– Интересно, – вдруг сказала Валентина, – а что там мог написать этот Иванчук?
Борис Борисович досадливо дернул плечом:
– Не может быть ничего интересного. В лучшем случае – цуцили–муцили, а то и тупые шуточки, типа «Забавного Евангелия». Только ерунда и полная.
– Да, скорее всего, это так, – ответила Валентина.
Они сидели в кафе, но не на улице, куда выносились столики, а в помещении. Зашли попить кофе и съесть мороженое.
Кафе было маленькое и совершенно пустое. Кроме них, здесь никого не было, лишь за короткой, небольшой стойкой, скучала смазливая продавщица. Чуть слышно, откуда–то доносилась музыка.
– Тебе много еще? – спросила Валентина.
– Нет, – ответил Борис Борисович, – не больше двух–трех недель.
Помолчали. Говорить не хотелось, но молчать тоже не годилось.
– Так, ты говоришь, что статья готова? – поинтересовалась Валентина.
– Да, думаю, в самый раз. Жаль, не удается узнать, где этот придурок печатает свои опусы.
– Ясно, что не в городе. Искала и в районе, пока ничего, – вздохнула Валентина.
– Завтра я пошлю статью. Выйдет в субботу.
– Хорошо. Это верно. Потом где–то через неделю взволнованный отклик этого, твоего «отморозка».
– Он такой же мой, как и твой, – буркнул Борис Борисович.
– Ладно. Не твой и не мой, а Сергея. Они похожи, кстати.
– Да, оба подонки. Им мать родную оплевать, все равно, что поцеловать. Лишь бы платили.
– Хорошо, что такие есть! – засмеялась Валентина.
– За бабки и не такие найдутся!
– А ты – за идею!
– Да, я за идею, – посуровел лицом Борис Борисович, – незачем всякой мрази путаться на пути порядочных людей! Пусть сначала поймут, как вести себя в приличном обществе, а тогда и пишут. Я, вон, сколько прошел, а не лез поперед батьки в пекло! Не люблю выскочек!
– Вот–вот! Правильно! – Валентина оживилась, – пусть платят! И хорошо платят! А то наляпали пару строк и, мол, подавай мне все!
– Вот именно, – Борис Борисович отставил чашку.
– Еще будешь кофе?
– Нет. Хватит. Теперь куда пойдем?
Валентина посмотрела на часы.
– Знаешь, – сказала она, – еще можно было бы заглянуть в музей, на выставку Горина, да, пожалуй, мы все–таки опоздали. Все приличные люди уже ушли, скорее всего. Остальные лакают все подряд.
– Ну, тогда там нечего делать, – согласился Борис Борисович, – давай, лучше сами дома посидим, выпьем малость. Телефоны отключим. Пойдет?
– Да, – подумав, отозвалась Валентина, – так и сделаем, тебе пора расслабиться. Заодно и поговорим о деле.
– Да ну их, дела, – отмахнулся Борис Борисович, – просто отдохнем. Что, не имеем права?
– Имеем, имеем, – засмеялась Валентина, – тогда что? Поехали?
– Поехали, – Борис Борисович сделал приглашающий знак девушке за стойкой. Та подошла, и Сухотин рассчитался.
– Кстати, и статью почитаешь мне, – сказала Валентина, когда они уже садились в такси.
– Хорошо, – ответил Борис Борисович, и, между прочим, тебе самой спечатать придется.
– Ладно, Бог с ней. Перепечатаю. Понимаю же, что никто лишний пока знать не должен.
Борис Борисович промолчал. Ехать было недолго и весь путь, так и прошел в молчании.
Поднявшись в квартиру, Валентина первым делом, предварительно со значением улыбнувшись Борису Борисовичу, демонстративно отключила телефон. Потом из холодильника вынула салат, селедку в банке, котлеты. Все быстро разложила по тарелкам. Нарезала колбасу, хлеб. Накрыв, таким образом, стол, увенчала все бутылкой коньяка.
– Ой, рюмки, – спохватилась она и достала их из стенного шкафчика.
– А, вода, – и она вытащила из холодильника полуторалитровую, пластиковую бутылку минеральной воды, – ну, вот, наконец–то, вроде все. Ну, давай.
Борис Борисович разлил коньяк.
– Ну, – сказал он, – за удачу!
– Нет, – перебила его Валентина, – я скажу, – она подняла рюмку, – За твою книгу! Это будет фурор. За нее!
Выпили, закусили.
– Ну что? – произнесла Валентина, – наливай еще, – и когда Борис Борисович наполнил рюмки, сказала: – а теперь, пьем за то, чтоб сдохли все твои и мои враги!
