануне был трезвым. На газовой пли¬те стояла кастрюля с варевом, на столе лежали порезанное на кусочки сало, ломти хлеба. Получается, Савельев, перед тем как полоснуть себя по горлу ножом, решил подкрепиться? Абсурд... Савельева утверждает, что она в то утро ничего не готови¬ла, сало и хлеб тоже не резала.
А вообще, хватит ломать голову. Надо дождаться более подробного результата экспертизы, опросить свидетелей, узнать, что нашел Дубницкий. К нему я, пожа¬луй, был несправедлив. Дубницкий -— стажер, работает каких-то три месяца. Мне было проще: отец — судмедэксперт, мать — врач. Я с детства видел фотоснимки с мест дорожных происшествий и убийств, а позже наблюдал за работой отца. И все равно в первое время было жутковато. Хотя ясно представлял себе, какую профес¬сию выбираю. Кстати, и моя сестра — она учится в мединституте — собирается стать медэкспертом. Хочет пойти по отцовской стезе. Отцу хорошо в том смысле, что между ним и матерью никогда не возникало никаких «профессиональных» не¬доразумений, как у меня. Мать всегда интересовалась работой отца, поддерживала его в трудную минуту. Ей и в голову не пришло бы ставить такое условие: «Я или твоя работа». Наталья же всегда была озабочена только своими проблемами. Учи¬тельница. А учителя привыкли командовать... Савельева тоже учительница. Учи¬тельница-убийца? А впрочем...
Ну что ж, на сегодняшний день сделано все необходимое.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Свидетели
Ласько Степан Викторович
Я, товарищ следователь, не люблю много говорить. Одно скажу: Нинкиных рук дело. Мы с Савельевым столько лет на одной лестничной площадке встречаемся. Квартиры наши напротив. Правда, ни они к нам, ни мы к ним не ходили. Все из-за Нинки... ну, Нины Николаевны. Нелюдимая она. Разве что поздоровается, и то как бы нехотя. Но мы про ихнюю жизнь все знали. Пашка сам рассказывал. Издевались они над ним вместе со своим сынком-дылдой. Били его. И сынок бил. Вы только представьте себе: бить родного отца! Однажды даже ребро ему сломал. Пашка тогда целый месяц за бок хватался. Ну выпивал. Но ведь у нас в поселке все пьют. Я же сказал: все пьют. Так что? Нас всех перерезать надо? Как Пашку? Жизнь теперь такая паскудная. Выпьешь — и на душе чуточку светлее. По сути? Встретил я ее... Нину Николаевну, кого же еще? Встретил приблизительно часов около двенадцати. Я как раз выходил из своей квартиры, а она открывала дверь в свою. Она сделала вид, что не видит меня: кто-то насплетничал, что я помогал Пашке выносить швей¬ную машинку и что мы будто вместе ее пропили. А я, клянусь, ни сном ни духом. И близко там не был. Минут через десять, не больше (я только успел набрать в вед¬ро песка на детской площадке: ремонт делаю, так для раствора), вижу — она из подъезда выходит. Я сразу заметил, что она какая-то... ну, не такая, заторможенная будто. Лицо побелело, глаза бегают, а руки в карманах: то ли ищет она там что-то, то ли кладет. И потом — бегом на улицу. Я сначала думал, они с Пашкой снова пос¬кандалили. Но обычно он следом выскакивал и ругался. А то — тихо. Я домой по¬шел. Плитку в ванной лепил. И только где-то через час услышал, что Павла зареза¬ли. Хотел зайти посмотреть, но меня ваши, милиция, не пустили. Никого не пуска¬ли, кроме понятых. Они потом Пашку и вынесли в покрывале. Вот и все, что видел. А что подумал?.. Думаю, кому это нужно? Он что — бизнесмен какой или мафио¬зи? И врагов тут у него не было. Он спокойный был, когда трезвый. А пьяный, так разве кого матом обложит. Да никто и внимания не обращал: пьяный есть пьяный, а еще и инвалид в придачу. Дома ж у них вечная война шла. Она его выселить хо¬тела. Все заявления в милицию писала, а участковому нашему вообще надоела, как горькая редька. Она убила. Только она!
Иванчикова Инна Иосифовна
Нину Николаевну знаю давно. Ну, как знаю? В одной школе работаем лет семь уже. Кабинеты наши рядом. Подругой своей назвать не могу. Характер у нее свое¬образный. На первый взгляд Нина Николаевна кажется человеком общительным, коммуникабельным, как сейчас говорят. И пошутит, и посмеется, и посочувствует. На помощь придет. Если попросишь. Но коммуникабельность эта... Не знаю, как зам объяснить. Помните, как в страшных сказках: герой, стараясь защититься от не¬чистой силы, очерчивает себя кругом. Вот и Нина Николаевна, кажется, раз и нав¬сегда оградила себя таким кругом. Только сказочного героя круг тот охранял от не¬чистой силы, а ее — от всех, кто пытался переступить черту, за которой начиналась ее личная жизнь. Только поселок наш — не город: как ни скрывайся, все равно не скроешься. Не было в ихней семье мира. Да и какой мир там, где водка! А пил Са¬вельев крепко — под скамейками возле дома валялся, а то и посреди улицы. Гонял и Нину Николаевну, и Витю, сына ихнего. Она иной раз придет в школу такая, буд¬то ночную смену отработала: глаза усталые, руки дрожат. Однажды спросила у ме¬ня, не знаю ли я кого, кто захотел бы две однокомнатные квартиры на одну двух¬комнатную поменять. Я сказала, что не знаю. Потом услышала, что они развелись с Савельевым, а уйти ей некуда: ни родных, ни близких. В тот день, вчера, значит, у Нины Николаевны были два первых урока. Пришла она на работу в начале девя¬того, как всегда. Спокойная была. Видимо, выспаться удалось. Василий Максимо¬вич еще комплимент ей какой-то сказал. Кажется, насчет прически. После третьего урока «форточка» у нее. Она еще в кабинет ко мне заглянула, сказала, что домой сходит, чаю нормально попьет, а то в нашей столовой «не чай, а одно название». А где-то через полчаса, четвертый урок уже шел, прибежала сама не своя. Рухнула в кресло в учительской возле телефона, трубку схватила, позвонить, видимо, хочет, а номер набрать не может: трясет ее всю, как в лихорадке. Бросились мы к ней, спра¬шиваем, что случилось, а она слова вымолвить не может. А потом вообще на пол осунулась, сознание потеряла. Хорошо, что больница рядом. Вызвали врача. Сдела¬ли укол. Пришла в себя и сразу кричать стала, чтобы скорее к ней на квартиру бежали. Мы втроем пошли: физрук, медсестра и я. То, что мы там увидели, не поже¬лаешь увидеть даже врагу лютому. Дверь была приоткрыта. А он, Савельев, на кух¬не лежал. Да что я вам рассказываю, будто вы не были там. Медсестра еще несколь¬ко шагов сделала и сказала, что надо вызывать милицию, а врачам тут делать нече¬го. Ой, товарищ следователь, не думаю я, чтобы Нина Николаевна на такое реши¬лась! Тут кто-то другой. Хотя... Но нет. Не она. Нет и нет.
