в неправильное время».
Энди Уорхол
У меня свояк есть, Руслан, так мы с ним как чуть больше нормы горючих смесей выпьем так туши свет – чудим и безобразим всяко. Вот раз, помню, пустыми бутылками один ментовский опорный пункт закидали. Шуму было – чуть не до жопы городской главы. Другой раз и того хуже – помочились одной занудной киоскерше прямо в киоск. Да как! Вот через то самое окошечко ей все газетки испоганили...
Но это мы всё от безделья с ним, понятно же, да? Потенциала творческого через край, а так чтоб применить его на добрые какие начинанья, так это нет, это нам не можно, это скучно...
А вот недавно – случай. Прихожу я к ним – к сестре и свояку, а у них во всём доме света – кердык! – нету! Сидят на кухне при одной свече – луком жареным с хлебными корками вечерят. Я говорю: - Алё, здорово были! А сам поддатый уже. Сестра шикает на меня: - Не шуми, детей вот только ушатали, спят! – Ладно, ладно, - говорю, - давай без позументов, - и хлоп им на стол поллитровку спиртяшки выставил. Свояк аж чуть не вскрикнул от радости. Сразу стопки – вжик – на стол. Порядок. Ну, сестра, само собой, закислячила: «во-от, опять за ста-арое взялись, да вы доста-али уже, да вы заколеба-али...» Ну, мы со свояком как могли угомонили её, конечно, урезонили, и... буль-буль-буль... пошло-поехало. А спиртяшка, что хорошо – дёшево и сурово. Двести грамм взял, водой разбодяжил – вот тебе и бутылка. Есть, правда опасность от некачественного сырья безвременно ластёнки склеить, но... кто ж про то думает, когда и трубы горят, и артистизм наружу просится? Короче. Сидим. Пьём. Лук жареный с хлебом жуём и потихоньку беседуем. И тут свояк кое что припомнил: - А, вот! - говорит. – Ты это... рекламный плакат нарисовать сможешь? – Плакат? – говорю. – Ну да. Или этот... такой, знаешь, на ножках... их у магазинов все выставляют. Раскладной такой... – Ну, ну, понял, понял. – Вот. Нам такой нужен. – Зачем? – спрашиваю. – Да мы ж на новую точку перебраться собрались. – Почему? – Да там... аренда, СЭС, свои, чужие, встречные... смена обстановки нужна, короче. А на новом месте сам знаешь, пока про нас узнают, пока то-сё, пока точку наработаем...
И тут ремарка – свояк, он мясник. Профессионал, умелец, почти хирург. Раньше работал на рынке, потом с компанией быстро оперившихся молодцов они стали по разным магазинам открывать мясные отделы. О! То была эпоха лихо растущего и в ноль пропиваемого капитала! Бравые, бравые дни и, главное – ночи, - с ресторанами, пикниками, толпами неугомонных девочек и неслучайными кулачными боями...
- Короче, нужна реклама, - повторил Руслан. - Люди должны знать, где мы и какой у нас продукт. На рынке сам понимаешь, там просто. Мясные ряды – народ ходит, как по тротуару, - всё на виду, - пожалуйста. А отдел в магазине это другое. Кто из прохожих знает, что у нас там в закутке выставлено? Кто?.. А у нас там и фарш имеется, и антрекоты, и прочий... всякий разный ливер. А так, щит на улице поставим – и милости просим, господа, - смотрите – мы вам тут таких бефстроганов настругаем, что...
- Ну, это ясно, - перебиваю я. - Реклама – двигатель торговли.
- Вот именно! – подхватывает Руслан.
- Ну, а что на щите-то рисовать? – спрашиваю. - Бефстроганов и чашу с фаршем?
Руслан поймал раздумье в тесную складку бровей:
- Ну, что-нибудь... я даже не знаю.
Я выдал ему фантазию-подсказку:
- Толстого мясника с пухлыми окровавленными руками и добродушной улыбкой.