– Именно, – подхватил Борис Борисович и продолжил, – ты мне дашь сказать?
– Выпьем сначала, чтоб твои враги сдохли, – ответила Валентина, потянулась через стол и своей рюмкой легонько стукнула по рюмке Сухотина.
Выпили и теперь уже закусывали подольше.
– Знаешь, – сказала Валентина, – откусив кусочек котлеты, – вот кого ненавижу, так этих халявщиков. О чем они думают?
– Они думают, что они гениальны, – усмехнулся Борис Борисович, – или, что могут быть кому–то полезны.
– Пусть не думают, а предлагают.
– Мало кто предлагает. Больше стараются заручиться поддержкой кого–либо. Да мало, кто действительно что–то стоит. Вот Сергей Васильевич предложил Сволина. Кто знает, почему?
– Ну, а сам Сволин?
– Да, вроде сходный. Все нормально.
– Думаю, что Сергей Васильевич не будет тебе барахло предлагать, – заметила Валентина.
– Я тоже так думаю.
– А стихи его смотрел?
– Да нужны они мне! Делать мне нечего! Давай лучше выпьем, – предложил Борис Борисович.
– Давай, – откликнулась Валентина, – ну хорошо, – продолжила она, выпив рюмку, – ты обещал статью почитать. Давай, читай, а то, – она указала вилкой на бутылку коньяка, – может помешать.
– Ну, согласен, – ответил Борис Борисович, тяжело поднялся и своей обычной медвежьей походкой вышел из кухни. Вернулся он через минуту, держа в руках несколько листов бумаги.
– Так, слушай, – сказал он, – называется «Бездна компиляций Петра Иванчука», – пойдет?
– Да, ты читай, читай.
– Значит так, – начал Сухотин, – В наше время, как всем понятно, уровень литературного творчества снизился. В первую очередь это происходит оттого, что за литературный труд принимаются люди, мало смыслящие в самой литературе. Тому есть масса примеров. Вот, недавно, кто–то показал труд некоего Петра Иванчука. Должен сразу заметить, что сам–то Петр Иванчук, как раз и не трудился. За него трудились другие, цитатами и высказываниями которых, Петр Иванчук наполнил свою книгу. Выяснилось, что сам составитель, но он об этом не говорит ни слова, называя себя писателем, как раз имеет очень отдаленное отношение к книге, где он поставил свое имя. И вот тут, мы хотели бы заметить, что именно стремление поставить свое имя на титульном листе и является движущей силой для подобных деятелей. Нам, в Союзе писателей, часто приходится иметь дело с людьми, которые любой ценой хотят проникнуть в ряды писателей. Бывают среди представленных работ и слабые, но работ, которые представляют собой сплошную компиляцию, все–таки еще не было. Каждое время характерно чем–то своим, особым. Видимо, разучившись вообще думать, подобные Иванчуки и занимаются поиском цитат, чтоб заполнить книжные листы. Однако, Союз писателей и является тем органом, который хорошо понимает, что стоит за подобными попытками. Хочу заметить Петру Иванчуку и иже с ним, что звание писателя, гордое звание, может дать только народ. И это звание утверждает секретариат, если сочтет претендента достойным. Иначе быть не может, поскольку, имея неизвестного происхождения деньги, можно выпускать Бог знает, что. Странно, как это прокуратура не заинтересуется, откуда появляются деньги на издание у подобных лжеписателей. – Борис Борисович положил листки на стол и спросил: – Ну, как?
– Потрясающе! – ответила Валентина, – то, что нужно! Молодец!
– Может, что–то добавить? – великодушно поинтересовался Сухотин.
– Думаю, что, может быть, пообъемней статью сделать.
– Да, конечно, – согласился Борис Борисович, – я так и сделаю. Видишь, – он указал еще на два листа, которые он не трогал до этого, это еще дополнительно будет.
– Но только смотри, чтобы не потерялась острота статьи.
– Кого учишь! – усмехнулся Борис Борисович, – тут только о том, что такое настоящий писатель, а кто такие Иванчуки: мусорщики!
– О! Это ты хорошо сказал: мусорщики! – засмеялась Валентина, – ну, давай, за это слово и выпьем.
– За мусорщиков? – усмехнулся Борис Борисович.
– Да, за то, чтоб мусорщики всегда и были мусорщиками. Ишь, вознамерился этот Иванчук, из грязи в князи! Не выйдет! Вот за это и выпьем, – Валентина сама разлила по рюмкам коньяк.
Выпили. Оба теперь, как–то сразу немного раскраснелись.