Зеленухина Екатерина Иосифовна
Что видела? Видела, как Савельева выходила из своего подъезда. Точно не ска¬жу. Кажется, в первом часу. Я из магазина шла. Мы на втором этаже живем. Я еще удивилась, почему это она так мчится и будто бы разговаривает сама с собой. Как они жили? Как кот с собакой. Сколько помню, все расходились да сходились. Павел пил почти ежедневно. Ну, тогда уж давал жару! Он, когда пьяный, дурной совсем был. Ну, а кто пьяный умный? Но ведь и она штучка еще та! Нет, чтоб уступить пья¬ному мужику. Где там! Пашка ей слово, она ему — два. Мало того: он только на нее замахнется, а она его — тресь! Что под руку попадет, тем и шарахнет. Месяца три тому назад голову ему разбила. Пашка говорил, что молотком. У него там шрам должен быть, потому что она тогда здорово его стукнула. Если бы я такое со своим Сашкой сотворила, он бы по стенке меня размазал. А я думаю, что Пашка так и не пил бы, если бы она хотя немного за ним присматривала. Ну пусть и разведены. У нас тут половина разведенных. Вот и Пинченки разведены, а Райка снова родить должна. Разведены... Савельева и до развода никогда с ним вместе не ходила. Ни¬куда его с собой не брала: ни в компании, ни к своим родственникам. Он — себе, она — себе. Пашка, бедняга, сам и готовил, и белье стирал. А легко ли ему было в его положении? У него ведь инвалидность. Что-то с позвоночником. Пашка жало¬вался, что она его костылем обзывала. Да еще и хахаля себе завела. Наши не однаж¬ды видели, как они под руку с ним в городе ходили.
Пашку я в тот день не видела, а ее, я же говорила уже, встретила. Ого! — себя она смотрит! Одевается так, что удивиться можно: как-никак сын у нее, зарплата небольшая, а Пашка, что уж тут говорить, пенсию свою пропивал. А она, как у нас говорят, «чик-навычик»: прическа, помада, духи. Откуда? Не иначе, как хахаль тот спонсирует. Ну, а Пашка мешал ей вовсю разгуляться. А почему не могла? Сначала молотком, а потом за нож схватилась. Долго ли таким, как она, развратницам? Нет, я к ним не ходила. Что между нами может быть общего? Я — домохозяйка, а она — интеллигентка. Нет, мы не ссорились. Она ни с кем из соседей не ссорилась, но и не дружила ни с кем. Первое время кое-кто из нас пытался заходить к ним. Ну, спи¬чек коробок одолжить, хлеба там кусок. Так она через порог буркнет, что нет, и дверь перед носом захлопнет. Вот и перестали ходить. Она и Пашкиных друзей не пускала. Те заходят только тогда, когда она в отъезде. Но сейчас она редко ездит. Ро¬дители умерли, ездить некуда.
Кострова Зоя Ивановна
Гражданин... ой, товарищ следователь! Простите, как вас по отчеству? Виталий Дмитриевич, что же происходит? Вы думаете, что это Нина Николаевна? Тогда по¬чему ту одежду, что на ней была, забрали? Порядок такой? Напрасно вы это все! Я вам одно скажу: Нина здесь ни при чем! Да как тут без эмоций! Мало она еще на¬мучилась с этим алкоголиком? Ведь она же, если б хотела, давно бы отравы какой-нибудь в водку сыпанула. Он же пил все, что горит. А чаще всего самогонку. У нас ведь на поселке этих самогонщиков — как блох на бродячей собаке. Вот бы за ко¬го взяться, так вам же не до этого. Не царское это дело! А в милиции у них свои лю¬ди. Как готовят рейд, так сами же их и предупреждают. Смех, да и только! Поста¬раюсь по порядку. Про то, что Савельева убили, я вот как узнала. Иду к маме (она в том же доме, где и Савельева живет), смотрю, возле Нининого дома толпа собра¬лась. Машины милицейские стоят. У меня сердце так и екнуло. Все, думаю, убил Нину или искалечил! Говорила ж ей, чтобы у меня ночевать осталась: Вити дома нет, а Савельев уже месяца три «не просыхает». Она не послушалась, домой пош¬ла... Я к ним, к Савельевым бросилась. Вижу, на диване в прихожей участковый си-дит и мужчин полная квартира: кто в штатском, кто в форме. Меня лейтенант ка¬кой-то пытался не пустить, но я его оттолкнула и — к Нине. «Что случилось?» — спрашиваю. А она говорит: «Труп у меня на кухне». И спокойно так говорит, будто труп на кухне — обычное явление. «Какой труп?» -— спрашиваю опять. А она сно¬ва спокойно (я потом узнала, что ее уколами нашпиговали, поэтому и такая спокой¬ная): «Павла, соседа моего, труп».
Она давно его не называла мужем и даже злилась, когда кто говорил «твой муж». Правда, мелькнула у меня мысль... Но только мелькнула! Не могла она. Ага!.. Так вам уже и про молоток доложили?! Доброжелатели нашлись! А не рассказывали вам они, почему она молоток схватила? Ну, тогда я расскажу, потому что я тогда как раз у них была. Часто ходила. Одна я и ходила к ней. Она не хотела, чтобы посто¬ронние видели, что в ее квартире творится. Ему же, когда напьется, было море по колено. Он, извините, в туалет не ходил. Где повалится, там ему и туалет. Побил, поломал все, что можно. А повыносил сколько! Да вы сами видели, как там... Ну, а меня она не стеснялась — с детства дружили, из одной деревни. А здесь, в посел¬ке, почти все приезжие. В деревне когда-то я завидовала Нине. Зайдешь к ним в ха¬ту, будто в другой мир попадешь: чистота, покой, уют. А отец какой у них был! Он Нину с братом и в лес поведет за грибами, и сказку для них сочинит, и из города (он в Гомеле работал) вкусненькое «от зайчика» привезет либо книжку с рисунками. А наш из дому все за самогон выносил. Если бы можно было, он и нас бы, детей сво-их, повыносил. Мама в колхозе работала, а он то по шабашкам ездил, то просто так болтался. Мы хлеба белого никогда не видели. Поэтому я и завидовала Нине. Коро¬че? А короче нельзя. Завидовала я ей: не знала она горя в детстве. Счастливая бы¬ла, пока замуж не вышла. Павел и тогда уже пьянствовал. Почему за него пошла? Потому что не представляла, что такое алкоголик. Если бы она в такой семье, как я, росла, то, конечно же, за семь верст обошла бы того Павла. А так... Сколько раз го¬ворили ей: «С кем ты судьбу свою связать собираешься?» А она одно: «Я из Павла человека сделаю. Он не глупый, и руки у него золотые. И любит он меня. А влюб¬ленный горы свернуть может».
