КАЛИТКА
Я никогда не писала никаких рассказов. Писала изложения и сочинения в школе, писала рефераты, писала разные заявления, составляла списки... Я не знаю, как пишутся рассказы, меня никто этому никогда не учил.
Я только знаю, как пишутся письма. Их я написала великое множество. Иногда на них даже отвечали. Некоторым надо обязательно напомнить о своём существовании, чтобы ответили.
А когда я училась в школе, то вела дневник. Изливала там свою первую любовь к мальчику-однокласснику. Он не обращал на меня внимания, да мне это и не нужно было. Мне хватало смотреть на него и думать о нём. Где он сейчас, этот мальчик?.. Как он теперь выглядит? Лысый, наверное, совсем. Или седой. Да жив ли он вообще? Он ведь собирался стать военным...
Чем ближе старость, тем дороже юность. Столько лет я не вспоминала свою первую любовь, и вот – на тебе, откуда-то всплыло лицо, имя, фамилия...
Скоро прибежит из школы мой внук, надо успеть спрятать эти листочки, а то обязательно спросит: “Ба, что ты там пишешь?” А что я ему отвечу? Что впервые в жизни пытаюсь сочинить рассказ? Смеяться будет...
Нет, это, пожалуй, никакой не рассказ. Это дневниковая запись. Или опять письмо. Не знаю, правда, кому. Наверное, тому, кто будет его читать. Ведь когда-нибудь кто-нибудь прочтёт, верно?
Я смотрю на своего внука и вижу себя. Он уже большой, он понимает, что у бабушки тоже когда-то было детство. Я хочу снова попасть туда. Знаю, что это невозможно, и всё равно хочу. Мне оно представляется в виде огромного пышного сада.
Я часто вижу его во сне, этот сад. Я хожу вокруг него и не могу войти внутрь, потому что он весь окружён забором. Забор не глухой, он сбит из длинных деревянных реек, посеревших от дождей, высушенных солнцем до звона. Сквозь просветы между рейками я вижу зелень, цветы, деревья, слышу, как жужжат пчелы, вижу бабочек и божьих коровок. Я просовываю нос в щель, пытаюсь уловить запахи. Я припадаю к просвету глазом, пытаюсь разглядеть происходящее в саду. Но я не могу войти туда, потому что в заборе нет калитки.
Этот сон мучает меня. Иногда я вижу среди деревьев свою маму. Молодая, черноволосая, ситцевое белое платье в крупный оранжевый горох... Я помню это платье. Оно пришлось мне впору, и я его износила, когда мамы уже не было. Потом я пустила его на тряпки для вытирания пыли. Мама в саду улыбается, но ничего не говорит. Наверное, хочет, чтобы я сама о чём-то догадалась... Но о чём?
Калитка! Она хочет показать мне калитку! Наверное, эта калитка не простая, а с секретом. Я, кажется, уже знаю, как её открыть.
Я разгадала твой секрет, мама! Калитка отворяется голосом! Помнишь, как мы с тобой любили петь дуэтом? Тебе очень нравились старинные романсы, ты покупала грампластинки с ними, ты слушала, закрыв глаза, как Николай Сличенко выводит “Очи чёрные”. У тебя самой были чёрные очи, и тебе грезилось, что этот красивый цыган поёт о тебе...
А помнишь, мы с тобой в Москве попали на концерт Галины Каревой? Она пела романсы в филармоническом зале на Маяковке, пела своим звучным оперным голосом, а мы тихонько подмурлыкивали:
“Я о прошлом теперь не мечтаю,
И мне прошлого больше не жаль...”
Мне было тогда лет пятнадцать, у меня не было никакого прошлого, и жалеть мне было еще не о чем. Это сейчас мне есть о чём жалеть…
Мама, давай споём снова! Я начну, а ты подхватывай. В нашем дуэте я всегда вела первую партию, а ты вторила. У тебя был низкий грудной голос, почти такой же звучный, как у певицы Галины Каревой. Мы с тобой начнём петь – и калитка откроется. Только бы не сфальшивить, ведь мы так давно не пели дуэтом!
“Лишь только ветер затемнится синий,
Лишь только звёзды зажгут небеса...”
Слышишь, мама? Продолжай!
“И черёмух серебряный иней
Жемчугами украсит роса...”
Деревянные рейки забора становятся прозрачными, зыбкими, они дрожат, как знойное марево. Я протягиваю руку – и пальцы касаются куста малины в саду. Я отдёргиваю ладонь, уколовшись. И вдруг сознаю, что забора вокруг сада больше нет. Мы с мамой разрушили его своим пением! Вот почему в нём не было никакой калитки! Она просто не нужна!
Я переступаю невидимую границу, я иду к тебе, мама. С каждым шагом становится выше и гуще трава, по которой я ступаю. Или это я сама уменьшаюсь в росте? Мама, какая ты, оказывается, большая! Моя макушка не достаёт тебе даже до талии... Я подхожу к тебе всё ближе, ты присаживаешься на корточки, берёшь меня на руки и выпрямляешься во весь свой огромный взрослый рост. Мы вместе. Мы в саду. Я вернулась...
ВОЗДУХ
“Приезжайте к нам обязательно! Пусть Лялечка подышит воздухом...”
Мама откладывает письмо в сторону и вздыхает. Бабуля уже второй год зовёт нас к себе погостить, а там, может, и насовсем. А маме отпуск не дают.
В прошлом году бабуля с дедой купили дом в деревне. Чтобы на старости лет, как они говорят, дышать воздухом. А почему для этого надо ехать в деревню? Воздух везде одинаковый. Я хожу, дышу – и ничего.
Мама говорит, что в деревне хорошо. Там лес, там речка, там сады и огороды, где всё растёт само. Мама говорит, что в деревне воздух чище и здоровее. А у нас тут разве грязный? Больной? И река у нас тоже есть. Ещё и побольше, чем в деревне. Леса, правда, нету, его вырубили. Давно. Когда строили наш город.
