Из серии "Реальность за гранью человечности" (Лирика)

Не прозрачной водой, но сквозь пальцы в песок;
Не снегов белизной через серый носок;
Не таежных лесов тропкой в темной глуши;
Не белесостью слов? Смрадом мрачной души

Плачу грязью и гнилью, болью осколков.
Что особенно страшно, не меняю нисколько
Ни себя и ни жизнь, ни разорванных в клочья
Надежд и мечтаний, путей одиночных.

Все вокруг пустота, все потеря и серость.
Мое счастье, мой Бог, в щепках дня разлетелось.
И собрать из осколков тех снова картину
Смогу лишь навсегда эту жизнь я покинув.

Мой удел разве ль только в разорванных клочьях?
Я сумею идти по прямой ровной почве.
И ту жизнь, где ухабы, утраты и слезы
Я оставить смогу, это сделать не поздно.

Ты меня осуждать не пробуй нисколько,
И так со мной будут душ мертвых осколки…

…Тонкие струи дождя так плотно прижимались друг к другу, что по стеклу моего комнатного окна вниз сползали уже сплошным потоком, похожим на морскую волну, накатывающую на усыпанный всякой всячиной берег и оставляющую после себя лишь чистое песчаное полотно. Я знал, что когда закончится дождь, внешняя сторона моего окна будет такой же чистой, как и то песчаное полотно, и станет настолько прозрачной, что сможет даже обмануть неискушенный глаз и покажется несуществующей, невидимой, как моя душа. Если бы этот дождь мог ее очистить так же, как стекло, и смыть с нее ту грязь, которая с каждым днем обволакивала меня все надежнее, из которой я пытался выбраться, как из топкого болота, но чувствовал, что каждое мое движение все глубже тянет меня на дно; и ясная голубизна неба, и яркий свет солнца с каждым мгновением все больше и больше отдаляются от меня, и я уже не помню ощущения, когда легкие заполняются воздухом, только понаслышке знаю, что дышать им приятно и легко. Но я привык дышать гадким смрадом болота и гниющего гноя, который сочится из окружающих меня разлагающихся трупов. А я эти зловонные трупы называю своими друзьями. И что самое ужасное, в отличие от них я понимаю, в чем я барахтаюсь и отчаянно хочу выбраться… Хочу…
…Я закрываю глаза и прижимаюсь разгоряченным лбом к холодному стеклу. В мозгу, как в кинотеатре, на черном фоне вязкого мрака разворачивается картина, та, картина, которую я наблюдал вчера. Я хотел бы ее не видеть, стереть из памяти, поломать невидимый проектор, уничтожить пленку, на которой запечатлен сюжет превращения человека в животное, животное, которому нет аналогов в природе, настолько оно гадкое, отвратительное, жестокое и мерзкое – таким животным может быть только человек. Я открываю глаза в надежде увидеть, что происходит за стеклом, но картина не исчезает и невидимый проектор все крутит и крутит свою пленку, которой нет конца, с фильмом, в котором я играю главную роль. Роль, увы, не героя, а такого же подонка, как и окружающие меня нелюди, роль ничтожества и мрази, и хотя она мне претит, я не могу от нее отказаться, потому что живу по понятиям, и иначе жить не умею, не могу, но хочу… Видит Бог, как я сильно этого хочу…
…Фильм о моей жизни, жизни «реального пацана», ничем не похож на культовую «Бригаду» и другие подобные сериалы. В них так надежно спрятана под покрывалом романтики грязь, бесчеловечная жестокость, извращенная потребность секса; а отбросы и отребье, скрывающиеся под человеческим подобием, выставлены чуть ли не благородными защитниками справедливости со своими принципами и понятиями чести. Вот только перед зрителем не открывают, что для того чтобы поддерживать эти так называемые «понятия чести» зачастую ни в чем не повинных людей калечат, грабят и убивают, а женщины опущены до уровня неодушевленных предметов, у которых нет чувств, нет эмоций и нет своих желаний. Их не то, что не любят, их даже не жалеют, они годятся только на то, чтобы в них, как в туалетную бумагу, заворачивать результат эякуляции и, брезгливо, гадливо морщась, бросать этот мусор в унитаз и не интересоваться, всплывет он или утонет…