Павел тогда видный парень был: высокий, широкоплечий, волосы густые, бро¬ви черные. Посмотреть — настоящий мужчина, здоров, как дуб. Но это только од¬на видимость была: дуб тот давно уже короед подточил. Где-то около года после свадьбы он еще немного сдерживался, а потом пошло-поехало. Как только бедная Нина ни боролась: и в техникум на заочное отделение его устроила (потом, дуроч¬ка, ночами за него контрольные работы писала), и травами от водки отучить пыта¬лась, и по докторам возила, и к знахарям. Витьку ему родила. Лет пять отстрадала, потом сына забрала и к нам переехала. Мы с мужем ей комнатку выделили. Года полтора жила она у нас, потом свою квартиру получила. От школы дали ей двух¬комнатную. Вскорости вернулся в поселок и Павел. Исхудавший, почерневший. Стал умолять, чтобы Нина не прогоняла, клялся, что на спиртное и смотреть до конца дней своих не будет. И правда, не смотрел... пару месяцев. Потом снова за свое. Запил «по-черному». Драться начал. А уже какими только словами Нину не оскорблял — вспомнить страшно. Инвалидность? Отлупили свои же друзья-алко¬голики. Да так, что чуть не умер. А кто бил и за что — сам не помнит. Дали груп¬пу, а трудового стажа — кот наплакал. Получал минимальную пенсию. Я таким бы вообще пенсии не давала. Я бы их в клетках в зоопарке держала, чтобы человечес¬кое достоинство не позорили. Про молоток? Я и забыла уже. Было это где-то в середине мая. Мы с Ниной сидели на кухне, чай пили. А тут он вваливается. Как всег¬да, «на рогах». И сразу давай нести что попало. Нина пристыдить попыталась, а он еще больше разошелся, схватил со стола нож — и к Нине. Та руку перед собой выс¬тавила, он по руке и полоснул. Кровь увидел и еще больше озверел, снова к ней бросился. Я в крик, а Нина схватила со стены (у нее там набор такой и теперь, на¬верное, висит) молоток деревянный с зубчиками и — по голове его. Он упал, а мы на улицу выбежали. Нина испугалась: «Ой, что это я натворила?!» — ив больницу побежала. Доктор пришел, а Пашка ходит по квартире, матерится.
Почему ж не обращалась? Вы проверьте, сколько она заявлений в милицию пи¬сала. Но там не очень... Семейный скандал. А какой тут «семейный»? Она давно с ним не жила, как с мужем. Года три, наверное. Кто убил? Может, кто из «алконав¬тов» этих. Что им стоит? Вот в прошлом году у нас мужчину убили. Пили-пили вместе, а потом одному почудилось что-то, он и ткнул вилку в горло собутыльнику. Правда, потом сам властям сдаваться пошел, когда протрезвел. И здесь что-нибудь эдакое. Все может быть. Только не она.
Белькович Римма Сергеевна
Я более десяти лет работаю директором Ольховской школы. Когда я приехала сюда, Нина Николаевна уже была здесь. Что я могу сказать о ней? Отлично владе¬ет предметом. Отношения с учениками и коллегами неплохие. Энергичная, актив¬ная. Правда, иногда чрезмерно эмоциональная. Но ведь она филолог. Люди равно¬душные такую специальность не выбирают. Семейная жизнь у нее не сложилась. Савельев — личность с явными признаками деградации. Пьянство никогда не спо¬собствовало интеллектуальному развитию. Приходилось вмешиваться в их отноше¬ния и мне. Я дважды звонила начальнику милиции, просила принять меры к Са¬вельеву, потому что из-за его дебошей Нина Николаевна часто приходила в школу в нерабочем состоянии. Однажды во время урока упала в обморок. Никто ей так и не помог. Савельева вызывали в милицию, штрафовали, этим дело и заканчивалось. Тринадцатого сентября? Могу с полной ответственностью засвидетельствовать, что с восьми пятнадцати до одиннадцати тридцати Нина Николаевна из помещения школы не отлучалась. Четвертого урока у нее не было, поэтому она пошла домой. Пятый и шестой уроки она уже не проводила. В том, что она могла убить, очень и очень сомневаюсь. Жестокость ей не присуща. Если надо, напишу характеристику.
Шеметов Георгий Васильевич
Павел Петрович Савельев пятнадцать лет стоял у нас в наркологии на учете. Два раза находился на добровольном лечении в ЛТП, но безрезультатно. С полгода то¬му назад был в очередной раз госпитализирован в психоневрологическое отделение Гомельской областной больницы с диагнозом: «Острый алкогольный психоз». Пос¬ле он еще обращался ко мне за помощью, жаловался, что сам страдает от неодоли¬мой тяги к спиртному. В июне закодировался на три года, но через два месяца сно¬ва стал пить, как он говорил, «из-за неладов в семье». Последнее время опустился и морально, и физически, бродяжничал, задерживался органами милиции. С быв¬шей женой Савельева мне тоже приходилось неоднократно встречаться. Сначала она вместе с Савельевым приходила, просила вылечить его, была к нему внима-тельна, старалась поддержать. Два раза приходила одна, уже с просьбой помочь в оформлении Савельева в дом-интернат для психохроников, говорила, что тот пьян¬ствует беспрерывно, что издевается над ней и над сыном, угрожает, что она поте¬ряла веру в возможность вылечить его и теперь думает только об одном — как из¬бавиться от соседства, которое стало опасным для нее и сына. Мое личное впечат¬ление от Савельевой — положительное: женщина хорошая, доброжелательная, приятной внешности, интересная собеседница. Правда, с нервами у нее не совсем хорошо (чрезмерная эмоциональность, суетливость), но для женщин, чьи мужья злоупотребляют спиртным, это типично. Да и профессия у нее такая. Я обещал ей помочь оформить Савельева в специальный дом-интернат. Знаете, я уже двадцать лет работаю наркологом, а могу вспомнить только три-четыре случая, когда закоре¬нелые пьяницы стали трезвенниками. У нас приблизительно то же положение, что и в онкологии: к врачу идут тогда, когда болезнь заходит слишком далеко и процесс становится необратимым. Как и в случае с Савельевым. Он говорил, что сам себе не рад. А если вспомнить, что он запил, не сняв кода, то можно предположить сле¬дующее: у него начался алкогольный психоз, и он сам... В таком состоянии многие больные слышат «голоса», которые приказывают им самое невероятное: «подож¬ги», «убей» и так далее. Но вы говорили про характер ран... Только мне кажется, что Савельева на такое не способна.
Марченко Любовь Егоровна
Я знаю и его, и ее. Нину — со студенческих лет, Павла — с того времени, как поселились вместе. Сначала о ней. Вот говорят про Нину Николаевну так: хорошая, знающий специалист, справедливая и так далее. Может, и так. Но есть в ее характе¬ре неприятная черта: она любит «пошутить». А шутки те далеко не безобидные. Только она сама не замечает этого. Помнится, были мы на третьем курсе... Почему вы так смотрите? Правда, я в школе сейчас не работаю, но образование у меня та¬кое же, как у Савельевой. В одной группе учились. Так вот, тогда мы были на треть¬ем курсе. В Нину влюбился парень, Романчиков Виталий. Парень симпатичный, скромный. Он ходил на занятия в темно-синем костюме, и брюки были чуточку ко¬ротковаты. А тогда это немодным считалось. Надо было, чтобы штанины асфальт подметали. И Нина стала над Виталиком насмехаться. То спросит как бы между прочим: «Виталик, тебе брюки, наверное, в наследство от младшего брата доста¬лись?» То: «Ой, Виталий, какие у тебя носки красивые! Такие грешно длинными штанинами прикрывать»...