Руслан поморщился:
- Не-е, ну это как-то...
- Да я шучу, шучу.
- Главное, знаешь, что б надпись была. Большими буквами так – СВЕЖЕЕ МЯСО.
- Традиционно! Я понял. Смотри. Вот так вот на весь щит туша. Так? Рассечённая на поименованные ломти. Почти как в анатомическом музее, так? Вот – огузок, здесь – кострец, вот – антрекот, вот... э-э... что там у вас ещё есть?..
- Рулька.
- Рулька, да! Рулька!.. И под этим всем делом, значит, пойдёт у нас простой такой, рубленый такой, прямолинейный шрифт – СВЕЖЕЕ МЯСО.
- Ну, в принципе... - Руслан пожал плечами. – Не знаю. Ты художник! Ты сам знаешь, как надо. Так, что б всё это было...
- Да я понял, понял.
- Нет, ты учти, это не бесплатно! А то может, ты подумаешь, что я тут это самое... по-родственному к тебе подкатываю?..
- Да ну, ты скажешь тоже...
- Нет, погоди. Слушай. С деньгами у нас пока что туго. Сразу тебе говорю. Деньги ждать придётся. Потому что пока мы эту точку наработаем, пока раскачаем, пока аренда, пока закуп, пока...
- У-у-у...
- Да. А вот мясом, мясом мы...
- Да нет, я...
- ...отблагодарим. Да-да, лучшим куском!
- Ну, это...
- Антрекотов я тебе сам лично нарубаю, учти! Лично!
- Не, ну это...
- Да-да, и что б никаких!..
- Нет, ну ты прямо ломаешь стереотипы, мясник!
- Чего?
- Ну, в том смысле, что художник должен быть голодным!
- Никто и никогда не должен быть голодным. Это я тебе как мясник говорю!..
Сестре моей разговор этот показался вполне безобидным и нечего из ряда вон не предвещающим, так что она преспокойно ушла спать. А мы с Русланом продолжили говорить и употреблять и закончили что-то около трёх ночи. Да, я заночевал тогда у них. Я тогда у них остался... и, если бы не опрокинутая мной вешалка уже под самое утро, то встречу можно было бы считать вполне удавшейся. Да, я пошёл в туалет, споткнулся об чей-то ботинок и во весь рост грохнулся поперёк прихожей.
И траектория моего падения ну никак не могла пройти по касательной. Ну никак! А наоборот – в самую точку – ба-бам! И там, в потёмках, что-то громогласно треснуло, гавкнуло, понеслось вниз с петель и придавило. Ремонт мебели я тут же запланировал на следующий свой визит.
А этот щит... я вот что с ним придумал. Бруски, фанеру, гвозди, молоток и парочку навесов я раздобыл у трудовика. В этом месте ещё одна ремарка – на момент описываемых событий я вовсю ещё трудился в школе. Потом меня, правда, э-э... попросили... так сказать... освободить занимаемую должность... ну это оставим до другого раза... если решусь, конечно, ещё что либо рассказать. Так вот, а тогда, я, учитель ИЗО и черчения, пришёл на длинной перемене к коллеге-трудовику и сказал, что инструменты и материал нужны мне для одной оформительской задумки. Евгений Степанович, трудовик, личность вполне творческая... в создании скворечников и прочих орнитологических штуковин ему нет равных, но его дотошность иной раз была способна свести на нет уважение к сединам. Замшелый и подслеповатый старик, он никак не мог обойтись без обязательного своего престарелого натиска. Пошли расспросы, сомнения, покашливания и почёсывания за обвислыми ушами. Я всё это стерпел и в промежутке между чередой глубокомысленных покашливаний быстро заграбастал требуемое: хвать-хвать-хвать! Да, и ещё ножовку. Её я умудрился прихватить уже на выходе из кабинета, - прямо с верстака, - пау-уау-уау-уа!..