…Я хочу, чтобы она всплыла, чтобы она цеплялась за жизнь, чтобы смогла стереть из памяти все, что с ней произошло по нашей вине. И моей вины, хоть я не участвовал в кошмаре, а всего лишь наблюдал за ним, было намного больше, чем мне хотелось бы. Потому что я понимал, что делать такие вещи нельзя, что она такой же человек, как и мы, даже нет, во много раз лучше, чище и выше, потому что она Женщина, слабое беспомощное существо, защищать которое должны мы, мужчины. Но в комнате, куда она попала, мужчин не было, и не было людей. Она попала в ад, ад, в котором горело не только ее тело, но сгорала душа. В отличие от тела, которое медики поставят на ноги через месяца два-три, душа сгорит безвовзвратно, и сейчас трудно поверить, что в этих глазах затравленного зверька когда-нибудь перестанет плескаться страх, а искаженное гримасой ужаса лицо сможет подернуться дымкой наслаждения, и искривленный в немом крике, разорванный кроваво-красный рот улыбнется трогательно и открыто…
…Мы ехали куда-нибудь без цели, без направления. Нам было весело. Мы выкрикивали всякую чушь, пили какую-то дорогую гадость и глазели по сторонам. Она шла по тротуару вся такая аккуратненькая и воздушная, как мотылек, на ее по-детски наивном личике лежала невидимая печать чистоты и невинности, хорошенькие губки улыбались всему окружающему миру, а в светло-голубых глазах отражалась прозрачная синь неба. Я на короткий миг залюбовался ею: именно такую девушку я хотел бы увидеть возле себя, когда проснусь после долгой ночи, на протяжении которой мы будем заниматься любовью, и я смогу ласкать ее юное девичье тело, целовать ее розовые губки… Но такая девушка в той жизни, которую я вел, была для меня недостижимой мечтой. Я был обречен просыпаться с мерзким привкусом похмелья во рту, с пересохшими губами вовсе не от поцелуев, а тело, которое я мог увидеть возле себя, исколотое тело шлюхи-наркоманки могло вызвать у меня только одно желание: столкнуть его поскорее с кровати. Я отвернулся, мысленно молясь, чтобы никто больше не заметил этого невинного мотылька. И вдруг Саня нажал на тормоз и резко вывернул руль, въехав на тротуар и перегородив девушке дорогу. Хлопнули дверцы и с трех сторон перед ней высыпали те, кого  продолжаю называть друзьями даже после всего произошедшего. Более того, я знал, что такие ситуации будут происходить еще не один раз, и еще не один раз я буду видеть девичье лицо, обезображенное мукой…
Я остался в машине, прижимаясь к дверце, как будто это могло помочь мне исчезнуть, чтобы не видеть то, что произойдет дальше. На ее лицо накатила первая волна страха. А сколько их еще будет за последующие часы, и каждая будет сильнее и мощнее предыдущей, и на те короткие мгновения, когда эти волны будут откатываться, чтобы собраться с силами, она будет терять сознание – благословенные секунды забвения, но они будут заканчиваться быстро и смываться новым приливом бушующего страха и безграничного ужаса, приправленных нечеловеческой болью разорванных в клочья половых органов, когда-то маленького ротика, истерзанных грудей, принявшего цвет индиго тела…
