ТОЛОМЕЯ
В начале сентября Солганский уехал в Архангельск в Добровольческую армию. Лу-Лу плакала, провожая его на перроне. И хотя Ян обещал ей, что всё будет хорошо и он обязательно вернётся, её не покидало тяжёлое ощущение, что она видит мужа в последний раз.
- Ну хватит, Люсенька, - проговорил Солганский, обнимая жену, - Перестань. Всё будет хорошо, вот увидишь.
- Честно?, - она подняла на него покрасневшие заплаканные глаза.
- Конечно, лисичка. Любимая моя.
И он обнял ее крепко-крепко. Только Ян называл её так - лисичкой.
- Я напишу тебе, Люся - прошептал Солганский, целуя ее в последний раз, - Береги себя, милая!
И вскочил в уже тронувшийся поезд.
Потянулись тревожные неуютные будни. Так как ее прежняя квартирка была продана, Лу-Лу жила теперь в квартире матери Солганского. Надо было думать и о работе. В "Серебряный дождь" за время её отсутствия уже давно взяли другую певицу. И Лу-Лу устроилась давать уроки фортепьяно и пения жившей не очень далеко от нее богатой даме Агеевой. Точнее - двум ее дочерям десяти и тринадцати лет. И было немного странно, что даже в такое время люди продолжают думать о музыке и искусстве. Впрочем, до провинциального Вельска ещё полностью не докатились страшные события, происходящие в Петербурге, Москве и других городах страны.
Девочки Агеевы были не очень способными к музыке, но старательными. Занимаясь с ними, Лу-Лу всё время вспоминала свою Марусю и тосковала по ней. И каждый день ждала письма от Солганского. Но писем пока не было. Лу-Лу было очень одиноко. И она опять начала вести дневник, который совсем забросила после встречи с Яном. Ведь счастье часто не нуждается в запечетлении его словами. А вот несчастье - да. Обычная тетрадь, где она записывала произошедшие события, свои мысли, иногда несколько зарифмованных строчек, которые неожиданно приходили ей в голову.
После отъезда Солганского к ней довольно часто стал заходить Демичев. И иногда они вместе пили чай. Почти совсем, как прежде. Но как прежде, конечно, быть уже не могло.
- Ян так и не пишет?, - как-то спросил у Лу-Лу Михаил.
- Нет, - и она грустно покачала головой, - Я так боюсь, что с ним что-то случилось.
Демичев стал её утешать. Но при этом поймал себя на мысли, что в глубине души он сам не очень сильно расстроился бы от этого известия. Он всё также продолжал любить Лу-Лу. И сейчас, когда Михаил видел её довольно часто, это чувство, немного ослабевшее за время жизни Лу-Лу в Петербурге, стало ещё сильнее.
И он почему-то совсем не хотел с ним бороться.
А грозные изменения в стране дошли всё-таки и до Вельска. В сентябре 1918-го года вышло в свет постановление "О красном терроре". А уже в середине осени Вельск испытал на себе всю тяжесть новой власти. Начались обыски, аресты, конфискация имущества подозрительных большевикам лиц. Заработала созданная в Вельске Чрезвычайная комиссия, и начались первые расстрелы. Кабаре "Серебряный дождь" закрыли, мотивируя это борьбой с буржуазными настроениями. Теперь в его помещении располагалась какая-то продовольственная комиссия. Также поступили со многими частными лавками, арестовывали предпринимателей. И просто чем-то неугодных или подозрительных новой власти лиц.
Однажды, придя к Агеевым как всегда к полудню, чтобы заниматься с девочками, Лу-Лу застала у них ужасный беспорядок. Выяснилось, что незадолго до ее прихода арестовали отца девочек Петра Сергеевича Агеева, крупного фабриканта. Его жена, Ольга Владимировна, безучастно сидела в гостиной, вытирая платочком слёзы. Притихшие девочки стояли рядом.
- Простите, - проговорила Лу-Лу, - Мне завтра к вам не приходить?
Агеева молчала и Лу-Лу повторила свой вопрос.
- Нет-нет, Люся, приходите, - Ольга Агеева слабо улыбнулась ей сквозь слёзы.
- Очень сочувствую вам. Но пожалуйста, не теряйте надежду, - попросила её Лу-Лу. Домой она ушла с тяжёлым сердцем.
К ней самой с обыском ещё не приходили. Правда уже раньше Лу-Лу предусмотрительно отнесла в комиссию по конфискатам несколько своих серебряных и золотых браслетов и колец. Пришлось отдать и тяжелые золотые напольные часы, оставшиеся ей от родителей. Также поступали и многие другие горожане, но добровольная сдача драгоценных металлов еще не была гарантией избавления от внезапного унизительного обыска. А, возможно, и последующего ареста. Чёткой логики в действиях новой власти найти было трудно. Но одно было ясно - над городом повис страх. Вскоре начались и перебои с продовольствием, возникла дороговизна на продукты. Лу-Лу экономила теперь буквально на всём, а кусок сала или колбасы, когда их удавалось достать, становились роскошью.