Дальше. Дальше я наглухо закрылся у себя в кабинете, и сходу кинулся пилить-строгать-молотить и то и дело перекуривать. Благо по расписанию уроков больше не предвиделось.
Потом я растопырил готовое изделие в рабочий ракурс, оглядел его со всех сторон, попробовал на шаткость-валкость, удовлетворённо выдохнул под потолок малюсенькое колечко дыма и схватился за карандаш. Теперь мне была необходима толика идеи. Некий отступ и... взлёт по вертикали!.. Некий... карамболь, ха-ха!.. Буквально нечто вроде:
EEEEEEEVERYONE!!!!
Так. Ладно. Мясо, да? СВЕЖЕЕ МЯСО. Нет-нет, ни свинина, ни баранина на эту роль не годятся. Нет, то есть, это, разумеется тоже мясо, но... Для рекламного портрета, по-моему, лучшей морды чем у коровы просто не сыскать. Лошади не в счёт. Есть лошадей должно быть постыдней всего. Нет, кому как, конечно!.. Человек всеяден. И это долгий и утомительный разговор – есть или не есть!.. Нет, я просто знаю, КАКИХ ИМЕННО уродов в мясных рядах делают из братьев наших меньших. В том смысле, что рекламные картинки мясных рядов оставляют желать лучшего.
Вот возьмём свинину. Свинью то есть. И что? Отёчная морда с ноздрястым пятаком и большими ушами. Ну и кто это? Слон после ампутации хобота, вот кто. Ладно, там пятак, уши, но, а глаза!.. В них же то ли спесь, то ли сонливая отрешённость!.. Ладно. А баранина? Овца. Ага. Так-так, посмотрим. Со лба не кучерявый вихор свисает, а ошмёток грязной плаценты какой-то. Рога? Нет, это не рога, а какие-то кренделя на ушах недоделанные...
Нет, сходство есть! И в тех и в этих, - оно точно есть! Не спорю! Но разве только в сходстве дело? А где тут... тихие нюансы фауны? Где пусть утрированная, но правда... правда анималистической сути предмета, где?..
Да, с коровами дела, конечно лучше. Нет, тоже не ахти, но в целом, в целом... Но у коров, у них запала как-то больше, да. Нет, лошади не в счёт, не в счёт... Корова, да, - корова... Пластичность, выразительность, характер. В том смысле, что и морда, и рога, и вымя... Да-да-да... «Дряхлая, выпали зубы, свиток годов на рогах...» Нет, стоп! Стоп! Вот этого не надо. Ни зубов, ни годов, ни... туши разделанной тоже не надо. Чушь! Надо локальней. Проще. Жёстче. Но с юмором. С юмором!..
В общем так. В ярко-жёлтой окружности на белом фоне говяжья голова. В фас. Как бык на майках у «Chicago Bulls». Но у них там бык – суровый и тупой производитель. А у меня – КОРОВА. Молодая, бойкая, и... немножко с гонором. Она может запросто ляпнуть чего-нибудь такое, чего-нибудь типа: «ДА ПОЛОЖИЛА Я НА ВАС НА ВСЕХ СВОЁ НЕМЫТОЕ КОПЫТО!..» Да, вот с таким вот дерзким настроением она идёт на забой!.. Под нож!.. На плаху!.. На гуляш!.. На ливер!.. А что? По-моему в полнее. Вне штампов и, вроде как... не пробуждает явной кровожадности у покупателей, у... едоков. Просто коровья морда – чёрным трафаретом в жёлтый круг – бац! – контрастным вызовом! И баста!
Эскиз был готов, и я стал просто тянуть время.
Отступать с такой ношей как стенд надо аккуратно и без свидетелей.
Потому что это же почти что кража... Ну, то есть, как кража?.. Немного бесхозной фанеры, немного брусков и совсем чуть-чуть краски... это что, кража что ли?.. во благо же людям, в конце-то концов!..