Я никогда еще не была в деревне. Я не знаю, что это такое. Мама была. Она ездила вместе с бабулей смотреть дом, который они хотели купить. Потом папа туда съездил. Тоже посмотрел. И маме, и папе дом понравился. И они сказали деду: покупай. А теперь деда с бабулей зовут нас к себе. Им без нас скучно. А зачем тогда уезжали, если скучно?
В городе не скучно. Я смотрю по утрам в окно и вижу магниевый комбинат, на котором работает папа. Я долго училась это выговаривать: маг-ни-е-вый ком-би-нат. Я спрашивала папу: что это такое? Папа объяснил, что комбинат – это фабрика такая, только очень большая. А магний – это такой порошочек. Его засыпают в фотоаппараты, и он красиво горит, когда фотограф щёлкает. Очень быстро горит, раз – и всё. Но очень красиво. Будто жар-птица.
Когда мы все фотографировались на моё деньрождение, фотограф сказал: “Сейчас вылетит птичка!” А я сказала: “Дядя, не обманывай, у тебя там нету птички! У тебя там магний! А его мой папа сделал! На комбинате!” А фотограф сказал: “Какая умная девочка! Всё знает!” А мама смутилась: “Ляля, чужому дяде нельзя говорить “ты”. Он же старше тебя...”
Из окошка детского сада тоже видно комбинат. Небо над ним всегда оранжевое. Очень красиво. И трубы красивые. Одна чёрная, другая красная, а третья полосатая. Из них идёт разноцветный дым. Я люблю играть с деревянными пирамидками, которые разбираются и собираются. Я строю из колечек трубы, а из кубиков – цехи. Получается очень похоже на папин комбинат. Только дым я делать не умею.
Скоро я уеду в деревню. На целый месяц. Маме дали отпуск, и мы поедем к бабуле и деду. Дышать воздухом. Мне немножко жалко уезжать. Там не будет комбината, не будет разноцветного дыма из труб. Я бы лучше с папой осталась в городе, но маму надо слушаться.
Папа сказал, что не надо ехать на поезде, а надо купить билеты на пароход. Значит, мы с мамой поплывём на пароходе! Это, наверное, очень интересно. Я видела пароходы у нас на реке. Они красивые, почти как папин комбинат, и тоже с трубами, а из труб идёт дым.
Папа нас провожает на дебаркадере. Мы с мамой, держась за руки, ступаем по шаткой дощечке с перекладинками. Дощечка называется “трап”. И вот мы на пароходе. Мы плывём!
Папина фигурка на берегу всё меньше и меньше. Оранжевое небо над комбинатом становится тёмно-коричневым, потом совсем чёрным. Мы с мамой спускаемся в каюту, потому что наверху уже холодно, и брызги речной воды летят нам в лица.
Мы плывём долго. Ночь. Потом день. Потом ещё ночь и ещё полдня. Я узнала, что воздух и правда бывает разным. На пароходе воздух совсем не такой, как в городе. Какие-то новые запахи. Запахи путешествия: пеньковый канат, мазут, угольный дым из трубы... И от воды тянет чем-то непонятным, острым, кисловатым, пряным. Я вдыхаю воздух парохода, я стараюсь запомнить его, когда мы причаливаем к пристани и сходим на берег.
На берегу нас ждёт незнакомый дяденька. Из деревни, где бабуля с дедой теперь живут.
- Это ты, что ли, Никитича дочка? Зинаида?
- Да, Зинаида.
- А я Варфоломей. Батя попом был... Вот и кличут меня теперь, как бабу: Варя да Варюха. Ну, пошли. Никитич за вами таксомотор прислал.
Откуда в деревне такси? Может, это и не деревня вовсе, а город маленький? Такси – это хорошо. Я люблю ездить на такси. В машине тоже особый воздух: немножко бензиновый, немножко кожаный – от сиденьев. Кожаный мне нравится больше. Я даже нюхала папины новые ботинки, прямо головой в коробку залезла. Но где же машина?
- Вот он, мой таксомотор, - дяденька показывает рукой куда-то вперёд, - одна лошадиная сила.
Лошадка! Настоящая живая лошадка! Я их раньше видела только в кино или на картинках. Они такие красивые! У них блестящие круглые бока, шелковистые гривы, заплетённые в косички или развевающиеся по ветру, стройные быстрые ноги... Сейчас мы подойдём поближе, и я смогу её рассмотреть и потрогать. У меня в кармане слипшиеся ириски. Я её угощу. А лошадки любят ириски?
По бокам лошадки – две жердины. Оглобли называются, дядя Варя объяснил. К оглоблям прицеплена большая телега. В телеге – немного соломы и ватники сверху. Чтобы мягко было.
Мама укладывает в телегу наши сумки, а я рассматриваю лошадку. Вблизи она совсем не такая красивая, как те, на картинках. Бока у неё не блестят. Грива спутанная и вся в репьях. И хвост в репьях. И кривые ноги в засохшей грязи, и живот в грязи. А возле глаза у нее большая шишка. И мне уже не хочется угощать эту клячу ирисками. И трогать её не хочется. Потрогаешь – потом руки мыть: она вся какая-то ржавая.
- Дядя Варя, а почему у вас лошадка ржавая?
- Это не “она”, а “он”. Мерин потому что. И не ржавый он, а гнедой. Масть такая. Потому и кличут его Гнедко. Но ты не гляди, что он такой неказистый. Он хоть и старенький, а ещё резвый. К вечеру доедем. А тебя-то саму как звать, кнопка?
- Лина. Это в садике. А дома – Ляля.
- Ну, давай подсажу, Линоляля. Тут лесенки нет, а сама не запрыгнешь.
Он берёт меня под мышки и усаживает на край телеги. От его пиджака идёт какой-то странный запах. Очень противный. Я сморщиваюсь, но ничего не говорю. Неужели в деревне все так воняют?
Мама тоже садится в телегу. Мы устраиваемся рядом. На ватниках. Они все, оказывается, грязные, в жирных пятнах и тоже чем-то воняют. Но больше сидеть не на чем. Ладно, у бабули помоемся.
Дядя Варя берёт в руки длинный ремешок и дёргает:
- Нно-о! Пшёл, старый хрыч недокормленный, в жопу ё.аный!