Он сам деревенский, видимо, из бедной семьи, и костюм тот у него, наверное, единственный был... А то еще. Училась в нашей группе девушка, Костеева Ната¬ша. Она часто болела, худющая была — прямо светилась. Нина называла ее Коще¬евой и считала это остроумным. Она и над Павлом издевалась. Вот спрячет он пол¬литра, а она найдет. Ну, хочешь ты вылить ту водку — вылей тихонько, незаметно. Где там? Она позовет Павла и на его глазах выльет в раковину или в унитаз. Како¬во это видеть пьяному человеку? А она еще и запоет: «Я хотел въехать в город на белом коне...» А если уснет он пьяный на улице, она, вместо того, чтобы разбудить да домой завести, на плечо ему записку положит: «Алконавт на финише». Где же он по-хорошему будет с ней? Гонял, конечно. И правильно делал. Павел говорил, что Нина и сын даже еду от него прятали. И били. Я, когда Нина дома, туда не хожу. Мы с ней давно не общаемся. Она ведь святой себя выставляет, а мы — люди грешные. К Павлу я заходила иногда. Кое-когда по чарке с ним выпьем, он мне пожалуется, я — ему. Поплачем вместе. У меня тоже жизнь наперекосяк пошла. Я ведь раньше инспектором районо работала. Сейчас вообще не работаю. Целый букет болезней.
А Павла я в тот день видела. Часов в девять утра. Он у подъезда стоял, а я к свек¬рови шла. Трезвый был. Я поздоровалась, приостановилась даже, а он равнодушно посмотрел на меня и не ответил. Я удивилась: что это с ним? Ну, а часа через три его мертвым нашли. Кто его знает? Может, убил кто, а может, и сам на себя руки на¬ложил от такой жизни.
Савельев Виктор Павлович
Я не знаю, о чем говорить. Вы спрашивайте, а я буду отвечать. Сначала скажу толь¬ко, что мама его не убивала. Она сначала его жалела. Есть ему готовила, убирала за ним. Весной ему куртку купила красивую. Ту, что он раньше носил, порвал где-то пья¬ный. И шапку зимнюю купила. Он куртку ту один раз надел и без нее вернулся. Мо¬жет, пропил, а может, снял кто-то. Лучше бы мне купила. У него комната была, где спальня. А мы с мамой в зале жили. Давно уже так жили. Бил. Я его два раза бил. Ког¬да маленький был, боялся, потому что он за нами с топором и с ножом гонялся. Мы тогда убегали. Когда к тете Зое, а когда просто по улице ходили, пока не уснет. А по¬том я вырос и стал маму защищать. Так он меня возненавидел. Щенком называл, го¬ворил, что я ему не сын. И угрожал, что если я за маму заступаться буду, то он меня это... «опущенным» сделает. Однажды повалил меня, джинсы стащил и лез. Я выр¬вался и тогда его побил. И ногами бил. Он был пьяный. Трезвым он почти не бывал. Мама хотела тогда заявление в милицию написать, но я попросил, чтобы не писала. Надо мной тогда смеялись бы и «голубцом» называли. А в другой раз он маму душил. Она уже почти не дышала. И я его снова побил. Нет, не жалею. Он мне не отец был. Я не знаю. Я на занятиях был. Мне туда позвонили, и я приехал. Не забирайте маму. Вы не думайте, что я какой-то дебил. Все считают, что если отец пьяница, то дети — де¬билы. Просто я сейчас не могу говорить. Не трогайте маму, не то я ... я тогда вашу ми¬лицию подожгу или взорву. И очень просто. Ну и что, если не видел? Я и так знаю, что мама не убивала. Она крови боится. Ничего больше не скажу.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Преступница?..
«Он — на кухне, а она — вон там, в спальне...»
Что же, он — жертва, а я (какие еще могут быть сомнения?!) — убийца. В сви¬детельстве о его смерти будет записано: «Савельев Павел Петрович умер 13 сентяб¬ря 1999 года в возрасте 49 лет». Но для меня он умер не сегодня, а значительно раньше, когда мной начала овладевать даже не ненависть, а брезгливость, и от од¬ной мысли о том, что он — отец моего сына, что я когда-то спала с ним в одной постели и даже обнимала, мне становилось тошно. А он по-прежнему ходил рядом, по-прежнему на что-то надеялся и время от времени пробовал заявлять о своих пра¬вах... правах мужа. Тогда осторожно, чтобы не разбудить Витю, он пробирался в зал и, дыша перегаром, начинал шептать слова, совсем отличные от тех, которые недавно, брызгая слюной, бросал мне в лицо. Но на «ночные» слова Павла хватало ненадолго: стоило ему почувствовать, что по-прежнему ничего «не светит», он сно¬ва переходил на свой дневной лексикон и устраивал скандалы. И тогда до утра в на¬шей квартире продолжалась война. Утром мы с Витей собирались в школу, а он ло¬жился спать, чтобы отдохнуть, а вечером — начать все сначала.
Конечно, это была не жизнь, а жуткое существование. Надо было что-то делать. А что? У меня никого не осталось в этом мире. Только сын. У меня не было средств, чтобы приобрести себе хоть какое другое жилье или даже платить за частную квар¬тиру. А впрочем, я обманывала себя. Даже когда он перестал существовать для ме¬ня как мужчина, я жалела его. Я знала: если брошу его, он долго не проживет. От него давно отказались родные (три брата и сестра), у него не было друзей. Я пред¬ставляла себе, как найдут в квартире его труп. Возможно, обгоревший — пьяный, он всегда курил в постели, — возможно, вынут его из петли, или он просто умрет от «передозировки», и тогда я всю жизнь буду чувствовать себя виноватой. И я жи¬ла с ним в одной квартире, наливала ему в тарелку суп, убирала, стирала, терпела его издевательства. Я понимала, что нам надо расстаться, но мне хотелось сделать все по-хорошему. Как это — по-хорошему, я точно не знала. Попросить его сестру, чтобы она забрала Павла к себе, и ежемесячно платить ей за это? Почему бы и нет?
Сестра жила одна. Замужем она никогда не была. Пусть бы сестра взяла к себе бра¬та. Она живет в родительском доме. Такое же право на тот дом имеет и Павел.
Я написала сестре несколько писем. Она ответила короткой запиской: «Он мне не нужен ни за какие деньги. Приедет — выгоню». Что ж, обижаться не стоило, удивляться — тоже. Я-то знала, какие фокусы он выделывал, когда приезжал на по¬бывку к сестре.
Дом-интернат. А что? Он — инвалид. Мы давно разведены, а его. сын еще несо¬вершеннолетний. Его должны взять. Съездила в собес, привезла необходимые блан¬ки, взяла справки в сельсовете.
Когда он случайно наткнулся на бланки, то превратил их в клочья, а мы с Витей неделю вынуждены были жить у Зои; он пригрозил, что ночью задушит меня и мо¬его «щенка».
