Студент: Вот, номер семь. Теперь вы - себе.
Профессор: Та-а-ак. Ваша очередь. Хотя, что значит - себе?!
(К/ф “Большая перемена”)
Этот високосный год начался дурацки, как ему и положено. Уже первые дни весны прижали меня к стенке, намереваясь добить: отца уволили с работы, а я, взрослый горе-преподаватель колледжа, ничем не мог ему помочь: сам работал за копейки, едва хватало на жилье. Кругом таяли глыбы льда, остатки сугробов впитывались в замшу сапог, разъедая солью даже самую стойкую кожу ботинок, грязь оседала брызгами на брюках от проезжающих машин и пачкала дно дамских сумок. Светало еще поздно, хотя по утрам солнце уже присаживалось на подоконник. Во второй столице было промозгло и тоскливо.
В эти дни женился мой друг. Он давно ухаживал за нашей общей знакомой, и однажды решился сделать ей предложение, которое она с благосклонностью приняла. Оба по-детски радовались предстоящей свадьбе, и я, глядя на них, чувствовал себя не в своей тарелке. Я не был влюблен в его невесту, с которой дружил еще с детского сада, просто было как-то обидно, что это счастье миновало меня, хотя оно изначально не мне предназначалось. Помолвленные гуляли за руки и радовались редкому солнцу и даже первому дождю. Мы вместе играли в группе, бренчали на гитарах, и я не ощущал такой радости от похотливых взглядов молоденьких “группи” в зале, готовых оказать любые интимные услуги выступающим, помани их кто хоть пальцем. Но музыканты инстинктивно шарахались от подобных предложений, я сам уже перезрел для простого секса и теперь жаждал найти ту самую, свою единственную, которая одна для меня создана.
Но эта одна-единственная не находилась, хотя меня всегда окружало достаточно прекрасных - красивых, умных, талантливых - девушек и женщин. Мне исполнилось тридцать четыре, и я приближался к тому рубежу, у которого надо будет либо признаться себе в горькой правде, что, перефразируя одного автора, “моим именем уже не назовут улицу и даже не запустят названный в честь меня космический корабль”*, либо же я наконец обрету крылья, которые поднимут как Икара выше Исаакиевского собора, высоко в небо, откуда мои текущие неприятности покажутся ерундой.
Моя мечта о единственной девушке подпитывалась теорией о том, что у каждого рожденного на Земле есть половинка. И хотя до сих пор я действительно искал, пробовал и пытался, но то не срастались сердцевинки, то была разная кожура, а то и вовсе принимал за яблоко заморское манго или сельскую грушу. Словом, половинки все не срастались. На удивление, выход в случайных связях меня не устраивал и я удовлетворялся мыслями, что однажды мне - нам - непременно повезет, и цельный плод нашей любви оформится маленькими карапузами.
А пока что я устало ездил каждую неделю с опостылевшей работы на другом конце города в стылом трамвае и кондуктор неизменно щедро отрывал мне только счастливые билеты. Я ехал и грустно улыбался этому обстоятельству.
Во дворе нашего дома жил мой студент-переводчик, который подрабатывал в магазине дворником. Я видел его в любую погоду с метлой в руках, одетого во все теплое, постоянно с наушниками в красных от холода ушах. Парень был, безусловно, талантливым лингвистом, и поэтому меня удивило, зачем он выбрал такую тяжелую подработку - скалывать ломом толстые пласты льда со ступенек зимой, подметать бесконечно падающие листья осенью, сметать воду из луж в канализацию по весне и убирать за отдыхающими горожанами летом окурки, пивные бутылки, банки из-под лимонада и шоколадные обертки - ведь он мог прекрасно работать переводчиком? На что я получил неожиданный ответ, что студент ненавидит свою специальность и учится для “психологического комфорта мамы”; он собирается успешно защититься (парень идет на красный диплом) и, положив корочки маме на стол, отправиться искать другую работу, не по профилю. Зачем так усложнять свой жизненный выбор - ведь можно раньше бросить нелюбимое занятие, вырвалось у меня. Студент, устало отставив метлу, объяснил, что это - “дело принципа”, и смысл не в том, что напрасно уходит время, а в доказательстве своей правоты и целеустремленности. Окончательно меня ошарашив, парень пояснил, что и работать начал, чтобы накопить на любимую компьютерную игру - “только аналог, выписанный прямо из Штатов, стоит бешеных денег”. Я ничего не понимал больше, парень и так был немного “в своем мире”, поэтому с некоторых пор я обходил трудягу стороной, выбирая другой ближайший магазин.
Еще, будучи сапожником без сапог, мне пришлось утешать соседку, милую девчушку Лилю. Ей недавно исполнилось двадцать два, хотя по рассудительности потянет на все тридцать. Всегда серьезная, спокойная и собранная, как в песне “роллингов” (”She’s so respected - cool, calm and collected”), она теперь выглядела бледной, нервной и весьма подавленной. Мы живем на одной площадке, и я, вынося мусор, обратился к ней, Лиля как раз возвращалась из магазина:
- А почему у нас глаза на мокром месте?