Мама кричит:
- Как вам не стыдно! При ребёнке!
- Ухи заткни, барыня городская. Ежели на него не ругнуться, так ентот хрыч до морковкиного заговенья с места не стронется. Приучили, видишь ли... Ну, пшёл, а то щас как ё.ну, мать твою за ногу в огурец!..
Он добавляет ещё много непонятных слов, и телега начинает помаленьку двигаться. Ржавый мерин трусит по дороге. Дядя Варя бросает вожжи и скручивает из обрывка газеты папироску. Потом мне объяснят, что она называется “козья ножка”. Нас всех троих окутывает дымом. Таким же вонючим, как пиджак дяди Вари. Только дым ещё резче воняет, ещё сильнее. Он выедает мне глаза, проникает в горло, в лёгкие, в печёнку и катится обратно ко рту, царапая глотку, наглухо закупоривая комом. Мы с мамой кашляем что есть силы.
- У меня самосад забористый! Под забором потому что растёт, около сортира. Все мужики в деревне его смолят. Привыкайте, дамочки, енто самый что ни на есть деревенский дух!
Я не могу дышать. Я зажимаю нос. А мерин Гнедко тем временем задирает хвост и начинает сыпать на дорогу большие круглые катыхи. Прямо на ходу, не останавливаясь. И катыхи тоже воняют, и эта вонь смешивается с дымом от самосада...
“Мама! Мама! Я не хочу в деревню! Зачем мы сюда приехали? Я не хочу дышать этим воздухом! Увези меня домой!”
Я не говорю всё это вслух. За меня говорят мои слёзы, которыми я заливаю мамин подол, уткнувшись ей в колени. Мама гладит меня по голове, шеборшит мне спинку сквозь платье. Я люблю, когда она это делает и часто прошу ее перед сном пустить мне “паучка”. Настоящих пауков я боюсь, а этот, из маминых полированных ноготочков, такой приятный... И щекотно, и сладко, и чувствуешь себя лёгкой, как пушинка. Закрой глаза – и улетишь... Я закрываю глаза. Я успокаиваюсь.
Когда я их снова открываю, надо мной уже тёмное небо. И молодой месяц покачивает рожками.
- Вставай, - шепчет мама, - мы приехали.
Чьи-то руки поднимают меня и ставят на землю. Я опасливо пробую ноздрями воздух и с удивлением отмечаю, что он уже не пахнет дядивариным самосадом.
- Деда!
- Пойдём моя хорошая, поужинаете с мамой, в баньке попаритесь с дороги... Я тебе, Варюх, завтра ещё два пузыря поставлю, сверх уговора. Спасибо, что довёз! Спокойной ночи!
Дядя Варя опять длинно ругается, чтобы мерин стронулся с места, потом уезжает. Дедушка открывает калитку, и мы входим. И я столбенею. Я чувствую что-то очень, очень удивительное. Я этого не чувствовала ни дома, ни на пароходе, ни в телеге. У меня во рту еле уловимая сластинка, и кислинка, и что-то очень пряное, но не такое, как над водой, а другое... Почему у меня такие маленькие ноздри? Я хочу ещё! Я хочу много! Я распахиваю рот настежь, чтобы ухватить побольше этой сладости, этой кислинки, этой перчинки, этой терпкости... И это новое, удивительное заполняет меня всю. А из дома выходит бабуля – и нам навстречу:
- Приехали, мои золотые! Дед сегодня для вас такого сазана поймал! Я его поджарила и сметанкой залила. Пойдём, пойдём, пока не остыл!
Я очень люблю жареного сазана в сметане. Но я не могу тронуться с места. Кажется, я немножко понимаю мерина Гнедко. Подождите... Дайте мне подышать воздухом... Я это делаю в первый раз. Я только сейчас узнала, какой он бывает, воздух... Это вкуснее, чем рыба со сметаной, вкуснее ирисок у меня в кармане, вкуснее мороженого... Мама, ты меня зачем сюда привезла? Воздухом дышать? Вот и подожди. Я дышу. Дышу! Дышу...
ПИОН
Это было чудо. Размером – чуть поменьше моей головы. С первого взгляда оно походило на зрелый кочан капусты, когда он уже весь развернулся. Мама на базаре такие никогда не покупала: они уже нехорошие, для борща не годятся. Мама выбирала молоденькие, с крепко сжатыми листиками, твёрдые, как мячики. А вот такие - не покупала. И хорошо. Чудо – это всё-таки не капуста. Из чуда борща не варят. Чудо существует, чтобы на него смотреть. И трогать. Очень осторожно, кончиками пальцев, чтобы не помять. Это же не капуста всё-таки. Это – чудо...
У капусты листики мясистые, толстые. И светло-зелёные. А у чуда – розовые, тонюсенькие, как папиросная бумага, из которой мы в детском саду цветочки делали. Но бумажные цветочки не пахли, а чудо - пахнет. Так пахнет, что голова кружится. Немножко похоже на мамины духи, только ещё лучше. И листики у чуда ещё тоньше, ещё нежнее. Дунешь – и затрепетали все, будто сто миллионов бабочек. Правильно, вот оно на что похоже! На сто миллионов бабочек!
Я не могу отойти от чуда. Я стою и смотрю на него. И нюхаю. И трогаю осторожно, кончиками пальцев. А мама зовёт меня в дом. Пить утреннее молоко. Кипячёное.
Терпеть ненавижу кипячёное молоко! Там пенки противные, безвкусные, как тряпочки. Попадётся в рот такая тряпочка, скривишься вся, выплюнешь. Бабуля, зачем ты кипятишь молоко? Оно без пенок вкуснее. А бабуля говорит, что некипячёное пить детям нельзя, потому что там микробы. Сколько я уже вглядывалась в это сырое молоко – никакие микробы там не плавают. Бабуля, ты меня обманываешь! А врать – нехорошо... Бабуля говорит: они меленькие, их не видно простым глазом, но если ты их проглотишь, то заболеешь. А от кипячёного не заболеешь. Только пить его противно, с пенками-тряпочками. Я их пальцами вылавливаю. Но все не выловишь...
- Лялечка, хватит, ещё нагуляешься, иди завтракать.