Найти женщину, которая согласилась бы выйти за него замуж, а точнее, забрала бы его к себе? Но где найти такую женщину? В поселке его хорошо знают, и ник¬то, даже Сорока — последняя из последних поселковых алкоголичек — на захочет связать с ним свою судьбу. Написать в клуб знакомств? Написала. Пришли два письма. Я долго не решалась показать их ему. Однажды случилось, что он целых три дня подряд был трезвым. Я отдала ему те письма и... мы с Витей снова нем¬ножко пожили у Зои. Больше вариантов не было. «По-хорошему» не получалось, жизнь становилась совсем невыносимой. Повторно кодироваться он не хотел. И тогда я решила... Нет, зачем снова лгать себе? Прежде я встретила Володю. К это¬му времени я так «объелась» семейной жизнью, что была уверена: никогда даже не взгляну на мужчину как на потенциального мужа или любовника. Все они казались мне чудовищами, от которых даже пахнет так мерзко, что если рядом в автобусе или в магазинной очереди оказывался мужчина, я отворачивалась и старалась не дышать с его стороны. Правда, на коллег по работе и на «должностных» мужского пола такое мое отношение не распространялось, они виделись мне просто деловы¬ми партнерами, а значит, существами бесполыми.
Я завидовала вдовам, разведенкам и даже старым девам и как о счастье мечтала об одиночестве. Поскольку одиночество казалось мне раем.
В начале апреля после длительных уговоров-приказов вынуждена была поехать на так называемые «курсы повышения квалификации» в Гомель. Ужасно не люблю ездить. Не люблю толпы, городской суеты, толкотни в общественном транспорте... Даже поездка в район утомляет меня так, что я дня три после нее не могу опомнить¬ся, привести себя в нормальное состояние. А тут — Гомель. Конечно, я противилась как могла. Ехать пришлось. Я «подкинула» Витю Зое (боже, когда и как я рассчита¬юсь с Зоей за то, что всю жизнь пользуюсь ее добротой!) и начала собираться, мыс¬ленно посылая не лучшие пожелания и администрации, и курсам, и всему, что бы¬ло с этими курсами связанным.
Ах, если бы они знали (а может, просто не хотят знать), что такое — нынешняя школа! Если бы ученые дяди и тети видели, как мы смеемся над их теориями и «технологиями», над языком их «трудов», как отчаянно ищем выход из тупика, в ко¬торый загнала нас горькая реальность!..
Я сидела в дизеле, листала томик Куприна и планировала, как с наибольшей пользой использовать время, которое буду добросовестно отбывать на лекциях. Пе¬речитать кое-что из произведений, которые недавно введены в программу, пере¬смотреть конкурсные сочинения, разработать уроки русского языка в одиннадцатом классе... И дом... Дом... Что еще отчебучит он дома? Снова будет собирать таких же, как сам, алкашей... Он давно начал выносить, а недавно пропил Витины туфли и мой свитер. Зоя отказалась присматривать за моей квартирой. Просить соседей? Кого? Маевских или Ласько? Так ведь Степан с Максимом скорее помогут другу «реализовать» вынесенное, чтобы потом «славно секануть».
Правда, все более-менее ценное я отнесла к Зое (больше некуда, да и не хочется лишних сплетен), но разве все вынесешь? Домой время от времени будет наведы¬ваться Витя. Но что сделает Витя? Ай, пусть будет как будет. Подумав так, я углу¬билась в чтение.
В Гомеле остановилась у бывшей своей однокурсницы Аллы Сухоцкой. Алла жила одна. Правда, ездить от нее далековато. Но...
Первая лекция была — «Современная зарубежная литература». Ну, это нам не помешает послушать. Провинциальным учителям полезно хотя бы таким образом познакомиться с тем, что происходит в мировом литературном процессе.
С нетерпением ждала, кто войдет в аудиторию.
Дверь отворилась. Я узнала его сразу. Нельзя сказать, что он «ничуть не изме¬нился». Тогда он был долговязым юношей, светловолосым, с темно-серыми, слов¬но графит, глазами, улыбчивый, несколько суетливый. Из-за этой суетливости он постоянно терял свои вещи: то забывал в автобусе зонтик или перчатки, то совал кошелек с небогатым студенческим «капиталом» мимо кармана. А сейчас нетороп¬ливым шагом шел к кафедре стройный безукоризненно одетый мужчина с поседев¬шими висками и серьезным взглядом слегка прищуренных глаз. И все же это был он, Володя Кушнер, мой бывший однокурсник, который когда-то (ой, как давно!) был влюблен в меня и над каким — стыдно сейчас вспоминать — мы с девчатами подтрунивали и никогда не считали достойным внимания объектом. Впрочем, и к остальным четверым нашим хлопцам-филфаковцам мы относились с почти откры¬тым пренебрежением, например, называли их филолухами.
— Меня зовут Владимир Алексеевич Кушнер, — представился он. — Я постара¬юсь по возможности полнее рассказать вам о современной зарубежной литературе.
В перерыве, как это бывает, когда лекцияинтересная, к нему подошли с вопро¬сами. Я сидела за столом и листала конспект. Впервые на курсах я конспектирова¬ла! Он уже собирался выйти, но кто-то снова задержал его. Он приостановился, бросил усталый взгляд на аудиторию, и на лице у него отразилось удивление и ис¬кренняя радость: он узнал меня.
С курсов я приехала совершенно другим человеком. Нет, между мною и Воло¬дей «ничего такого» не было, да и не могло быть. Мы погуляли по улицам, потом я пригласила его (с Алиного разрешения, конечно) в гости. Вот и все. Но именно тог¬да, в Гомеле, когда рядом был Володя (он, кстати, был женат, имел двоих детей и, как сам говорил, чувствовал себя вполне счастливым человеком: взаимная любовь, хорошая работа, неплохие дети), я вдруг осознала, как по-варварски я распоряди¬лась своей жизнью, той самой, которая дана человеку всего один раз, и истратила лучшие годы на то, чтобы «сделать человека» из существа, которое, наверное, еще в материнском чреве было обречено на пьяное прозябание. И все же (может, я не¬нормальная?) в душе моей оставалась еще крупица жалости к Павлу. Только после того жуткого и мерзкого, что он едва не сотворил с моим — и своим! — сыном, ис-чезла последняя крупица. Тогда я и сказала ему, что он больше не существует для меня, и перестала замечать его. Он наконец понял, что ждать ему уже и в самом де¬ле нечего: я уже не стирала его белье, не убирала в его комнате, не готовила ему. И тогда он, должно быть, поставил перед собой цель: отравить каждую минуту мое¬го существования; нарочно бил посуду, выбрасывал в мусорное ведро мою косме¬тичку, рвал ученические тетради, которые я приносила домой, чтобы проверить, мусорил и плевал на пол. Когда я, доведенная до отчаяния, голосом истеричной де¬ревенской бабы кричала: «Что тебе от меня надо?!», он издевательски хохотал: «Мне надо, чтобы ты меня полюбила!»