– Фу, не хочу больше этого, – Валентина отодвинула тарелку, – а, у нас же шоколад есть!
– А, ну давай. Я тоже наелся, – в тон Валентине ответил Борис Борисович.
Валентина достала из стенного шкафчика три плитки шоколада, распечатала и поломала их на пластинки.
– Так ты говоришь, что в субботу статья выйдет? – спросила она.
– Да. Завтра закончу, послезавтра уйдет в типографию.
– Смотри, закончи!
– Да, тут ничего не надо уже, только гляну, где бы еще усилить.
– Глянь. Как по мне, то лучше и не бывает.
– Ну, уж, не бывает, – улыбнулся Сухотин.
– Тебе все это скажут. Завтра покажешь Сергею, он ахнет.
В это самое время Сергей Афанасьевич, попробовав в третий раз дозвониться Борису Борисовичу, в сердцах сказал Марии, которая наконец–то пришла домой, задержавшись у родственников:
– Ну, посмотри! Ума не приложу, куда они сбежали.
– Кто? – усаживаясь за стол, спросила Мария.
– Да Борис! И Вальки тоже нет дома.
– Ха, да они закрылись! Бухнуть надо – оторваться! – не задумываясь, ответила Мария и, не удержавшись, продолжила, – на людях же ни–ни. Не то, что ты!
– Ты думаешь? Так что же делать? – спросил Сергей Афанасьевич, благоразумно не отвечая на реплику о себе.
– А что случилось?
– Сейчас расскажу, – Сергей Афанасьевич присел к столу, – ну, дело такое. Как–то, уже не помню когда, но где–то с полгода назад, Антон мне подарил свою книгу. Там он всячески расхваливает своих родственников, пишет их родословные от Адама и Евы и прочее такое.
– А зачем ему? – удивилась Мария.
– Да, для дела же! Надо же клиентам очки втирать! Написал, что автор граф там или барон, не помню. Фото, правда, свое поставил. Ну, так вот: в книге этой, оказывается, две части. Первая, что–то там по общему обзору, а вторая, о его родственниках. Помню из этой, второй части, что он пишет, что его предок то ли царевич Алексей, то ли сам Николай второй. Я даже и дочитывать не стал. Так вот: встречаю я сегодня Веселянова.
– А кто это?
– Ну, ты его не знаешь. Коротко сказать: хорошо разбирается, как раз в вопросах истории на тему геральдики там, родов и всякого такого. Но жить вовсе не умеет. Барахтается в каких–то конторках то ли письмоводителем, то ли вовсе вахтером. Не в этом суть. Дело же в том, что в свое время Антон многое у этого Саши Веселянова и узнал. Что такое дворяне – и все поставил себе на службу.
– Ну, так, что здесь такого? – удивилась Мария.
– Подожди. Слушай. Так вот: этот Веселянов показывает мне книгу, которая лет десять назад была издана на краю света, где–то на Урале или за Уралом. И вот: первая часть книги этого Антона –Антуана, полностью перенесена из книги Веселянова, даже, не поверишь, включая предисловие кого–то там и запятые!
– Здорово! – засмеялась Мария, – и что теперь будет?
– Ха! Это у меня как раз, Веселянов и спросил. Я ему ответил, что, иди, мол, судись. Без штанов вообще останешься!
– А он?
– А что он? Мелкота! Заохал: «ну как же так, где совесть»? Я ему говорю: тебе что, жить надоело? Смотри, какой ты: непонятно не чем штаны держатся, а права качать хочешь! Ну, покачай.
– И как он поступит?
– А, – махнул рукой Сергей Афанасьевич, – ничего он сделает! Успокойся. Дело в другом. Я, конечно, обе эти книжки, ну, там, титулы, первую часть, тотчас отксерокопировал. Говорю, мол, мне нужно разобраться, подумать.
– Ясно! – засмеялась Мария, – и Антона–Антуана этим и прихлопнешь! Верно, верно, паскудный мужик, – Так ты это хотел сказать Сухотину?
– Да, пусть знает, что к чему.
– Подожди, – Мария задумалась, – знаешь, мне кажется, не надо торопиться. Эта история никуда не денется. Может быть, наоборот, чем–то Борис Антону поможет, ну, там, статьей и чем еще, и тогда сам Борис у тебя на крючке будет!
– А…, вот ты о чем, – протянул Сергей Афанасьевич, – да–да, надо подумать.
– Мне кажется, что так будет получше. Сам знаешь же, что Борис в любой момент на тебя наплюет, если ему или Вальке выгодно будет, – Мария вдруг засмеялась, – а так, ты и сам плюнуть сможешь.