- Сейчас, мам!
Я не могу отойти от чуда. Я хочу взять его с собой. Я хочу на него смотреть и нюхать его, когда буду пить кипячёное молоко. Может быть, не так будет противно, если пенка попадётся. Но чудо растёт на ножке. Ножка длинная, тёмно-зелёная, упругая. Я берусь за неё обеими руками. Я тяну чудо на себя. Изо всех сил. И падаю спиной на траву. И прямо в лицо мне падает чудо – такое душистое, прохладное, мяконькое...
Я обычно реву, если падаю. А сейчас не реву. Мне не больно. Я абсолютно счастлива! Моё чудо у меня в руке! Я могу взять его с собой! Я встаю, отряхиваю платье и зарываюсь носом в розовые крылья ста миллионов бабочек... Я иду в дом, поднимаюсь на крыльцо, толкаю коленкой незапертую дверь. А в пальцах у меня – упругий хрящеватый стебель, и с его измочаленного кончика свисает длинная зелёная нитка.
- Что ты наделала?! Это же дедушкины пионы! Он никому не разрешает их рвать! Знаешь, как он рассердится?
- Мама, я же не знала!
Тёплые солёные ручейки стекают по моим щекам, и частые-частые капли орошают розовое чудо. Мама достаёт платок и вытирает мне лицо и заставляет высморкаться.
- Быстренько успокойся, иди к дедушке и спроси у него разрешения. Скажи: “Можно я сорву один пиончик?” Он тебя очень любит. Может быть, разрешит. А если не разрешит, будешь просить у него прощения. Скажешь: “Деда, прости меня, пожалуйста, но я его уже сорвала. Нечаянно”. Обязательно скажи, что нечаянно, поняла? Тогда он, может быть, не сильно будет ругаться.
- Мама, я боюсь. Пойдём вместе.
- Нет уж, умела набедокурить, умей и отвечать. Одна иди. Ты уже большая девочка, через два года в школу пойдёшь. А цветок оставь мне, чтоб дедушка его пока не видел, а то расстроится.
Я не могу расстаться с моим чудом. Я крепко-накрепко стискиваю стебель в кулаке – не отнимешь, мамочка.
- Я его спрячу. Вот так вот, - и отвожу кулачишко с пионом за спину.
Мама вздыхает:
- Ладно, дело твоё. Но если дедушка заругается, я тебя защищать не буду.
Я поднимаюсь на веранду. Там дедушка в плетёном кресле читает вчерашнюю газету. Я тоже умею читать. Я разбираю заголовок: “В закрома Родины...” Дальше не видно, газета сложена вчетверо.
- Доброе утро, деда.
Голосок у меня сладкий-пресладкий. Как сахарная вата, как бабулино клубничное варенье.
- Здравствуй, Лялечка. Как спалось? Комары не кусали?
- Не кусали.
- Значит, не зря мы на окошко марлю натянули. А что это ты ручку за спиной держишь? Чем ты её измазала?
Страх меня окатывает ледяным ливнем, накрывает волной. В прошлом году меня папа учил на речке плавать, а неподалеку протарахтела моторка и волны пошли, и первая же накрыла меня с головой. Но папе там было по плечи, он держал меня на вытянутых руках, и я совсем почти не испугалась. Я научилась тогда ещё и нырять. Это просто: набираешь побольше воздуха и не дышишь, пока ты под водой. С папой не страшно. И с мамой не страшно. А сейчас я – одна. Перед дедушкой, который будет ругаться. Я шумно втягиваю воздух. Я ныряю.
- Деда, я тебя хочу спросить...
- Ну давай, спрашивай.
Как же это всё выговорить? У меня за спиною – дедушкин пион! Я посягнула на неприкосновенное! Меня за это надо порезать на кусочки и посадить в погреб. Я бы сама себя там заперла и лампочку бы не включала, так мне стыдно... Но голосок у меня делается ещё слаже, чем только что был.
- Деда, можно я сорву один пиончик?
Уфф!.. Дело сделано. СЛОВО – сказано. Что он ответит?
- Только один? Ну, если один, то ладно.
- Спасибо, деда!
Я обнимаю дедушку обеими руками за шею, прыгаю к нему на колени, сминая в гармошку вчерашнюю газету, я целую его сухие морщинистые щёки и гладкую безволосую макушку, целую, целую, и моё чудо, моё запретное, ворованное, драгоценное чудо тычется ему в затылок. Я сбегаю вниз по лестнице и ликующе выкрикиваю на бегу:
- Прости меня, пожалуйста, я его уже сорвала! Нечаянно!
...Я не расставалась с моим чудом целый день. Я не ставила его в бутылку с водой, как мне советовала мама. Я поминутно зарывалась носом в прохладные крылья ста миллионов бабочек. Никогда больше не буду нюхать мамины духи! Что может быть ароматнее моего чуда?
Я легла спать и положила чудо рядом с собой на подушку. И осторожно прикасалась к нему кончиками пальцев. Чтобы не помять.
Утром у меня под боком оказался изжёванный комок мелких розоватых тряпочек, похожих на пенки из кипячёного молока. Стебель стал мягким, его можно было намотать на руку, словно поясок от моего платья.
Я прошмыгнула в сад, стараясь не попасться на глаза ни маме, ни деду, ни бабуле. Я выкопала детским совочком ямку в дальнем углу, возле забора и положила туда заснувшее чудо. Разровняла землю сверху и воткнула туда мой совочек. Потом сказала маме, что я его потеряла.
Мы прожили у бабушки с дедушкой ещё целых три недели, пока не закончился мамин отпуск. Когда папа приехал за нами, пионы уже отцвели. Бабушка собрала для нас ведро клубники, а дедушка хотел нарезать букет гладиолусов – вытянутых и воинственных, словно шпаги. Мама сказала:
- Не надо, в дороге всё равно завянут.
А я добавила:
- Пусть растут. Им так лучше.
...Когда я выросла сама, я стала часто получать в подарок срезанные цветы. Розы, гвоздики, сирень, ярко-шафранные ирисы, тюльпаны, хризантемы, лилии, георгины... Случалось, дарили и пионы – пышные, породистые. Только ни один из них не был даже отдалённо похож на то, первое, невозможно пленительное чудо, украденное мною у самой себя.