В конце августа Витя уехал на учебу (он поступил в училище в Гомеле), и я ос¬талась один на один с ненавистным мне человеком. Я все чаще ловила себя на мыс¬ли, что хочу, чтобы он... нет, не умер — мне же придется его хоронить, — а чтобы ушел куда-либо. И чтобы я никогда ничего о нем не слышала. Пропадают же лю¬ди... «Вышел из дому и не вернулся». Но он никуда не уходил. Он пил, пил, и ка¬залось, никогда не перестанет пить. Я уже ни у кого не просила помощи. В мили¬ции надо мной только посмеивались, а однажды сказали: «Когда вы наконец пере¬станете писать и звонить? Можно подумать, у нас серьезных дел мало!» Я переста¬ла писать. И звонить тоже. Иногда вспоминала Володю и думала, что если бы сей¬час встретился такой человек — тактичный, порядочный и интересный, — я ушла бы из этого ада. Не знаю, может, Бог услышал мои молитвы и послал мне такого че¬ловека? Володя... Что подумает, когда обо всем узнает? А я ведь уже надеялась, что вот-вот окончится моя мука... Но сейчас... На ноже, конечно, не найдут отпечатков моих пальцев. Следователь успокаивает меня, утверждает, что верит мне, а сам смотрит каким-то подозрительным взглядом. Лучше бы сразу сказал, как тот муж¬лан-опер из ОВД: «Что, гражданка Савельева, освобождаем жизненное простран¬ство?» А в ответ на мое оскорбленное: «Вы как со мной разговариваете?» — «Ну-ну, конечно же, вы тут ни при чем! Савельев сам перерезал себе горло, а потом еще пару раз ткнул себя ножом в грудь!»
Но следователь, который ведет мое дело, — не мужлан. Молодой, интеллиген¬тный... Старается быть вежливым, внимательным. Однако этот его взгляд... А мо¬жет, мне только кажется? Спросил, почему у меня так необычно стоит диван. Я ска¬зала, что собиралась делать перестановку, но не успела. Я постеснялась говорить правду. Ну, как мне было сказать молодому парню, что таким образом я оберегала себя от пьяных «ухаживаний» Савельева. На том диване я спала, а пьяный, да еще со своей травмой, он не мог перелезть через высокую спинку.
Как бы там ни было, а дело мое «швах». В квартире, как отмечено в протоколе первичного осмотра, «следов борьбы и проникновения посторонних лиц не обна¬ружено». Все окна плотно закрыты... Ключи от квартиры были только у меня и у Савельева. Никто из соседей, конечно же, ничего не слышал и не видел. Правда, бу¬дет повторный, более доскональный осмотр. И экспертиза. А может ли экспертиза установить точное время смерти? Меня же не было дома всего два с лишним часа. Вечером вчера он был, кажется, трезвым. Меня это удивило. Правда, не уверена, что был абсолютно трезвый: я с ним не разговаривала и близко к нему не подходи¬ла. Но он не ругался, не бросался с кулаками. Он молчал. Потом закрылся в своей комнате и лег спать. Я услышала, что он храпит, обрадовалась и пошла на свой ди¬ван. Проснулась в семь часов. Он уже сидел на кухне и курил. И снова не ругался! Молчал. Я заварила себе чай, сделала бутерброд с маслом, но в последний момент почему-то расхотелось есть, я оделась и пошла в школу.
Я всегда считала, что у меня очень развита интуиция.
Почему же моя хваленая интуиция ни-че-го-шень-ки не подсказала мне в то ут¬ро? А может, она и пыталась, но «голос» ее заглушила радость, что в ту ночь мне удалось выспаться: такое в последнее время случалось весьма редко. А впрочем, что изменилось бы? Я не пришла бы на «форточку» домой и тогда не я первая уви¬дела б его — страшно произнести — труп? Пришла бы позже. Все равно меня по¬дозревали бы. О наших взаимоотношениях знал весь поселок.
Провела три урока: два первых в одиннадцатом, а третий — в своем «любимом» девятом «а». После девятого «а» настроение, как всегда, паршивое. Это ж надо бы¬ло собрать в одном классе столько — как бы помягче сказать — неспособных де¬тей! Из девятого «а» вышла «никакая». Захотелось выпить чашку крепкого чая, и я решила сбегать домой.
Дверь была заперта. «Снова пошел пить, — подумала я. — Чтоб ты уже смолы горячей напился!» Перешагнула через порог и сразу почувствовала какой-то незна¬комый приторно-сладковатый запах. Встревоженная, бросилась на кухню и... оне¬мела от ужаса: он лежал на полу, а вокруг растекалась огромная темная лужа...
Кровь... Это была кровь! А в луже крови — его белое, неживое (я это сразу поня¬ла) лицо. Говорят, в такие минуты человек становится как бы не в себе и ничего не помнит. Я помню все до мелочей. Помню и то (низкое? подлое?) чувство, которое пересилило все остальные — чувство облегчения: вот и кончились мои страдания, вот и все! Помню, как хотела, но не могла кричать, как бежала в школу. Почему в школу? А куда еще? Куда еще я могла бежать? Вот тогда и поняла, что мои слова о неблагодарной, опротивевшей работе — следствие обычной женской ворчливости. Школа, пожалуй, самое дорогое в нескладной моей жизни. Вот поэтому я и бегу ту¬да, бегу, чтобы избавиться от ужаса, который только сейчас по-настоящему начал овладевать мной. Он и сейчас не отступает от меня. Я будто воочию вижу послед¬ние мгновения его жизни — поднятый чьей-то рукой нож и выражение нестерпи¬мой боли на побледневшем лице. Вслух обзываю себя оскорбительными словами и тут же стараюсь оправдаться (перед кем?): «Я делала для него все, что могла. Я не виновата!!! А кто виноват? Тот, кто убил. Но кто, кто мог его убить? Кому нужно было, чтобы он умер? Кому, кроме... меня? Вот как! И нечего обижаться на следо¬вателей и даже не того «опера». На их месте я думала бы так же. Скорее бы они заб¬рали меня, иначе сойду с ума. А что? В тюрьме тоже живут. Привыкну. Туда, слу¬чается, попадают безо всякой вины. Так пусть бы забирали. Но вот не забирают же! Только вежливо попросили за пределы района не выезжать да взяли на экспертизу плащ и костюм, которые были на мне в то время. И ножи. Оба ножа — мои... на¬ши. Обычные кухонные ножи, один с черной пластмассовой ручкой, второй — с ме¬таллической. Тем, что с черной пластмассовой, я утром намазывала на батон мас¬ло, так что... Да и другой нож я, по-моему, утром брала в руки. Значит, все... Но я же не убивала! Следователь спрашивал, были ли у Савельева враги. Какие враги? Не было у него ни друзей, ни врагов! Правда, он однажды говорил, что «влип» и что теперь ему надо отсюда срочно сматываться. Только это, скорее всего, был пьяный бред: Савельев, несмотря на широкие плечи и мощные кулаки, был обычным тру¬сом и никуда «влипнуть» не мог. Героем он чувствовал себя только дома. Послед¬нее время стал побаиваться Вити. Витя... Что будет с ним, если меня посадят? Да если и не посадят. Парень он довольно трудный: нервный, несдержанный. Но меня в большей степени беспокоит другое: дважды я замечала, что от него попахивает вином. А ему ведь еще нет и семнадцати! Неужели из него вырастет другой Павел?! Боже мой! Все что угодно, только не это! Вот и Бога вспомнила. Почему-то все мы, без исключения, обращаемся к Богу только тогда, когда с нами случается беда. А в светлые минуты жизни мы не то что не верим, а просто забываем о Нем. Да и во что нам сегодня верить?
И все же... Боже, великий и милостивый, помоги мне!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
«Следствием установлено...»