– Да у меня не только этим плюнуть есть. То, что я знаю – ему вовек не отмыться! Это – мелочь.
– Ну, не думаю. Ему, как и всякой деревне, блестки нужны. Будет он князем или кем там еще. А если понадобится, то ты и расскажешь, как все это делается, да и другое добавишь. Запоет!
– Я с ним воевать сроду не буду! – заметно изменившимся голосом ответил Сергей Афанасьевич.
– Да не сейчас. Закачается – добьешь. И все тебе будет. Сам же всегда повторяешь: «С волками жить – по–волчьи выть». Что, не знаешь, как надо?
– Знаю я, знаю, только вот, когда закачается еще…, – уныло сказал Сергей Афанасьевич.
– Ну, рано или поздно, но его такой же волк съест, – уверенно сказала Мария.
– Не думаю…
– Перестань! Ты думаешь, там, – Мария показала рукой вверх, – без перемен? Просто руки не доходят. А когда надо будет что–то, своего поставят. Это не проблема. Проблема в другом, в том, чтобы понять, когда ветер подует в другую сторону! В общем, я думаю, не торопись.
– Что–что, а Борис всю жизнь прекрасно понимал, откуда и куда ветер дует! – Сергей Афанасьевич помолчал и, наконец, закончил: – Хорошо. Уговорила. А у тебя что?
– Ну, у меня тоже есть кое–что. Не зря я целый день болталась черт, знает где!
– И что же?
– Разыскала кое–что об Иванчуке.
– Ну и что? Самого видела?
– Нет, – с неприкрытым сожалением, ответила Мария, – но видела одного человечка. Своник фамилия. Тоже Петр.
– Своник, Своник, – наморщил лоб Сергей Афанасьевич, пытаясь вспомнить, – что–то знакомое.
– Ну, это один деятель, что в свое время своего благодетеля–друга съел с заведующего кафедрой.
– А, вспомнил! Ему еще тогда кличку «Педрила» дали.
– А что это означает?
– Не знаю, – пожал плечами Сергей Афанасьевич, – но что–то означает. Те, кто давал – знают. Бывшие друзья, – пояснил он, – Так это он?
– Да, он.
– Ну как, он собрал бабки купить кандидатскую? Уже лет десять, мне кажется, он всем сказку рассказывает, что через месяц–другой, у него защита.
– Он то же и сейчас говорит. Да какая диссертация? Сам знаешь его знания. А украсть, видимо, не удается. Старые начальники и подельники по комсомолу еще кое–как нажимают, чтоб оставляли лекции читать, но если и они бессильны сделать ему кандидатскую, можешь только представить, что он из себя представляет. За стукача и держат. Одним словом: «Педрила».
– Ну, хрен с ним! – махнул рукой Сергей Афанасьевич, – Так что он рассказал?
– Понимаешь, он только пару раз его видел. Сначала восхищался, а потом... Сообразив, видимо, по моему виду, что я не это жду, стал охаивать.
– И что именно?
– Увы, ничего конкретного. Трепался, что он, Педрила, уже считай, что кандидат, а этот Иванчук, вообще не преподает и оттого – не человек науки, а что–то там пишет. Что, мол, таких много, а он, Педрила, специалист.
– Да, это не то, – с сожалением вздохнул Сергей Афанасьевич.
– Знаешь, – Мария тоже вздохнула, – я сделала вывод, что Иванчук, как раз и быстро разобрался, кто и что этот Педрила.
Помолчали.
– Да, не самое лучшее, – проговорил, наконец, Сергей Афанасьевич, – права была Валька. Похоже, что этот Иванчук что–то соображает.
– Именно это я и поняла, когда заметила, как глазки забегали у этого подонка Педрилы.
– Ты думаешь, там что–то еще было? – поинтересовался Сергей Афанасьевич.
– Уверена. Но тут, только разве что, касается именно Своника.
– Да мы про него и так все знаем! – махнул рукой Сергей Афанасьевич. – и этого хватит. На кой черт он нам нужен? Давным–давно всем ясно, что Своник только мелкий бес, который мечтает стать крупным бесом. И потому–то, и не станет, – улыбнулся Сергей Афанасьевич, – прекрасно видно, что допусти его стать крупным бесом, то он, по его же, как помню, любимому выражению – «подставлять», только и будет этим заниматься, то есть своих, хоть новых, хоть старых товарищей подставлять. Нет уж, мелкий бес так им и подохнет.
