Я сижу в прокуренной, захламлённой комнатушке. Смотрю в окно. Вдали, на возвышенности, виднеется огромный городской парк. Не сразу замечаю, что зелень уступила место золоту и багрянцу. Оказывается, уже осень… Над огненно-рыжей массой завис одинокий голубь. Кажется, что парк засыпает. Тот самый парк… Опускаю глаза. Теперь вижу грязно-белый подоконник и пожелтевшие от никотина кончики своих пальцев. Между ними торчит и дымит очередная сигарета. Оборачиваюсь. Сквозь едкую пелену табачного дыма вижу разбросанные на полу армейские письма. Это письма от тебя… Над неубранной постелью твой портрет. На мгновение представляю, что ты рядом… Комната моментально преобразилась: исчезли сальные пятна на обоях и неприличный слой пыли на книжных полках, самым чудесным образом появились недостающие струны на давно заброшенной гитаре и четвёртая ножка на сломанном табурете, снова весело затикали забытые ходики. Но это только мгновение. В следующее, за давно немытыми окнами, вновь вижу расплывшиеся вдруг контуры парка. Того самого… К горлу подкатывает тяжёлый ком. В памяти воскресает одна ночь. Очень длинная и грустная ночь. Последняя ночь… Что-то со мной тогда произошло. Что? Трудно объяснить. Почему? Не знаю! Даже сейчас, много лет спустя, не могу понять что же случилось.
…Мы забрели в самые дебри, где только бесстыжая луна могла быть свидетелем всего происходящего. Настал самый важный момент нашей встречи. Ощущение того, что промедление смерти подобно, не покидало меня ни на секунду. Я точно знал, что на завтра этого никак не отложить – признание должно было последовать прямо здесь и немедленно. Знал и то, что ты ждёшь его с нетерпением, но волнение, внезапно овладевшее мной, самым подлым образом вмешалось в течение наших судеб. Именно в тот момент начало происходить что-то невероятное. Всё неживое вокруг стало оживать, а со мной происходило обратное. Время замедлило свой ход. То, к чему я готовил себя все последние недели, становилось нереальным. В голове всё перепуталось и я не знал как пересилить внезапно подступившую робость. Желание поцеловать тебя, обнять или хотя бы сказать какую-нибудь пустяковину, чтобы разрядить обстановку, вдруг показалось фантастическим – моя плоть словно окаменела. Очевидно я выглядел нелепо, но ты этого видеть не могла. Зато всё видела бессердечная луна! Двурогая ехидно хихикала, корчила рожи и подтрунивала надо мной со своей недосягаемой высоты: «Лопух!… Лопух!». Стыд одолевал меня, но я лишь невразумительно бормотал: «Натали… Натали…». Ершистые звёзды бесцеремонно тыкали своими острыми пальчиками-лучиками, стараясь привести меня в чувство, но это не помогало. Тогда они сменили тактику и принялись оглушительно свистеть, улюлюкать и топать по Млечному пути над моей отяжелевшей головой. Боясь оглохнуть, я закрыл уши ладонями, но звёзды, словно обозлившись на мой отчаянный заслон, кричали ещё громче: «Слабак!… Слабак!…». Очередная попытка как-то встряхнуться и всё-таки сказать всё то, что собирался, не увенчалась успехом. С онемевших губ сорвалось лишь бессмысленное: «Натали… Натали….». Фигуры гипсовых атлетов, плотно выстроившихся вдоль аллеи, угрожали мертвенно-белыми ядрами, копьями, дисками, дышали в спину своим неорганическим холодом и слышался их замогильный, презрительный речитатив: «Размазня!… Размазня!…». Я лихорадочно искал брешь в своём оцепенении, но этому упорно препятствовало второе «Я», которое остервенело бушевало во мне, тяжело давило на грудь, железной хваткой сжимало горло, но первое «Я» лишь конвульсивно сипело: «Натали… Натали…». Твои каблучки-стопочки обиженно отпечатывали на асфальте: «Тю-тя!… Тю-тя!…», невидимый филин брезгливо ухал из темноты: «Тюфяк!… Тюфяк!…», колёса позднего трамвая решительно отстукивали издалека: «Слизняк!… Слизняк!…». Я осознавал всю глупость своего положения, и это угнетало ещё больше. Осознавал и то, что твоему ангельскому терпению вот-вот придёт конец, но вопреки своим стремлениям выдыхал из себя лишь постное: «Натали… Натали…». Бархатный август ласково подталкивал в спину, стараясь приблизить к тебе; ветки вязов приподнимали непослушные руки, пытаясь обвить ими твой соблазнительно-тонкий стан; густые нежные травы обволакивали наши щиколотки, предлагая своё стыдливое ложе, но я, уподобившись неисправному манипулятору, только судорожно дёргался, мучительно проталкивал вверх распухший до невероятных размеров кадык и срывающимся шёпотом отупело повторял: «Натали… Натали…».
…Да, именно так всё и было. Та ночь должна была стать нашей, но не стала. Невидимые путы, парализовавшие мою волю, так и остались неуязвимыми. И ты растворилась в душной ночи, оставив меня наедине с моим бессилием под бездонным звёздным куполом храма несбывшихся надежд, от сводов которого в непроницаемые глубины Вселенной отражалось бесконечное эхо: «Натали!… Натали!…».