Встреча нового 1919-го года была не весёлой. Правда, Лу-Лу всё-таки удалось достать бутылку шампанского. Накануне соседка угостила ее печеными яблоками, которые она уложила в красивую фарфоровую вазочку. Рядом лежал нарезанный хлеб и брынза. И ещё Михаил принес немного сыра, который тоже ухитрился где-то купить.
- Даже не верится, что раньше мы жили совсем по-другому, - грустно сказала Лу-Лу, глядя на пенящиеся пузырьки шампанского в своём бокале, - И неужели так теперь будет всегда?
- Что Вы, Люсенька, это всё временно. Временные трудности, - Михаил осторожно взял её за локоть.
- Трудности?, - Лу-Лу вскинула на него глаза. Между её красивых бровей пролегла легкая морщинка, - Это скорее беспредел, Миша. Вы же и сами видите, что творится.
- Да, вижу. Но ведь уже ничего не изменишь.
- Вы так думаете?, - Лу-Лу сделала глоток шампанского, - Все так говорят. Потому ничего и не меняется. Ладно, давайте встречать Новый год. И пусть он будет хоть чуточку светлее, чем этот.
Но новый год не принес облегчения. Наоборот, жизнь становилась всё труднее и труднее.
***
Глебу Демичеву снился странный сон. Он шёл по льду. Наверное, это было озеро. Очень большое, почти бескрайнее. Но вдали, сквозь белую дымку всё-таки угадывались очертания заснеженного берега. А ещё Глеб видел там часовню. Она казалась совсем маленькой, но призывно светилась издали. Глеб знал, что это она - та самая часовня, которую он видел в Киреевке. И знал одно - ему нужно добраться до неё, во что бы то ни стало. В лицо летела колкая снежная метель, а он упорно шагал по скользкому льду. Но происходило странное - чем быстрее он шёл, тем дальше удалялась от него часовня. Вот она уже превратилась просто в тёмную точку, а через мгновение и её заволокло снежной пеленой. Глеб в отчаянии взглянул на небо, ему в лицо летели крупные снежные хлопья. Поскользнувшись, он вдруг упал на колени, опёрся об лёд рукой, чтобы встать... и понял, что не может даже пошевелиться. Всё тело как-будто сковала какая-то страшная непонятная сила. Прикладывая неимоверные усилия, Глеб с трудом отодрал от ледяной поверхности руку. И вдруг, по льду быстро побежала глубокая трещина, становясь всё шире и шире. Лёд треснул, и Глеб очутился в тёмной воде. Он судорожно вцепился руками за острый край образовавшейся полыньи...по белой поверхности потекла кровь. Глеб понял, что порезал руки. Красное пятно становилось всё больше и больше. И вдруг откуда-то он услышал слово: "Толомея". Глеб почувствовал, что задыхается и...проснулся. Сердце билось так, как-будто было готово выскочить из груди. Сон был необыкновенно реалистичен. Даже сейчас Глеб как-будто ощущал эту странную скованность, охватившую его тело и ужас, когда он понял, что в буквальном смысле этого слова примёрз ко льду.
Сев на кровати, Глеб потянулся к пачке сигарет и зажигалке, лежащим рядом на тумбочке. Посмотрел на стоящие там часы. Было пол-восьмого вечера. Он лёг в семь часов просто немного отдохнуть, задремал, и ему сразу же приснилось всё это. Немного успокоившись, Глеб вдруг вспомнил странное слово, которым внезапно оборвался его сон.
"Толомея", - вслух проговорил он, - "А ведь это что-то очень знакомое..." И вдруг его осенило. Глеб подошёл к книжному шкафу и взял с полки книгу. Её он прочитал несколько недель назад - "Божественная комедия" Данте. "Так, так, так", - шептал Глеб, листая страницы, - "Где же это?" Его глаза быстро бегали по строчкам, ища нужное слово. "Вот!" - наконец воскликнул он, - Глава тридцать третья. Девятый круг ада. Последний. Пояс Толомея."
Он стал вчитываться в текст:
"Здесь, в Толомее, так заведено,
Что часто души, раньше, чем сразила
Их Атропос, уже летят на дно.
И чтоб тебе еще приятней было
Снять у меня стеклянный полог с глаз,
Знай, что, едва предательство свершила,
Как я, душа, вселяется тотчас
Ей в тело бес, и в нем он остается,
Доколе срок для плоти не угас."
В этой части Дантовского ада находились те, кто был наказан за один из самых страшных грехов - предательство.
/Продолжение следует/