Короче, и так и эдак, я вроде как оправдал себя со всех сторон и решил выдвигаться. Вот только с краской возникло небольшое затруднение. Оказалось, что необходимое её и самое малое количество совершенно не во что было перелить.
Я пошарил по всем углам – ничего подходящего. Делать нечего. Надо было брать все три кг.
Железная банка. Ни на грамм не початая. Высший сорт!.. С долговременным глянцем и всё такое... белее её могут быть, разве что... снега Арктики!.. Я поставил банку в пакет. Потом я закинул туда же небольшой кусок поролона, ножницы... поглядел вокруг себя, прикинул на счёт необходимости прихватить с собой ещё чего-нибудь и, твёрдо решив, что ничего больше мне не понадобиться, стал одеваться.
Из школы я вышел тихо. В правой руке пакет, под левой подмышкой – стенд. За спиной школа – громадный организм – остывает – пустые кабинеты, пустые коридоры. Теперь только скрежет металлических вёдер об бетонный пол гулким эхом разносится по тёмным, лестничным пролётам – это технички надраивают отведённые штатным расписанием площади.
Я осторожно спустился с крыльца и неуклюже пошагал по свежевыпавшему снегу через весь школьный двор, - прямиком к калитке – прочь из-под света фонарей, прочь от никчёмных угрызений.
Дверь мне открыла сестра. Ольга. Вот она. Лучшая мать своим детям и примерная хранительница очага. На руках у неё Алина – огненно-рыжая и безмятежно спящая. Ольга делает мне упреждающий знак, чтобы я не шумел и следующий знак, чтобы я входил. Я вхожу, аккуратно прислоняю к стенке угластую ношу, опускаю на пол пакет и скидываю верхнюю одежду. Ольга отступает в зал и садится в кресло. На полу – Тимур, он тихо и безраздельно властвует в небольшом развале игрушек, а промеж его увесистых щёк мерно ёрзает соска... мне бы твои заботы, дружок, мне бы твои радости.
Из кухни выходит Руслан. Отец семейства. Он был уже дома. Он что-то смачно жуёт и семафорит мне обеими руками, чтобы я проходил за ним.
Идём на кухню. Садимся за стол.
- Я уже взял, - прошептал Руслан и уселся перед тарелкой с густым месивом борща.
Я кивнул ему в знак того, что, дескать – «отлично» и обернулся в прихожую.
- Сейчас, - ещё тише зашептал Руслан, - Ольга детей уложит…
Я подмигнул, дескать – ажур, понятно.
- Да, ты есть-то, будешь? – спохватился Руслан.
- Нет-нет, спасибо, я уже...
- М-м. А то давай, может, борща?
- Нет-нет, спасибо.
- Ну, смотри.
Ладно.
Сидим. Руслан ест. Я поглядываю то в окно, то на разные предметы интерьера.
Потом я не удержался, спросил:
- А ты уже забодяжил?
Руслан кивнул в сторону раковины:
- Вон там.
Я подался со стула вперёд, наклонил голову и разглядел то, что и ожидал – из-за газового баллона, что практически подпирал собой раковину, кротким бликом от покатого стеклянного плечика давала о себе знать бутылка.
- А где оформлять-то будем? – спросил я ещё.
Руслан отодвинул тарелку, огляделся, пожал плечами:
- Да не знаю. Может в коридоре?..
- На площадке что ли?
- Ну.
- Так там же света нет!
- А, ну да. Тогда не знаю. На балконе холодно...
- А может в ванной?
- В ванной?
- Угу. Затащим туда стенд, поставим его прямо в ванну и... Я буду его грунтовать, а ты типа придерживать, что бы он не скользил, ну и вообще – создавать по мере сил творческую обстановку.
Руслан ухмыльнулся.
- Это типа вовремя наливать что ли?
- Ну да. Пусть семьдесят процентов успеха зависит от тебя!