– Туда ему и дорога! Аминь! – засмеялась Мария, – правильно. Раз рожден человек для того, чтоб «мелочь по карманам тырить», – попыталась она сказать голосом персонажа Вицина, – то таким и останется, хоть осыпь его золотом.
– Да ну его! Они все, между прочим, и Сухотин и Своник, да и масса других, знаешь кто? – вдруг спросил Сергей Афанасьевич.
– Кто?
– Они – классические лентяи! Ты обратила внимание, что все они из деревень? А там главное – в начальники выйти! Вот и рвутся зубами! Таланта нет, а хватка волчья. Оттого и дрожат, чтоб захватить для себя, родного, место! И зарежут любого, кто может угрожать благополучию. Стеной станут, или, еще лучше – волчьей стаей!
– А почему, лучше волчьей стаей? – попыталась было пошутить Мария, но осеклась, заметив неприкрытую злобу мужа.
– А потому, – злобно улыбнулся Сергей Афанасьевич, – что волки тем и знамениты, что немедленно, при первой же ошибке, растерзают вожака, чтоб только стать на его место. И эти – точь в точь такие. Помнишь, – он вновь улыбнулся, но как–то невесело, ну, это: «Акела промахнулся»!
– Пожалуй, ты не прав, – вдруг сказала Мария, – мне вот, они все, скорее представляются тараканами в банке.
– Можно и так сказать, – махнул рукой Сергей Афанасьевич, – но, хватит о них. Скажи: больше ничего об этом Иванчуке нет?
– Нет, пока нет.
– Что же, все–таки он там накалякал? – задумчиво произнес Сергей Афанасьевич.
– А чего это ты, вдруг, заинтересовался? – спросила Мария.
– Да разговоров кругом… . Поневоле в голову лезет.
– Знаешь…, – начала Мария, но, как–то неуверенно.
– Что «знаешь»? – спросил Сергей Афанасьевич, – говори точнее.
– Сейчас, погоди, – Мария в этот момент передумала говорить о том, что читала, – знаешь, я думаю, что если найдется этот Иванчук, стоит, наверное, с ним познакомиться.
– Может быть, – пожал плечами Сергей Афанасьевич, – разве что, для коллекции. На будущее, – поправился он.
– Кто знает, что будет дальше? – произнесла Мария, вздохнув.
– Дальше? – засмеялся Сергей Афанасьевич, – ты не знаешь? Будет, как всегда было: или уедет твой Иванчук, или внукам своим закажет писать.
– Он такой же мой, как и твой! – ответила Мария, – а я, вот, думаю, что не уедет.
– Ну, так сама знаешь, что будет! – Сергей Афанасьевич махнул рукой, – чего спрашивать?
– А все–таки, как же книга?
– А что, книга? Придет время, сама понимать должна, Борис первым будет кричать о гениальности Иванчука, о том, что он его, Бориса, не слушал и вот, пожалуйста…
– Да ну тебя! – Мария рассердилась, – все одно твердишь. Надоело!
– Это, дорогая моя, правда! Думаешь, я не хотел бы, чтобы было иначе? Но иначе не бывает! Так было и будет всегда! – запальчиво произнес Сергей Афанасьевич.
– Ну, хватит, – оборвала разговор Мария, – не хватало еще ссориться из–за кого–то. Разве что, если книга выйдет, выпрошу у стариков или куплю где, тогда и почитаем.
– Вот это – другое дело. Почитать действительно интересно. По крайней мере, судя по этой книжке, что мы видели, Иванчук хорошо знает, о чем пишет.
– Ну, это видно и не специалисту.
– Вот и я говорю, неплохо будет для себя иметь книгу. Дальше – видно будет.
– Да. Конечно, – Мария потеряла интерес к разговору и встала, – давай, иди в комнату, посмотри новости по телеку. Я тут хочу пол помыть.
– Ладно, – Сергей Афанасьевич вышел.
Мария еще с минуту постояла, глядя в окно кухни, потом вздохнула, отогнала от себя какие–то мысли и начала водружать кухонные табуретки на стол, освобождая пол для мытья.
Поздно вечером, Мария, вновь собралась читать на кухне. Еще выкладывая из сумки очередные листки, принесенные от стариков, она заметила первые слова, которыми начинался этот отрывок: «В Иерусалиме Савл..». Она принялась читать:
В Иерусалиме Савл довольно быстро убедился, что община, о которой ему говорил Гамалиил, не только не собирается исчезнуть, а, наоборот, увеличивается в числе. Казненный их Мессия, как они его называли, быстрыми темпами завоевывал сердца людей.
Кроме притвора Соломонова храма, местом проповедования служили елленистические синагоги.