РОМАШКИ
- Ляля, гаси свет и ложись спать!
- Я еще не хочу, мам.
- Надо заставить себя. А то завтра не проснёшься. Папа ждать не будет, уйдёт без тебя.
Чтобы опять без меня – такого допустить нельзя. Придётся считать слонов, верблюдов и кого там ещё, чтобы утром, в четыре часа, вскочить, как ванька-встанька, и бегом одеваться. Завтра папа берёт меня в лес. Мы будем искать грибы.
Раньше мне это дело не доверяли: я была маленькая и глупенькая, могла потащить в рот всякую поганку. А сейчас я уже совсем взрослая: во второй класс перешла. С одной четвёркой. По чистописанию. Остальные – пятёрки, вот!
И грибы я уже умею различать. Папа ходил в лес, приносил оттуда полные корзинки и мне показывал. И говорил, как что называется. Я умею отличить коричневый подосиновик от подберёзовика, а это, между прочим, не каждый может. Красноголовый подосиновик любой дурак отличит, а я и коричневую шляпку видела, и серую, и беленькую. И всё это были подосиновики. Я знаю десять сортов разноцветных сыроежек, знаю рыжие граммофончики-лисички, знаю лекарственную чагу, знаю опята летние и луговые, даже видела и держала в руках редкий гриб заячье ухо.
Завтра папа мне покажет, как они растут. Какие в траве, какие под соснами, какие в низинках, какие на пригорках, а какие прямо на деревьях. Надо утром проснуться!
Я представляю себе длинную вереницу слонов, шествующих на водопой. Вот они, большие, серые, мерно ступают друг за другом, помахивая хоботами. Топ, топ, топ... Протопал слон-папа, протопала слониха-мама, за ними слонята: один, два, три четыре...
Нет, со слонами не получается, Они же все грибы растопчут!
...Песок. Пустыня Сахара. Движется длинный караван верблюдов. Погонщик тянет заунывную песню. Верблюды вышагивают важно, подняв свои надменные морды. И у каждого на спине – тюки. А в тюках – какие-нибудь восточные узорчатые ткани, расшитые золотом тапочки с загнутыми кверху носками, сушёные финики... Первый верблюд шагает мимо, позвякивая колокольчиком, второй, третий, десятый...
Нет, с верблюдами тоже ничего не выходит. Ну откуда в пустыне грибы? Там же вечная засуха!
...Лесная поляна. Хитрая лисица вывела своих детей на прогулку. Вот они крадутся в траве. А впереди – два заячьих уха. А лисята не знают, что это грибы. Они думают, это зайчонок, хотят его поймать. Они крадутся, принюхиваются, опустив к земле острые рыжие мордочки. И хвостики у них завиваются кольцом... Они замирают перед прыжком... И превращаются в маленькие граммофончики. Лисички! Вот они как растут...
- Ляля! Уже полпятого! Папа уходит!
Как это уходит? Без меня?!
У меня всё приготовлено с вечера: спортивные шаровары, мальчиковая ковбойка, курточка с капюшоном. Сапожки резиновые на крыльце.
- А завтракать? -- кричит мама.
- Некогда! Потом!
Вокруг еще сумерки. Солнышко спит. Мы с папой правильно встали: в лес надо входить с первым лучом солнца, и этот луч сам тебе укажет потайные грибные места.
Лес далеко. Туда надо идти целый час, не меньше. Семьдесят семь потов сойдёт, пока доберёшься. Папа шагает широко, я за ним еле поспеваю. Он толкает впереди себя самодельную тележку – фанерный короб на колёсиках от старого велосипеда. Корзинку не взял. Значит мы много-много грибов соберём! И сами все наедимся, и насолим, и насушим, и соседей накормим!
Над лесом проступает малиновая полоска. Чуть выше малиновое переходит в нежно-лиловое, лиловое – в голубовато-зелёное, зелёное растворяется в молочно-белом. Солнышко просыпается. Надо торопиться, чтобы с первым лучом...
Мы идём по тропинке. Если с неё сойдёшь – трава там выше колена. Это папе. А мне – выше пояса. Я вся буду мокрая, потому что роса.
Надо мной столбиком вьётся мошка. Лезет в нос, в глаза, путается в волосах. Такая нахальная! Я отмахиваюсь, хлопаю себя по щекам. А папа идёт спокойно. Ему хоть бы хны.
- Папа, почему тебя мошки не едят?
- Невкусный, наверное.
А я, значит, вкусная. И эти мерзкие летучие твари мной завтракают. Им хорошо, а у меня, если честно, уже бурчит в животе. Так громко бурчит, что папа услышал. Что-то достал из-за пазухи, завернутое в тряпицу.
- На, перекуси. Я же знал, что ты проспишь и поесть не успеешь.
У меня в руках два ломтя хлеба и несколько пёрышек зеленого лука. Ломти смазаны маслом, посыпаны солью и сложены – масло к маслу. Мама называет это “сэндвич”. Слово из английского языка. Мама его преподаёт.
Я кусаю толстый сэндвич, широко разевая рот. Мне в рот влетает мошка. Выплёвывать поздно. Съедаю весь хлеб и все луковые перья.
- Папа, а ты попить ничего не взял?
Папа распахивает штормовку. У него на ремне прицеплена алюминиевая фляжка. Старая, помятая. С войны осталась. Папа был на фронте, дрался с фашистами. А я родилась, когда войны уже не было. Я её только в кино видела. А там всё понарошку. Папа смотрит кино и всегда говорит: “Опять враньё. Не так всё было”.
Вода во фляжке с каким-то привкусом. Приятным.
- Что ты туда бросил, папа?
- Душицу. Я тебе покажу эту травку.
Он делает шаг в сторону и срывает стебелёк с мелкими лиловыми цветочками. И правда – душица. Потому что душистая.
Над лесом уже целое зарево. Как будто кто-то поджёг деревья. Их уже можно различить. Вон там, левее – молодой осинничек, справа – сосны, а прямо – ёлочки.