…Она сделала робкий шаг назад и затрепыхалась в крепких руках, сгребших ее в охапку. Коротким и точным ударом, въехавшим точно под ребра, Саня согнул ее пополам. Я прямо почувствовал, как его кулак обволакивается ее плотью. Таким ударом можно остановить сердце, и для нее это, возможно, было бы лучшим исходом, но Саня бил ровно с такой силой, которая была необходима в этом случае, и она всего лишь согнулась, раскрыв рот в немом крике, которого не услышал никто, хотя он до сих пор звенит в моих ушах. Как мешок с тряпьем, ее затолкали в машину. Скрипнули протекторы шин по асфальту, и мы продолжили свой путь, только мне уже не было весело, как всего несколько минут назад…
…Ее раздели еще в машине, через поминутно опускающиеся окна в никуда летели обрывки того, что не так давно было чудесной белой блузкой и милыми голубыми брючками. Следом за одеждой понеслись обломки треснувших пополам в неуклюжих пальцах сережек. Их срывали, медленно растягивая мочки, сопровождая громким гоготом каждый ее стон. Туго стянутый светлый хвостик растрепался, окровавленную голову прижали к моим бедрам, но я отодвинул ее, насколько это было возможно в тесном пространстве машины. Помочь этому не сумевшему спастись бегством мотылечку я не мог, но не участвовать в этом безобразии физически было в моих силах…
Ее приволокли в загородный дом, где мы в эти дни отдыхали. Для нее из этого дома был только один путь: когда ее тело почернеет, а с каждым вздохом изо рта будут вылетать кровавые пузыри, ее швырнут в багажник машины и по дороге в город выбросят на какой-то мусорной свалке. Во дворе уже стояли машины и толпились ребята, человек десять. Появление девушки, которую Саня волок, намотав ее длинные светлые волосы на кулак, встретили одобрительными возгласами. И для нее начались долгие, нескончаемые часы кошмара. Вокруг стола, заставленного всевозможным алкоголем и дорогой едой, ее швыряли от членов к членам, как тряпичную куклу. Поначалу она кричала, страшно кричала, криком, от которого у меня все обрывалось внутри, а я не мог даже закрыть уши или глаза, потому что чувство жалости опустило бы меня, «реального пацана», в глазах моих друзей. И я глушил свой слух алкоголем, опрокидывая стакан за стаканом в надежде отключиться и не слышать происходящего. Но, как ни странно, с каждым выпитым стаканом я как будто становился трезвее, а мой слух все больше обострялся, и я различал малейшие вибрации в ее голосе, постепенно исходившем неровным хрипом, потому что она сорвала голосовые связки. Я слепил свое зрение, не прекращая выдыхать кольца дыма, выстилающиеся передо мной в плотную завесу. Но сквозь эту завесу я четко видел контуры ее изуродованного несчастного тела, на котором уже не осталось живого места, не залапанного грязными пальцами и не заляпанного спермой, которая смешивалась с кровавыми струйками, стекала вниз и впитывалась в деревянные доски пола. Ее мерзкий запах, приправленный ароматом железа, присущим свежей крови, переплетался с молекулами спирта, красной икры, копченой рыбы, разнообразных сигарет и шмали. Приступы тошноты то и дело накатывали на меня, но я понимал, что тошнит меня не от смрадной смеси всего вышеперечисленного, а от самого себя, ибо я не ощущал вкуса ямайского рома и любимых сигарет. Развращенная сексуальная фантазия сделала новый виток, и чья-то рука отбила ножку у одного из стульев. Ее глаза, как раз умолявшие меня о заступничестве, которого я не мог ей оказать, метнулись к ножке, которую поднесли к ее наполовину вывернутой наружу вагине, и она закричала. Закричала глазами намного страшнее, чем кричала голосом. Этот крик ультразвуком пронесся по помещению, взорвался в моем мозге, и я наконец-то отключился…
…Дождь закончился, и выглянуло солнце, мгновенно высушив мокрые стекла. Я был прав, стекло действительно стало прозрачным, свежим, очищенным от пыли. Как я хочу, чтобы так же легко дождь смыл грязь с моей души и памяти… Очень хочу…