Савл заметил, что многие фарисеи благосклонно относились к этой секте, особенно те, кто считал саддукеев вероотступниками. Савл присутствовал на встречах фарисеев и даже слышал предложения воспользоваться воскресением, как удобным средством для поражения саддукеев. В подобных предложениях проскальзывало основной мыслью то, что фарисеи не были замешаны в убийстве главы секты, а вся вина падала на саддукеев.
Во имя исполнения своего обета, Савл наблюдал все это и тем более ему становилось горько наблюдать, как его любимый равви, проявил определенную слабость, ярко показал мягкость своего характера как раз тогда, когда просто необходимо было проявить твердость. Но одно обстоятельство подтолкнуло Савла к действиям.
Савл понял, что назаряне, так называли себя члены секты, казалось бы, просто составляли собою лишь новую синагогу в городе, в которой, как ему говорил, один из раввинов, их уже было не менее пятисот. Их собрание так и называлось «синагога назарян».
Но Савл понял гораздо больше, чем многие. Он понял, что согласие назарян с народом является временным и призрачным. Все дело было в том, что если бы верующие никогда не пошли бы дальше собственной синагоги, то их вера была бы не больше, чем новая форма фарисейства и притом, форма безусловно еретическая, вследствие принятия ими распятого Мессии, хотя и достойная всяческого уважения по строгости своей религиозной жизни.
Но Савл не мог и не хотел испытывать уважения, поскольку, один из немногих, он понимал и, более того, замечал, как тихо и незаметно, подобно морской волне, что точит камень, распространяется вера в то, что законы Моисеевы подменяются новыми законами – назарянскими.
Каждые два дня, от Савла к жене и от жены к Савлу направлялся гонец с письмом. Савл знал о ее положении все и неустанно молился. Однако, улучшение не наступало.
Он все чаще задумывался над тем, что облегчить страдания он может только исполняя свой обет. Но он медлил, поскольку еще не была ему понятна истинная сила назарян, хотя от него не укрылось то, что в их среде появились проповедники, которые были способны повести за собой людей.
Но главное, что заставило его поторопиться, заключалось в том, что Савл узнал, как глубоко, пользуясь попустительством властей и в первую очередь, хоть и горько это было признать, Гамалиила. Проникла вера назарян и в те круги иудеев, что были вне Иерусалима. А второй толчок, как раз одновременно почти с первым, произошел тогда, когда Савл узнал, что Эсфирь стало хуже. И Савл понял, что это было знамение, указывающее, что он должен принести жертву Богу. Пора!
Он укрепился в этой мысли в тот же день, когда узнал, что вера назарян уже сильно укрепляется среди иудеев рассеяния. Рассказал ему об этом, приводя многочисленные примеры, раввин Бен–Гур, который только что прибыл из Сирии, где находился более двух лет.
Савл знал, что рассеяние иудейского народа было великим мировым событием, в котором именно назаряне, в первую очередь и видели руку Бога. Еще невообразимые пространства, завоеванные Александром Македонским, дали единство языка. Когда же возникла Римская Империя, она своим объединяющим стремлением, как раз и давала возможность беспрепятственного распространения новой веры. И самое главное было то, что рассеивание иудеев, давало возможность проникновения идей назарян в среду греков и римлян, что и было основой их вероучения.
Савл был поражен услышанным, тем более, что узнал, что государства египетское и сирийское, управлявшиеся Птоломеями и Селевкидами упорно стремились к слиянию разнородных элементов, находившихся под их правлением. Укрепить у себя иудеев стремились и Египет, и Сирия, поскольку поняли их значение и узнав их, как любящий порядок, да еще и спокойный народ.
Именно тогда Савл понял, что ждать больше нечего, что он только увеличивает муки своей любимой промедлением. Он понимал, что теперь, когда назаряне разбредаются по свету, его сил не хватит, чтобы всех преследовать. Оставалось одно: принести в жертву Богу наиболее опасного из назарян!
Дни и ночи Савл проводил в молитвах. Обливаясь слезами, он молил Бога спасти Эсфирь, ради жизни которой, он приносит жертву. Савл торопился. Эсфирь была слаба.
Тогда Савл остановил свой выбор на «раздателе милостыни» в синагоге назарян – Стефане, имя которого он не раз уже слышал, как в доме у своей сестры, так и среди знакомых раввинов.
Савл быстро узнал, что Стефан – один из раздателей милостыни», особо уважаемых назарянами. Его все больше хвалили за ученость, а как следствие – за проповеди и, естественно, за милостыню, что он раздавал. Савл не доверился слуху и даже сам присутствовал на проповедях Стефана.