- Ладно, - кивнул Руслан. – С поливом я справлюсь.
На том и порешили.
Потом Руслан сходил проверить как там Ольга и дети. Выяснилось, что всё путём – Ольга ушла в спальню укладывать детей. И это могло значить только одно – действовать.
И мы не замедлили.
Стенд наудачу встал в ванну как полагается – без шума и повреждений. Мы с Русланом старались – приготовляли всё нам необходимое аккуратно и шёпотом. Потому что просто знать, что Ольга «на взводе», а дети спят не достаточно. Невозмутимое спокойствие в предлагаемых обстоятельствах – вот, что важно и чему научаешься от раза к разу - от скандала к побоищам, и от побоищ к затяжному молчаливому противостоянию между некогда по-настоящему любящих друг друга людей.
Пока я открывал банку с краской, Руслан сходил на кухню и принёс всё, что полагается для хорошего оформления – бутылку, пару стаканов и блюдце с огурцом. И где он только такой откопал?! Огурец был каким-то бурым и морщинистым. Нет, в самом деле, - заиндевевший, подёрнутый белёсым налётом... видимо давнего и о-очень крутого посола… Бр-ррр!..
Руслан поставил закуску на шкафчик с банными причиндалами и вручил мне стакан.
- Ну, что?
- Давай, - говорю, - лей помалу.
Мы выпили. Огурец оказался съедобным. Мягким, но зато хрестоматийно-ядрёным на вкус.
Оформление пошло чередом.
Макаю я кусок поролона в краску и крою, крою, крою быстрыми толчками по фанере... опять макаю и опять… тык-тык-тык-тык… быстро, аккуратно, слева направо и сверху вниз. Нет, можно было бы конечно и кистью всё это проделать, но... От кисти же потёки, от кисти щетина ползёт куда не надо. Поэтому лучше поролоном. И я тыкал и тыкал по фанере поролоном, а Руслан всё не забывал и не забывал наливать и подносить. Говорить, наливать и опять подносить.
В общем, работа спорилась.
Когда Ольга заглянула к нам раз так, наверное, в третий, или... пятый, мы были с Русланом уже в стадии – «раскрепощение с икотой». Нас сильно штормило и мы ухмылялись. Ухмылялись мы пьяно, вроде бы как обезоруживающе, и в то же время совершенно отвратительно. В этих определениях не сложно было утвердиться, глядя и в зеркало и в Ольгино лицо. И если зеркало нас просто отражало, как есть, предметно – шатких и косоротых, то вот Ольга, Ольга в эту самую минуту показывала и тошноту свою от нас таких хороших, и – стойкую неприязнь.
Ладно. Как бы там ни было, а стенд был готов. Загрунтован. Мы с Русланом были тоже готовы. Каждый по своему и каждый к своему. Руслан был готов поскорее обмякнуть. Всё равно где и всё равно как - лишь бы не кантовали до утра. Лишь бы вообще не кантовали. Я же готов был просто уйти. Прочь – в ночь. Вот так. Пьяный и грустный. Куда-то в ночь, куда-то до востребования.
Ольга, само собой предложила мне остаться. Я, безусловно, пошёл в отказ. Почему? Да потому что подноготная сублимация в моей натуре такая есть – мне, то плевать на всё, а то вдруг стыдно. Хоть головой об стену расшибись, а стыдно. Поэтому я сказал Ольге: - Ну. Я. Пошёл. И стал собираться. Руслан ни возражать, ни просто говорить уже не мог. Его теперь хватало только на безмятежную улыбку. И он улыбался, улыбался, улыбался...
- Если не сможешь поймать такси, - сказала Ольга,- возвращайся.
- Ладно, – сказал я, и стал медленно спускаться по лестнице в кромешные потёмки.
Шаг, ещё, ещё...
И как-то мне всё вдруг разом стало в тягость. Темень. Холод. Грядущее похмелье. Надобность куда-то идти...