Мы сворачиваем влево. Мы уже на опушке. Я начинаю смотреть себе под ноги: вдруг прямо сейчас попадётся гриб? И – натыкаюсь на папу.
- Ну-ка садись. Повезу тебя, как принцессу. Только уговор: смотреть будешь не на дорогу, а на меня.
- Почему?
- Секрет. Потом узнаешь.
Секреты я обожаю. Я усаживаюсь в фанерный короб. Подо мной не развалится, я лёгкая. Папа везёт меня по тропинке между деревьями, и я вижу, как у него за спиной начинают золотиться стволы. Первый луч! Под этими осинками должны быть грибы! Папа, остановись! Давай посмотрим! Но папа везёт меня дальше. Потом говорит:
- Закрывай глаза и вылезай. Пойдём пешком. И не подглядывай, а то секрет не узнаешь.
Он ведёт меня за руку. Я не подглядываю. Наконец мы останавливаемся и я слышу:
- Можешь открыть глаза. Только смотри, не ослепни.
Я ничего не понимаю. Откуда взялось столько белого? Ведь только что было лето... Овчинные шапки, сугробы, кучевые облака под ногами. Я стою по колено в небывалой воздушной кипени и не могу ступить ни шагу.
Поляна – огромная, как стадион. И вся, вся сплошь покрыта этими маленькими круглыми глазуньями: внутри жёлтенькое и беленькое по краям. И ничего здесь больше не растёт, совсем ничего, ни одной травинки! Ромашковый город, ромашковое царство, ромашковая планета. И мы с папой – такие большие, тяжёлые, неуклюжие инопланетные чудища в толстых водолазных скафандрах. Папа наклоняется и выдергивает из земли один цветущий кустик. Потом ещё, ещё, ещё...
- Ну, чего стоишь? Собирай!
Мы набираем большие охапки цветущих кустиков и складываем на тропе. У них терпкий, горьковатый, совсем не цветочный запах. Но его хочется вдыхать и вдыхать. Запах леса. Дикий, пугливый, порывистый, как движения косули, почуявшей охотника.
Наконец вырастает целая пахучая гора. Что с нею теперь делать? Папа достаёт из-за голенища страшный армейский нож. На него даже смотреть боязно, такой он острый и зловещий. Но папа делает этим ножом совсем не страшную работу: он берёт пучок ромашковых кустиков и отсекает корешки-хвостики. Потому что они в земле. А без хвостиков – уже букет получается. Я помогаю. Я складываю готовые букетики в нашу тележку. И скоро она уже наполнена до краёв. Мы возвращаемся в деревню. Без единого грибочка.
Мы движемся окольным путём, чтобы пройти по главной улице Ленина, где самый большой колодец, клуб и правление колхоза. И магазинчик тоже там есть, маленький такой, называется “Сельторг”. На улице Ленина всегда много людей. А сегодня будет ещё больше, сегодня воскресенье.
Мы встречаем тётеньку с двумя козочками и хворостиной. Папа вынимает из тележки пучок ромашек и вручает ей. Она удивляется:
- Ты чо это, Макарыч, али праздник сёдни какой?
- Конечно, праздник. Ромашки расцвели! Поставь дома в банку с водой, комаров будут отпугивать.
- Скажешь тоже! У меня от комаров полынные веники развешаны. Вечно вы, городские, с причудами... Не поймёшь, на серьёз али шуткуете.
Мы встречаем большую девочку, старше меня. А может, ее уже и тётенькой надо звать. Нет, всё-таки девочка, только очень большая. Она ничего папе не говорит. Закрывает лицо букетом и сразу убегает.
Мы встречаем бабушку старенькую. Она деловито роется в коробе, отбирает понравившиеся кустики. Чем они отличаются от остальных, мы с папой не понимаем. Бабушка насыпает себе полный подол ромашек. Во рту у нее – ни одного зуба!
- То вшо худое, а енто жашушу. Шпашибо.
Мы встречаем много людей: тётенек, дяденек, девочек, старичков... И всем папа даёт по букетику ромашек. И все сперва удивляются, а потом улыбаются. А около магазинчика стоит голубая машина. Новенькая, аж сияет вся! Не удержавшись, я смотрюсь в зеркальце, прикреплённое возле кабины. Папа говорит:
- Кто же это, интересно, к нам на такой шикарной “Победе” приехал?
И вот они как раз и выходят. С покупками. Хлеб, консервы “бычки в томате”. У дяденьки очки в золотой оправе, у тётеньки сумочка лаковая блестит. Дяденька кривится:
- Говорил я тебе, дальше поедем, всё купим! Ну что ты хотела найти в этом паршивом сельпе?
А тётенька тоже сердитая вся, шипит что-то сквозь зубы, мне не слышно. Только видно, что зубы у тётеньки золотые. И мне жалко тётеньку. Она ещё не старенькая, она как моя мама, а зубы ненастоящие. А у моей мамы все зубы свои.
А папе тоже стало жалко эту тётеньку, он самые крупные ромашки выбрал и ей подарил. И тётенька просвистела сквозь зубы: “Мерси”. А потом отвернулась и уже возле машины своему дяденьке сказала: “Вот идиот!”
Я потом у папы спросила:
- Ты что, совсем не обиделся?
- На таких, доча, не обижаются...
Мы раздарили все ромашки. Все до одной. И пришли домой с пустым коробом. Мама спросила:
- А где же грибы?
Папа развел руками:
- Нету грибов. Крупные вчера уже кто-то собрал, а маленькие ещё не выросли.
А я ничего не сказала. Потому что если врать не умеешь, то лучше молчать. Чтобы не выдать секрет. Если бы ты знала, мамочка, как трудно хранить секреты! Особенно от тебя...
Я долго хранила нашу с папой тайну. У нас был пароль: ромашка. Живая, засушенная или нарисованная. Если мне папа что-то не разрешал или отказывался купить, я ему дарила ромашку. Живую, засушенную или нарисованную. И он угощал меня мороженым на последний рубль, вёл меня кататься на взрослых цепочных каруселях, отпускал с мальчишками на каток...