Я перелистываю странички дела Савельевой, читаю показания свидетелей, про¬сматриваю заключения экспертизы, чтобы окончательно убедиться: убийства не было. Савельев покончил жизнь самоубийством. Главное доказательство тому — заключение судмедэксперта о характере ран на шее покойного. Рядом со смертель¬ной раной обнаружены несколько поверхностных: самоубийца как бы примерялся, набирался смелости, прежде чем отважиться на роковой удар. Сначала он пытался убить себя, пронзив грудь. Но нож оказался недостаточно острым... Удар ножом на¬несен в правую сторону шеи, что сначала озадачивало. Но позже выяснилось, что Савельев был левшой. Это засвидетельствовали бывшая жена, сын и знакомые Савельева. Повторный, более детальный осмотр места происшествия еще раз под¬твердил: никто из посторонних в квартиру не проникал. Смерть Савельева про¬изошла между девятью тридцатью и десятью тридцатью часами. Следствием уста¬новлено, что Савельева Нина Николаевна, подозреваемая в убийстве мужа, в это время находилась в школе, где проводила уроки в одиннадцатом и девятом классах, и никуда из помещения школы не отлучалась.
Еще одно самоубийство...
В последнее время они становятся довольно частым явлением. Далеко за приме¬рами ходить не надо. По какому-то невероятному совпадению в тот же день в де¬ревне Дубовы Лог в доме по улице Школьной — улица в поселке Ольховое, где жил Савельев, также носит название Школьной — в полдень, перерезав вены, ушел из жизни одинокий сорокавосьмилетний мужчина. Самоубийство... Что это такое? Проявление слабости или, наоборот, — силы характера? Сколько ни спорили об этом в самых разных кругах, но к общему мнению, по-моему, так и не пришли. Од¬но бесспорно: довольному жизнью человеку такое в голову не придет.
Что довело до самоубийства Савельева? Врач-нарколог Шеметов высказал пред¬положение, что у Савельева, скорее всего, начался алкогольный психоз. Такое слу¬чается во время вынужденного перерыва (нет денег, негде взять спиртное) после длительного периода употребления алкоголя. Но предположение и есть предполо¬жение. Если бы можно было убедиться, что это именно так, — а убедиться уже не¬возможно, потому что никакая экспертиза не в состоянии определить это, — то можно было бы закрывать дело за отсутствием состава преступления.
Однако есть свои «но»: показания свидетелей, которые дают основания... Пред¬ставляю завтрашний разговор с Ниной Николаевной Савельевой и чувствую себя не очень уютно. «Нина Николаевна, — скажу я, — следствием установлено, что Са¬вельев Павел Петрович окончил жизнь самоубийством. Вы можете забрать свои ве¬щи». Она, как всегда бывает в таких случаях, с облегчением вздохнет: «Спасибо вам, Виталий Дмитриевич», — и попытается улыбнуться. А я вынужден буду про¬должить: «Но есть в Уголовном кодексе еще одна статья: «Доведение до самоубий¬ства», и я, исходя из показаний некоторых свидетелей, должен возбудить против вас дело по этой статье».
Ну и профессия у меня! Сколько раз надо было подозревать людей, мне лично симпатичных! В этом случае тоже. С первых минут вынужденного знакомства с Са¬вельевой у меня сложилось о ней мнение как о человеке впечатлительном. Обычно такие вот становятся жертвами чрезмерной доверчивости и всепрощения. Савелье¬ва прожила с мужем почти двадцать лет (из них четыре — после развода). Жила, как она сказала, «пока надеялась». Хотя надеяться на что-либо хорошее и не стои¬ло. И это было понятно всем, кроме нее самой. «Я делала для него все...» А для сы¬на? Почему она не думала про сына, который был вынужден жить в невыносимых условиях, быть свидетелем отвратительных сцен? Она могла распоряжаться своей жизнью, но приносить в жертву сына?.. Так что же это было? Большая любовь, ко¬торая позже переросла в ненависть? Страх перемен? Мазохизм? Встречаются ведь женщины, которые сознательно обрекают себя на страдания и покорно несут тяже¬лый крест, как несут свои вериги юродивые. Двадцать лет самотерзаний... Ради че¬го? Не могу понять. Видимо, я плохой знаток женской психологии (отсюда и мой неудачный брак). Одно приходилось наблюдать: почему-то вот такие, способные на самопожертвование, преданные женщины достаются в жены тем, кто не умеет и не хочет ценить эти редкие по нынешним временам качества. А тем, кто умеет, они по¬чему-то не встречаются.
Завтра ко мне в кабинет зайдет Савельева Нина Николаевна. За время следствия она еще больше похудела, постарела, под глазами залегли синие круги. Сейчас она выглядит старше моей матери. Сейчас бы этой женщине отдохнуть, подлечиться, но...
Перед глазами возникают лица свидетелей, на основании показаний которых я обязан возбудить против Савельевой дело «о доведении».
Ласько. Одутловатое лицо, мешки под глазами. Явный пьяница, дружок покой¬ного. Зеленухина. Из тех, кого природа не очень щедро одарила интеллектом, но в полной мере — завистливостью и извечным плебейским желанием унизить, а если появляется возможность, то и втоптать в грязь человека, который выпадает из об¬щепринятых плебеями рамок. Марченко. Женщина с высшим образованием, одно¬курсница Савельевой, ее бывшая подруга. Эрудиция. Неплохая, образная речь. Пре¬тензия на собственную исключительность — грязные ногти, помятое лицо, давно не мытые волосы. Гнусно. И как объяснить, что учительница по профессии давно нигде не работает? Только ли «букет болезней» тому виной? И что это за болезни?
Надо будет еще раз вызвать эту троицу да опросить других соседей, знакомых и коллег Савельевой. Правда, я почти убежден, что это просто дополнительная писа¬нина для меня и дальнейшее испытание нервов для моей «подопечной». Дело, по-моему, до суда не дойдет. Хотя, кто его знает, сколько еще «доброжелателей» у Са¬вельевой — ведь та считает, что у нее нет неприятелей, потому что старалась жить со всеми в ладу — и что еще придется услышать. Как человек, я сочувствую ей. Но я следователь, я обязан быть объективным. Поэтому завтра скажу: «Нина Никола¬евна, на основании показаний некоторых свидетелей я обязан...»
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Отрезвление
Как же все просто и осязаемо! Осязаемо так, что можно дотронуться руками. Почему же я так долго искал выхода, когда он совсем рядом?
Я знаю, обо мне скажут: «Пашка свихнулся от водки», «сел на коня» и его «одо¬лели галюники». И никто в мире не узнает правды, не услышит моей последней ис¬поведи! Было все: и «белый конь», и «галюники», и просто пьяное беспамятство, которое длилось неделями, и даже месяцами. У всех на виду, все замечали. Не за¬мечали только, что я вопреки собственному желанию (так было бы легче) не пере¬ступил еще последней черты. До нее остался всего один шаг, но я уже никогда не сделаю его, и черта останется чертою. Она будет отделять меня от тех, чьи чувства и желания давно захлебнулись в жгучей гари, а осталось одно-единственное — не¬утолимая жажда. Живет она во мне, проклятая эта жажда! Только недолго уже ей властвовать надо мной... Сегодня я трезв, как, пожалуй, никогда в жизни. Где-то когда-то читал, что человек рожден для счастья. Только не я. Счастливыми могу назвать только с десяток дней. Среди них и тот, когда она в ответ на мое «люблю» ответила «да». Поверила мне, да и я ведь тогда верил, что судьбу мы делаем сами. Сейчас уверен: судьба каждого из нас написана чьей-то всемогущей рукой еще до нашего рождения.