Шаг, ещё,ещё...
И тут – внезапно! - перед глазами сделалось белым-бело, а в ушах – многократно раздалось:
ТРАМ-БЛЯМ-ТА-РА-РАМ-БАМ-ТРЕМЗЬ!!!
Я так и обмер – это краска.
КРАСКА!.. КРАСКА!.. КРАСКА!!!..
По ступеням!.. По площадке!.. Высший сорт!.. Ко всем свиньям!.. Сволочной пакет!.. Он порвался!.. Порвался в самом днище!.. Но как же это?! Белее белого и прямо на пол!.. И что же это?!.. За что же это?!!
Я бросился к банке. Оступился, поскользнулся – коленом, локтем, пятернёй – в краску! Ах, ты ж блять! Я поднялся, откатил от чьей-то двери банку, поставил как надо, огляделся, замер. Краска расползалась прямо на глазах - округлым контуром арктической белизны густая жижа отнимала у темноты всё большие и большие участки. Она прочно здесь утверждалась! Это же «Эмаль Б – 212Е» – это на века! «СДЕЛАЙ МИР ЯРЧЕ!» «НАША СИЛА В КАЧЕСТВЕ!»
О, нет, нет! Я отчётливо расслышал смачную капель – краска текла уже ручьём. Она летела между пролётов в черноту и где-то там шмякалась, пузырилась, и растекалась, растекалась, растекалась...
Я сорвался с места. Вдруг появилась уверенность, что всё ещё можно исправить. Ничего ещё не потеряно! Нужно только как можно больше тряпья где-нибудь достать.
Ольга открыла мне дверь, и такое её лицо я запомнил сразу же и навсегда. И она с этого мгновения теперь уже никогда меня такого не забудет – пьяного и неравномерно-белого.
Пока Ольга искала подходящее тряпьё, я оглядел себя, где это было возможно. Правая брючина... да вся правая сторона! - в краске! Левая – кое-где, но тоже – вдрызг!
С ворохом тряпок я помчался к месту преступления.
Теперь я бежал и считал этажи.
Оказалось, что непредумышленное получилось со мной на втором.
Я сходу врюхался тряпками в белое промеж потёмок и стал яростно елозить. Я сгребал и сцеживал жалкие крохи обратно в банку.
Конечно, я видел и понимал, что всё это напраслина, но продолжал активно работать руками. Я злился, потел и жалость во мне крепчала.
Краску было жалко, вот что! Жалко до скрежета зубов!..
Вот он – оформитель и его персональное несчастье. Ползает на карачках и злобно стенает над средством производства внеплановой халтурки. Именно – оформитель! Оформитель и не более! Не художник вовсе!.. Потому что художник, подлинный, настоящий, уверенный в своём предназначении, забияка по жизни и в творчестве, ХУДОЖНИК, при такой неслучайной случайности, просто присвистнул бы и сказал: «Ай да сюр!.. Вот так да! Вот так удача!.. Сейчас бы ещё сюда пару капель умбры, чуток сиены, малость кадмия, горсть ломаных лезвий, отпечаток сфинктера какого-нибудь позавчерашнего номенклатурщика в левом нижнем углу и инстоляция с названием «Апоплексия скоропортящегося мироустройства» готова!
Но нет. Я потел, я злился, и соображал про последствия.
А потом я услышал голос.
Это был старушечий голос. Зловещий голос из потёмок. Голос, как следует указать здесь для пущего эффекта – НАДТРЕСНУТЫЙ. Это голос той самой старухи, подумалось мне. Это она. Алёна Ивановна. Коллежская регистраторша и процентщица... жидкие волосы под осколком роговой гребёнки и т. д. А за спиной у неё, поди ещё и сестра стоит – Лизавета. Стоит и смиренно трепещет. Да, это они… Ни за что убиенные. Из причуды, лишь, одной – порешённые... Из эксперимента, лишь, писательского – пристукнутые.