Однажды он поссорился с мамой и уехал от нас. Я послала ему открытку с самой красивой ромашкой. Я написала на ней только одно слово: “Вернись”. И папа впервые отказался выполнить мою просьбу. Пароль не подействовал. Он написал мне длинное письмо. О том, как полюбил другую женщину, о том, что я должна это понять, что в жизни бывает и так...
Понадобилось целых одиннадцать лет и много-много ромашек, чтобы папа вернулся домой.
Мне было двадцать шесть, я уже была замужем. Мы вызвали такси и поехали в загс. Вчетвером. И мы с мужем были свидетелями на регистрации. Плешивый жених и седая невеста расписались во второй раз. И папа подарил маме огромную охапку крупных садовых ромашек. Ровно столько, сколько открыток я ему послала за одиннадцать лет...
Мама была недовольна. Она мечтала получить охапку черёмухи, которой он её засыпал в день их первой свадьбы. А я сказала:
- Мама, ты ничего не понимаешь. Ромашки приносят счастье. Когда я была маленькая...
И папа приложил палец к губам:
- Тс-с! Это секрет.
ИНДОНЕЗИЯ
Берёза была очень старая. И высокая-высокая, выше дома. Я любила забираться почти на самую вершину. Цепкая была, как кошка. Или как мартышка. Там, около вершины, была развилка, где удобно сидеть. Можно взять с собой книжку и шелестеть страницами под шелест листвы.
Я любила книжки о путешествиях и приключениях, о единоборстве человека с грозными силами природы. Любила, когда отважные геологи, заблудившись в зимней тайге, проявляли чудеса взаимовыручки и соревновались в благородстве. Кто съест последний сухарь? И каждый говорит: “Не я”. И сухарь отдают слабейшему. И слабейший грызёт чёрствый хлеб, обильно поливая слезами каждую крошку, потому что его, слабейшего, грызёт в это время совесть: он, слабейший, будет жить, а его товарищи умрут от голода, хотя на самом деле они, благородные, более достойны жизни, чем он, слабейший.
Я представляла себя на месте кого угодно, только не слабейшего. Не хочу, чтобы кто-то жертвовал собой ради меня. Лучше я сама принесу себя в жертву. Так благороднее. Так возвышеннее. Тем более, что всё равно все будут спасены. В таких книжках всегда хороший конец. Кто-нибудь натыкается на охотничью тропинку и выводит всю экспедицию к человеческому жилью. Или прилетает вертолёт, и бородатый пилот в меховой куртке и кожаном шлеме переносит замерзающих геологов на руках в тёплую кабину. Одного за другим. И никто не умирает, они все выздоравливают и возвращаются в шумный город Москву – к своим жёнам, детям, невестам, родителям... И никто не упрекает слабейшего за то, что он съел последний сухарь. Они ведь сами так решили, потому что их девиз – благородство и взаимовыручка.
Книжка закрыта. Можно просто помечтать и послушать птиц. Иволгу, соловья, скворца-пересмешника... А можно и самой спеть.
Мне было двенадцать лет, и все говорили, что у меня есть голос. Я пела в хоре Дома пионеров, и мне доверяли сольные партии. Я старательно выводила, слегка раскачиваясь на сцене в такт музыке:
“Морями тёплыми омытая,
Лесами древними покрытая,
Страна родная Индонезия...”
Я никогда не видела этой далёкой таинственной Индонезии. Я лишь мечтала там побывать. Мне нравилось её длинное мелодичное имя:
“Индонезия, Индонезия,
Индонезия – любовь моя!”
Как хорошо, как приятно выпевать это имя, раскачиваясь на развилке берёзовых ветвей!
“Песня вдаль течёт,
Моряка зовёт...!
То ли это листва шелестит, то ли океанские волны шепчутся за бортом корабля. И качается палуба, и солнечные блики играют на мачтах, и летучие рыбы выскакивают из воды, и лоснится дельфинья спина... И юнга-вперёдсмотрящий кричит: “Земля! Земля!” Вон там, на горизонте – высокие кокосовые пальмы с огромными продолговатыми листьями, заросли бамбука, и смуглые полуголые дети резвятся на берегу. Волшебная, загадочная, благословенная страна, где летают райские птицы и спелые бананы падают прямо в руки...
“Индонезия, Индонезия,
Индонезия – любовь моя!”
- Линка! Немедленно слезай с берёзы!
Всё! Катастрофа! Кораблекрушение! На море шторм в девять баллов! Тонет юнга-вперёдсмотрящий, хватается за обломки разбитой шхуны. Мальчик, не бойся, я спасу тебя, мы доплывём... Вон же она, земля, совсем близко... Но уже пусто на горизонте. Нет никакой Индонезии! Это был мираж, игра света...
- Сколько раз тебе говорить! Ветка обломится, сверзишься, костей не соберёшь! Девочка называется! По деревьям лазает, как мальчишка!
- Папа, извини, я больше не буду...
- Ладно, Витюша, не ругай её.
- Да как же не ругать! Ну-ка марш к себе в комнату! И чтоб до ужина я тебя не видел!
И я послушно плетусь к себе в комнату, и в носу щиплет. И читать не хочется, и петь не хочется. Я знаю, я виновата. Меня справедливо наказали. А за стенкой папа переговаривается с дядей Ромой. Дядя Рома – это папин друг. Говорят, писатель. Говорят, знаменитый. Не знаю, не читала.
- Нет, ты представляешь, с ума можно сойти! Подхожу к твоему дому, а в небе ангел поёт! Ну что я ещё мог подумать? Никого нет вокруг – и голос льётся откуда-то с высоты... Обязательно рассказ напишу об этом. Или короткую новеллу. Нежную такую, поэтическую. И название уже придумал: “Поющий ангел”.
- Куда уж там, ангел... Капитан сорвиголова!
- А голосок-то у неё очень даже неплохой. Может, певицей будет...
- Не дай бог!
- А чего так?
- А то ты будто не знаешь, какая жизнь у этих артистов? Ни семьи, ни дома – сплошные гастроли...
Правильно говоришь, папа. Я никогда не буду артисткой. Я стану отважным геологом. Или морячкой. Интересно, девчонок берут в нахимовское училище?