«Конечно, – рассуждал Савл, – Стефан, как раз и есть наиболее опасный из назарян! Благодарю тебя, Бог, что ты указал мне того, кто ввергает людей в ересь, кто вносит разлад в народ иудейский. Ты открыл мне глаза!»
Действительно, по приезду в Иерусалим, Савл принялся присматриваться в первую очередь к тем, кого Гамалиил назвал апостолами. Но чем больше он присматривался к ним, тем более уверялся, что Гамалиил пошел по неверному пути, как и синедрион тоже.
Савл быстро понял, что те, кого Гамалиил назвал апостолами, действительно называли себя так, но действия их в корне отличались от действий проповедников. Они не говорили проповеди, и не вступали в богословские споры. Сила и влияние их были в ином. Они не воображали себя никем иным, кроме как простыми людьми, не имевшими образования фарисеев. Сила их заключалась в них самих, в их именах. Они обращали в свою веру не ученостью, а силою свидетельства личного общения с Мессией.
Иное дело – Стефан! Он был наиболее ученый из всех и, как раз и восполнял пробел между свидетельством и ученостью!
Савл не хотел терять время, пытаясь вникнуть в организацию секты назарян. Однако просто приходил в ужас и от того, что становилось известным всюду. Так, он совершенно случайно узнал, что избранием своим в число семи раздавателей милостыни, Стефан, как раз и был обязан свой вере, вместе с своей любвиобильной деятельностью и безукоризненным поведением. Кое у кого уже проскакивало слово «святость» в приложении к Стефану. Ни к одному, из семи избранных для ведения хозяйственных дел, не было такого отношения.
Это все укрепило Савла в том, что он на верном пути, и, принеся в жертву Стефана, исполнит обет.
Очень часто в своих молитвах он произносил имя Стефана, словно ища подтверждения своим мыслям. Сравнивая речи и дела Стефана с речами и действиями апостолов, Савл все более уверялся, что распространением своей и уничтожением веры народа иудейского, речи Стефана, подобно морской волне размывали законы иудейского народа, данные ему Моисеем.
Ему, Савлу, не уже нужно было решаться! Он только думал о том, что может ли быть Стефан достаточным искуплением для выздоровления Эсфирь. Понимая, что преследовать иудеев рассеяния не просто, он надеялся, что, вырвав червоточину, сможет молить Бога о даровании ему времени, для полного выздоровления Эсфирь.
Однако, Савл, хотя бы по складу своего ума, не мог не заметить, что распятый равви апостолов предвидел, что его ученики лишь после многих бед могут прийти к неотвратимости сознания, что Моисеев закон должен был уступить место более широкому откровению.
Однако, как раз Савл, один из немногих понимал, что равви назарян умер совсем не для того, чтобы создать систему. Его жизнь, равно, как дела, показывали, что его стремления были направлены не к построению или формированию символа веры, но к очищению душ человеческих.
Савл, в отличие от других, думал о передаваемых от одного человека к другому, слов распятого, что он «пришел не нарушить закон, но исполнять».
Все это было понятно Савлу, но как раз и давало ему возможность обратить внимание на то, что секта назарян стала обретать черты организации. Стало известно, что апостолы, как они себя называли: ученики, собрали своих последователей, в кругу которых и сказали, что сами они не могут заниматься раздачей милостыни, потому, что слово Божие, которое они обязаны нести, занимает и должно занимать их целиком. Апостолы сказали, что часты стали недовольства и, стараясь избежать их впредь, предложили избрать из среды назарян семь человек, исполненных Святого духа и мудрости.
И собрание назарян избрало Стефана, Филиппа, Прохора, Никанора, Тимона, Пармена и Николая Антиохийца, обращенного из язычников.
Все эти имена Савл записал и вскоре убедился, что выбор был не только удачен, но и быстро привел к численному росту секты. Раздаватели милостыни, в общем–то так они именовались и распределение «милостыни чаши», как и все, что замечал Савл, имело еще и дополнительный смысл.
Особо это было заметно на примере Стефана, который преисполненный веры и силы, по уверению самих назарян «совершал великие чудеса и знамения в народе».
Именно поведение Стефана и ясно показало Савлу, что только благодаря уже организации, было возможно избрание лучших, представленных апостолами. И как раз, выбор семи начальников и служил основой построения уже осязаемой структуры. Но эта структура еще не замечала, что мысль о преимуществе нравственных обязанностей над обрядовыми неизвестна самому закону. И в этом была еще слабая, но еще надежда, что секта и останется сектой.
