не прошли, не исчезли совсем,
я по крови не стал конокрадом,
добровольно в татьбе преуспел.
Помню, как я вскочил на гнедого
в первый раз без седла и помчал
прямо в степь там, где воздуха много,
много неба и вольная даль...
Била дрожь жеребца молодого,
а меня лихорадил азарт –
не случилось за нами погони;
был я этому рад и не рад.
А потом было разное – даже
пули в теле моём и ножи,
то, про что ни за что не расскажешь,
хоть под водкой, хоть заживо жги.
Я лошадок менял на купюры,
я подменивал масти и всласть
проводил время в пьяных загулах
не тревожась про Вышнюю власть.
А когда отступало похмелье
снова гнал я себя к табунам,
гулким отзвуком жарких веселий
сердце ухало в такт скакунам.
Бьёт копытом, играет мышцою,
сытый круп обметает хвостом,
настороженно водит ноздрёю
самый лучший из всех вороной.
Этот будет последний в карьере.
И зарок мой покрепче, чем сталь.
А спина и ладони взопрели,
будто взяли с поличным за шмаль.
Не грубил я уздой и нагайкой,
не пинал жеребцов под бока –
шёл на пегих я с искренней лаской,
на каурых на взводе слегка.
Но вот этот изрядно нахален
и силён, и красив, как Колосс,
и решил я, что будет ужасен
для такого базарный помост.
И ушёл я гулять восвояси –
прочь от места, где конский удел;
знаю я, что в затылок сквозь вязы
вороной мне недолго глядел.