- Витя, позови её. Я хочу, чтобы она спела.
- Она наказана.
- А я – гость. Желание гостя – закон.
- Линка! Иди сюда.
Мне совсем не хочется петь. Мне грустно. Меня согнали с моей любимой берёзы, мою песню прервали грубым окриком. Но желание гостя – закон. И я начинаю:
“Морями тёплыми омытая,
Лесами древними покрытая...”
И голос мой крепнет по своей собственной воле, он уже существует как бы отдельно от меня, он живёт самостоятельной жизнью, сам обретает звучность, силу, уверенность. И снова плещутся вокруг океанские волны, и шхуна, целёхонькая, приближается к благословенному берегу с высокими пальмами и зарослями бамбука.
“Индонезия, Индонезия,
Индонезия – любовь моя!”
...А берёзу эту спилили. Новые хозяева, которые купили дом. Она им свет в окошке заслоняла. Я этого не видела. Я уже училась в Ленинграде. На певицу. Один курс только и проучилась. Потом голос пропал. Морячкой я тоже не стала. И геологом не стала. Работаю в библиотеке. Вот уже тридцать семь лет...
Книги покойного дяди Ромы никто не берёт. Они пылятся на полках, скоро их все отправят в макулатуру. Двадцать лет назад к юбилею со дня рождения дяди Ромы “Советский писатель” выпустил его собрание сочинений. Я купила все пять томов. И прочитала добросовестно. Не было там рассказа “Поющий ангел”. Не было короткой поэтической новеллы о девочке, распевающей на берёзе про далёкую таинственную Индонезию. И я написала эту новеллу сама. Как смогла, так и написала.
СНЕГ
Он не скрипит и не хрустит. И не поёт, как некоторые утверждают. Он разговаривает. На каком-то своём языке. Птичьем, непривычном. От других отличном. Я знаю, что он может рассказать мне. И переводчика нам не надо.
Ветер. Он летит мне в лицо – мелкие острые льдинки покалывают мои щёки, нос. Я жмурюсь, чтобы в глаза не попало. Лучше бы закрыть лицо ладошками, но их не выпростать. Я в сто одёжек одета и закутана в серое грубое одеяло. Почему-то его называют “солдатским”.
Они сверкают, эти льдинки. Сверкают в воздухе, сверкают на одеяле, сверкают на ресницах. Они выпархивают из-под ног бегущего впереди.
Кто это бежит? Во что обуты его ноги? Кажется, это валенки с галошами. Но я ещё не знаю, что такое валенки и что такое галоши. Я знаю только, что бегущий впереди – это кто-то очень важный. От него многое зависит.
“Папа! Папа! Не надо так быстро, мне ветер в лицо, у меня глаза слезятся...”
Разве я это говорю? Разве я уже умею говорить? Или это разговаривает снег?
Он отзывается на каждый шаг моего отца: скрум, скрум... А я сижу в санках, закутанная в серое “солдатское” одеяло по самые брови, и жмурюсь.
Это первое, что я помню. Снег, детские санки со спинкой, грубое одеяло и ноги бегущего впереди.
...Я редко бываю на кладбище зимой. Все почему-то весной уходили, когда тепло. А мама – летом. Когда тепло – снега не бывает. И снег у меня никак не связан со смертью. Шаги по снегу – это звуки жизни. Скрум, скрум... Я люблю этот вкрадчивый снежный шёпот. Особенно если ночь и звёзды.
Тогда тоже была ночь. Или поздний вечер. Или раннее утро. Небо тёмное, а вокруг всё равно светло. Снег отражает звёздный свет наподобие зеркала. Одни и те же звёзды – в небе и на земле. Мелкие острые льдинки на тёмно-синем фоне. Мелкие острые льдинки на белом.
“Папа! Папа! Не надо так быстро, у меня глаза слезятся...”
У меня всегда слезятся глаза, когда я думаю о тебе, отец. Ты, слабый и беспомощный, лежишь на грубом сером одеяле, скелет, обтянутый кожей. Я кормлю тебя с ложечки манной кашей, а ты уже не можешь даже глотать. А тебе всего-навсего шестьдесят шесть...
Есть такая карточная игра – “шестьдесят шесть”. Мы когда-то играли в неё с бабушкой. Но бабушка прожила восемьдесят один. И она не лежала полтора десятка лет на сером “солдатском” одеяле, совсем таком же, в какое ты когда-то кутал меня... Ты привязал меня к себе, приковал наручниками, кандальной цепью опутал ноги.
Пользуйтесь услугами такси! Наши автобусы – самые комфортабельные в мире! Располагайтесь в купейных вагонах! Летайте самолётами “Аэрофлота”!
Как же, должно быть, счастливы люди, которые могут пользоваться, ездить, располагаться и летать...
“Почему так медленно, папа? Лучше бы побыстрее. Слишком долго слезятся глаза...”
Мне уже никого не надо кормить с ложечки. Я могу отправиться куда захочу и когда захочу.
Пользуйтесь услугами такси! Наши автобусы – самые комфортабельные в мире! Располагайтесь в купейных вагонах” летайте самолётами “Аэрофлота”!
Я пользуюсь, езжу, располагаюсь, летаю... Но я давно уже не помещаюсь в детских санках со спинкой, и никто не повезёт меня бегом по снегу: скрум, скрум...
“Папа! Папа! Не надо так быстро, мне ветер в лицо...”
Ты не слышишь. Ты бежишь, убегаешь всё дальше и дальше, и мне никогда тебя не догнать. Ни в такси, ни в автобусе, ни в купейном вагоне. Даже самолёт – черепаха.
Оборвалась верёвочка, за которую ты тянул мои санки. Санки остановились. Ветра нет. Я уже не жмурюсь, защищая глаза от мелких льдинок. Я вижу звёзды. Сияющие на тёмном, сверкающие на белом. Одни и те же звёзды – в небе и на земле. Они глядят друг на друга, они отражаются друг в друге. И у меня слов нет, чтобы их описать. Они прекрасны.
Июнь 2004 – май 2005
Волгоград