Но Савл заметил, что Стефан, если еще не сформулировал это, то стал на пороге осознания нравственных обязанностей и именно своим поведением, и являлся ярчайшим примером освобождения человеческого духа от обрядности. Зависимая обрядность не могла противостоять духу, и только делом времени было ее ниспровержение.
Все это понимал Савл и построил свое обвинение, как раз на той, формальной стороне, которая была ясна, понятна и легко объяснима.
Он делал это именно оттого, что во имя исполнения обета, как раз хотел подкрепить неукоснительный формализм, как единственно верное служение Богу!
В ближайший день, Савл обратился к членам синедриона, которые собрались по случаю решения малозначащих хозяйственных дел. Савл попросил слова. Он вышел перед членами синедриона и сказал:
– Иудейский народ не по слепой вере, а по справедливости чтит Моисея, как орудия в руках Божьих, для заложения основ нашей жизни!
Но что слышно в голосе этого народа? Мы слышим, что появился человек, который указывает, что эти законы устарели! Мы помним, что народ темен и сам Моисей наблюдал, как быстро народ забывает благодеяния! Ничтожный член темной, почти что вчера, возникшей секты, осмелился направлять свой язык против великого имени Моисея! Более того, этот Стефан, этот червь, осмеливается предрекать отмену постановлений, невзирая на то, что они были даны нашим отцам в древности со скал Синая! – Савла внимательно слушали и он заметил, что среди членов синедриона происходит шевеление. Он вдруг подумал: «Вот момент, который и решит судьбу Эсфирь. Я не буду убеждать – пусть рассудит Яхве!» Савл продолжил: – Не знаю, что решите вы, члены синедриона, но не словами, а делами ответьте: как по–вашему, как он смел сказать, хотя одно слово против храма и высказать хотя бы одно сомнение, касательно вечности его славы? Неужели у нас в сердце не пылает справедливый огонь ненависти к всякому, кто издевается над местом, где обитает честь Божья?
На широкой террасе, где проходило совещание синедриона, наступила глубокая тишина. Савл закрыл глаза и вознес молитву Богу о спасении Эсфирь.
И вдруг эта тишина как–то сразу сменилась гневными возгласами. Савл открыл глаза. Кто–то вопил, обращаясь к соседу, кто–то уже распоряжался привести и немедленно, Стефана, пусть обнажит сердце и душу перед народом, пусть будет уничтожен и стерт с земли, и превращен в прах. Нет пощады тому, кто посягнет на храм!
Члены синедриона толпились на террасе, а первосвященник, сделав знак Савлу следовать за ним, вышел в боковой притвор.
Ионафан, первосвященник иудейский, крупный мужчина, а первосвященническое одеяние еще усиливало это впечатление, сказал Савлу быстро и без вступления:
– Сейчас, когда прокуратор Иудеи Марцелл, что был назначен императором Вителлием, уже отбыл, ввиду того, что новый император Кай назначил Марулла, а этот еще не прибыл в Кесарию, синедрион может принять любое решение. Ты добиваешься смерти Стефана?
– Нет, равви, другого пути! – ответил Савл, не обдумывая ответ. Он сложился у него давно. – Я убежден в этом, как и в том, что не может быть пощады и милосердия к тем, кто называет себя иудеем и говорит вещи, которые гораздо хуже, что пренебрежение к славе всей нашей земли. Я, равви, слушал слова Стефана и много раз наблюдал, как народ перешептывается, говоря между собой, что синедрион, похоже, не есть власть, поскольку дозволяет такое, что нужно дождаться прокуратора, присланного из Рима и просить защиты нас от нас самих! Худшего, я еще не слыхал, равви!
Первосвященник не ответил. Он смотрел поверх головы Савла, на верхушки колонн за спиной собеседника. Что заинтересовало первосвященника, Савл не мог видеть, но только ощущал, что молчание Ионафана затянулось.
Наконец первосвященник, ни слова не говоря, вдруг отошел от Савла и несколько раз, медленно прошелся по притвору.
Савл уже не следил за ним. Он сосредоточился на молитве о спасении Эсфирь. Перед его глазами предстала его несравненная жена, слабая, угасающая, с мольбой в глазах, в которых Савл ясно читал: «Спаси меня, любимый, спаси! Я хочу жить! Пожалей меня!»
– Хорошо, – прервал мысли Савла голос Ионафана. Он стоял спиной к собеседнику и потому, голос звучал глухо. – Хорошо, – повторил Ионафан, – да будет так!
Дочитав последние строчки, Мария еще некоторое время сидела за столом, о чем–то думая. Потом спрятала листки в сумку, выключила на кухне свет и вышла…