.. .Когда мне исполнилось два года, мою маму «забрали»: в магазине, где она ра¬ботала, выявилась недостача тысячи рублей. Дали десять лет. Отсидела всего два года. Хотя, какое там «отсидела»? Работала на лесоповале и, скорее всего, не дожи¬ла бы до конца срока, если бы не амнистия. Плохо помню тот день, когда она воз¬вратилась домой. Помню только, как бабушка сказала нам с сестрой: «Ну вот, дет¬ки, теперь и у вас, как у всех, будет мама».
Мать... Одна только она поняла бы меня. Но вряд ли могла б спасти от страш¬ной болезни, которая незаметно одолела меня и сделала тем, кто я есть сейчас.
Нашей семье жилось нелегко. Мне исполнилось только двенадцать, когда я вы¬нужден был забыть о детских забавах. Мои сверстники играли в лапту, в прятки, а
я косил, пахал, пас гусей, ездил в лес за дровами. Нас, детей, было уже пятеро, а из-за отца... Какой хозяин и работник мог быть из него, когда водка заменила ему и семью, и работу, и весь мир. Я с ненавистью смотрел на опухшее лицо и, встречая бессмысленный взгляд его покрасневших глаз под набрякшими веками, давал себе зарок: никогда в жизни не брать в рот даже капли... проклятой отравы. Как же слу¬чилось, что забыл я свой зарок? Может, все началось с первой «малюсенькой» рю¬мочки, что налила мне соседка-вдова баба Ольга, которой я косил сотки: «Глотни, внучек, тебе не повредит, ты устал. Да и поешь лучше».
Со временем рюмочки «от усталости» и для «аппетита» появлялись все чаще, а однажды я поймал себя на том, что первая мысль, с которой я просыпаюсь, — о вы¬пивке... Как-то пришел домой с очередной «халтуры» совсем пьяный. Но какой пьяный тогда ни был, я еще стыдился. Хорошо помню свои действия: как я, боясь попасться на глаза матери, спрятался за баню, как срывал со смородинового куста листья и старательно жевал их, чтобы перебить сивушный запах, и как потом меня стошнило. Утром ужасно болела голова, весь мир казался противным и серым, по¬ка я после часа мучительных сомнений не «остограммился». Позже, с годами, я за¬метил, что стоит выпить определенную дозу, как отключаюсь от реальности, хотя продолжаю ходить, разговаривать и даже что-то делать. Правда, становлюсь при этом совершенно иным человеком. От природы спокойный, рассудительный, акку¬ратный, я превращаюсь в агрессивное, неряшливое существо, а с моего языка сры¬ваются такие слова, которые я трезвый не произнес бы ни за какую плату.
...Но о чем это я? Да, когда напиваюсь, почти ничего не помню. Сначала не ве¬рил, когда кто-либо рассказывал мне про мои пьяные выступления. Но однажды по¬верить пришлось, потому что очередное «шоу» едва не окончилось для меня тюрь¬мой. Казалось бы, после этого стоило задуматься, остановиться, но остановиться я уже не мог. Ненавидел себя, ненавидел водку и... неодолимо желал ее.
В дни просветления — а их становилось все меньше — пробовал рассуждать. Почему я такой? Пьют ведь многие. Я знаю людей, которые пьют, но не теряют го¬ловы: ходят в гости, увлекаются — кто рыбалкой, кто охотой. А я? На работе нигде не держали больше месяца, хотя неплохой токарь, плотник, столяр. И вообще руки у меня — не тринадцатый номер. Но родня, и та в гости не зовет. Рыбалка? Не при¬влекает; никто не поверит, но брезгую брать в руки червяков, цеплять их на крю¬чок. Охота? Не представляю, как можно стрелять, например, в зайца? Мне его жаль. Собирать грибы? Но я лес не люблю, да и не отличаю съедобных грибов от пога¬нок. Плавать я не умею: там, где я вырос, ни речки, ни озера не было. Одно, что ни¬когда не надоедает мне, когда трезвый, — книги, много читал, но жена говорила, что чтение никакого влияния на меня не оказывает, а «лежит мертвым грузом». Так что мне остается кроме водки?
От спиртного давно уже перестало тошнить, сколько б ни выпил. Сначала это радовало, пока не услышал от врача, что «исчезновение рвотной реакции на спир¬тное — синдром второй стадии алкоголизма». Два раза лечился в ЛТП. Лечили гип¬нозом, делали болезненные уколы, проводили психотерапию. В первый раз меня выписали через полтора месяца, во второй — через месяц — за нарушение режи¬ма. «Напился, дебоширил, разбил стекло в кабинете врача». Тогда меня собирались оформить на два года на принудительное лечение. Но приехала жена и уговорила врача, чтобы отпустил домой. Дома поила меня отваром каких-то трав, насушила их целый мешок. Я покорно глотал предлагаемое питье, а думал про водку. Думал всегда. Даже тогда, когда закодировался. Напрасно! Все напрасно! Нет средств от этой ужасной болезни! Нет. От нее в сорок семь лет умер отец, почти в том же воз¬расте — дед. А сестра... Жена просто давно не была там и не знает, что и моя сес¬тра... Ее давно уволили с работы «за систематическое пьянство», она бродяжнича¬ет и скоро тоже дойдет до пропасти. Вот почему не поехал к ней, хотя в доме, где
она живет, в родительском доме, почти половина всего сделано моими руками. Не хочу никуда ехать. И уже вообще ничего не хочу. Братья не пускают меня на порог, жена (хотя какая она мне теперь жена?) давно смотрит как на пустое место и уже не сочувствует мне, как прежде. Сын с того времени, как я... перестал со мной раз¬говаривать. Я не нужен никому, кроме таких, как сам, алкашей, да и то только ког¬да есть деньги. Но я не люблю их, примитивных до идиотизма существ, никогда не поднимавших головы к небу. Они страдают только с похмелья. Я же страдаю пото¬му, что степень своего падения сознаю.
Неделю назад я проснулся в чужой квартире, в чужой постели. Рядом, разинув щербатый рот, спала Любка Марченко. Совсем голая. Хоть убей, не помню, как я там очутился. И зачем мне нужна была эта немытая Любка? Может, между нами и не было ничего? Да скорее всего, не было, потому что я все-таки не бабник. Да и люблю еще свою бывшую... И ненавижу.
Я проклят Богом. Это Он за какие-то грехи обрек меня на такую участь. Так ли велика моя личная вина в том, что стал изгоем? Не хочу больше такой жизни, а на иную уже не хватит ни сил, ни желания. Поэтому и ухожу, хотя не знаю, может, там меня ждет еще что-то более страшное. Что ж, пусть будет как будет. Я не оставлю никаких записок, не стану никого обвинять. Ее — тоже, хотя считаю, что и она ви¬новата. Я ведь любил ее... А теперь ненавижу. Праведница, жалостница... Неужели она так и не поняла, что оскорблял и бил ее — не я, издевался над сыном — не я. Это творила моя неизлечимая болезнь. Однако как хотелось бы увидеть: заплачет она у гроба? Нет? Или заплачет, но только из приличия?
А впрочем, мне все равно. Сейчас все закончится...
__________________