Я замер. А бабкина пасть, как мне показалась во хмелю и потёмках – такая досягаемая и такая всепоглощающая, из опасливо приотворённой двери прошамкала мне прямо в ухо:
- Ведро краски ухнули, так ещё и по полу теперь её пецкают, сволочи.
Всё ещё не разгибаясь с карачек, я шикнул на этот страшный голос и отмахнулся. Дескать – сгинь, бабка, исчезни!..
И бабка послушно скрылась. Дверь скрипнула и захлопнулась. Даже странно как-то. Я ожидал куда как, более развёрнутой палитры из охов-вздохов, хрипов и проклятий.
Обороты своих стараний я, конечно же, моментально увеличил. Надо было сваливать и как можно скорее. И я всё елозил и пыхтел, сгребал и сцеживал.
Но без толку! Краска всё ещё была в чрезмерном количестве, и всё ещё высшего сорта!
И в какой-то момент я капитулировал. Я плюнул. Сдался!
Я взял банку, тряпьё, разорванный пакет – всё это суммировал в единый куль и посеменил на улицу.
А на улице была ночь, тишина, мороз и небо, отчётливо истыканное разнообразной прорвой созвездий.
Я твёрдо прошагал к мусорным контейнерам и сбросил в ближайший из них свою ношу. Сбросил и подумал: всё, пора валить. На такси, пешком, как угодно, лишь бы быстрее отсюда сгинуть. Нет, стоп!.. Как валить?.. Какое такси?.. Кто меня такого примет в такси?..
Я пошагал обратно. Вошёл в подъезд. Дух краски с мороза ударил сразу по глазам и по мозгам сильно.
Я стал хвататься за перила и тихо перешагивать ступени. Потом я перешагнул через содеянное – широким разлётом ног – и-и-и р-ррраз! Через всю белизну – в один прыжок! И снова по ступеням – до пятого этажа – тык-тыгы-дык-тыгы-дык.
Пока я оттирался растворителем, я шёпотом настраивал сестру на лучшее.
- Да ерунда всё это. Вот посмотришь. К весне ни единого следа от краски там уже не будет. Краска-то так себе оказалась. Знаешь, как сейчас краски делают?.. Никакой серьёзной технологии!.. Всё больше из вторсырья норовят забаламутить, сволочи!
Ольга вздыхала. Я продолжал:
- И потом. Разобрать, кто причастен к этому делу теперь всё равно будет невозможно. Дело было ночью, так? Так. Никто ничего не видел, да и не смог бы увидеть! Там же тьма кромешная у вас на втором этаже!..
- А следы, - сказала сестра. – У тебя же все подмётки в краске. Ты ж следы к нашей квартире теперь приволок. Я же выходила уже, видела.
На это крыть было нечем, но я всё равно подбавил оптимизма:
- Да ерунда это! Следы! Мало ли какие, куда там следы!.. К весне там ничего уже не будет. Гарантия. А весной так и вообще – грязь, слякоть!.. Проходимость-то, вон какая!.. Затопчут... затрут... сама же знаешь.
Но – нет. Не затоптали и не затёрли. То есть ни так быстро, как мне того хотелось. Не к той весне. И не к следующей, и даже не через ожидаемую.
А прошмыгнул десяток лет. Десятка лет – как не бывало! И столько всего было... и столько всего однотипного и разного. И какие-то пустяки из невнятных намерений и ожиданий до сих пор ещё валандаются по пустой моей голове, но... Всё это, - в какой профиль или анфас ни глянь, - всё это давным-давно куда-то опоздавшее и где-то там застарело-вешнее. Всё – давнее. А вот краска... Белая краска!.. «Арктическая белизна» посреди непроглядного мрака!.. Она разве вообще не имеет срока давности?..
Ну и ладно. Пусть так. Я думаю, что такое яркое пятно моему тёмному сознанию ничуть не помешает.