Лиля попыталась скрыть мокроту нарочитым шмыганием, но попросила зайти ко мне через пятнадцать минут. Я быстро прибрался и поставил чайник, когда соседка вернулась с тарелкой заварных пирожных. Он рассказала, что познакомилась с мужчиной старше на пятнадцать лет (то есть и меня старше), и он ей нравится, и вроде бы она ему тоже, но… “Что - но?”, не выдерживаю я.
- Полтора месяца.
“Ты о чем?”, снова недоумеваю. “Это срок, после которого я обычно расстаюсь со своим спутником. И послезавтра будет ровно полтора месяца, как мы вместе. Я боюсь!”. По себе знаю, этот сакральный ужас неискореним - какие бы утешающие прибаутки я сейчас ни травил. Так и я, получив от кондуктора трамвая очередной счастливый билет, понимая несуразность и нелепость глупых детских гаданий, отойдя на безопасное расстояние, откуда никто не мог меня видеть, скомкивал билет в горошину и радостно, зажмурив глаза от предчувствия хорошего, что ждет меня, забрасывал горошину в рот. Было невкусно, но появлялось ощущение исполненного долга.
В весеннем цейтноте пронеслись мужской и женский дни, я едва успел проставить досрочные зачеты своим оболтусам-студентам, и наконец в середине апреля выдался первый день, когда я приехал домой пораньше в надежде лечь пораньше, несмотря на чудесный весенний день, и впервые за долгое время выспаться. Отварив макарон, наспех поджарил котлеты и, почитав завалявшуюся газету со спортивными комментариями, накрылся одеялом и заснул сном младенца уже в семь вечера.
Пол-второго ночи меня разбудил резкий стук в дверь. В нашей коммунальной квартире жила одинокая старушка Амалия Мольбертовна. Ее отец был художником, по имени Альберт. Но дразнить “Мольбертовной” ее стали, когда она начала писать гневные обличительные пасквили на соседей и бывших сослуживцев (еще когда работала на почте) в редакции газет и журналов и даже на телевидение. Сейчас она добралась до политической верхушки и блаженствовала, ежедневно забрасывая их письмами о том, как мешают ей жить соседи, у которых маленькие дети и т.д. Теперь Амалия добралась до меня.
- Выйди, поговорим!
Столь грозный тон маленькой сухой бабульки был неожиданным. Я мгновенно проснулся, удивляясь, что заставило старушку вызвать меня на, судя по всему, серьезный разговор, в столь поздний час. К тому же, обычно Амалия ложилась рано. Приведя меня на кухню, она долго испытующе смотрела мне в лицо. Такой пристальный испепеляющий взгляд вряд ли можно было выдержать долго. да и вообще - приодень ее в соответствующую форму, выдай ей яркий фонарик и орудия пытки, в соответствующую эпоху конца тридцатых годов это вполне сошло бы за допрос в застенках НКВД. Ну, это я утрирую. А тогда меня мучило любопытство и одновременно крайнее раздражение, как у любого не вовремя разбуженного человека. Я ждал.
- Это что?! - почти визгливо спросила Амалия и ткнула жилистым пальцем возбужденно дрожащей руки в маленькую желтую трубочку под плитой. “Макаронина”, спросонок не понимая, ответил я. Амалия изошлась слюной, поясняя, какие штрафы берет СЭС, если нагрянет к нам в квартиру. Она рассказала как минимум семь случаев, когда от пары крошек квартиру наводнили крысы, мыши и клопы. Последнему я совершенно не верил: к чему здесь кровососущие насекомые? Но с полоумной женщиной спорить не стал, однако она не удовлетворилась тем, что я просто прибрался на полу. Ей нужна была изощренная месть - а что было лучше удовольствия читать мне ноттации в течение получаса ночью, когда животно хочется спать? Однако, на звук ее подвизгиваний проснулись остальные жильцы и, сочувственно взглянув на меня, попросили “уладить все дела поутру”. Амалия раздосадовавшись, что ей помешали, пошаркала старыми шлепанцами в свою комнату, недовольно ворча.
Вернувшись в комнату, я долго не мог заснуть. Странное дело - что представляет счастье для меня и что являлось комфортом для престарелой соседки? Мне нужны: достойная работа, карьера и самоуважение, любимая девушка и впоследствии жена, семья и дети; и чтоб у отца все наладилось. А что необходимо Амалии? Всего лишь вовремя убранная макаронина. Диссонанс был столь велик, что я расхохотался. Перспектива дожить до возраста соседки и впасть в окончательный маразм пока не пугала, но уже заставляла задуматься о возможном итоге одинокого существования. Все еще посмеиваясь, я, наконец, заснул. Поутру предпочел ничего не разогревать на общественной кухне, ограничился пакетом томатного сока из холодильника и холодными макаронами. А после поехал на работу.
Собственно, счастливые билеты в трамвае все еще продолжались, пока я не прекратил подсчитывать сумму первых и последних трех цифр или сумму четных и нечетных цифр (я считал всегда обоими способами, чтобы поймать свое счастье наверняка). А закончил дурачиться таким образом, когда однажды утром возвращался в трамвае из гостей домой и случайно поймал насмешливый взгляд девушки напротив. Она ехала в красивом летнем платье, с кокетливой розой в волосах, наверняка со свидания. И заметила мои попытки поймать за хвост неуловимую птицу счастья. Девушка протянула мне свой билет со словами:
- Тоже счастливый, -
и вышла из салона трамвая прежде, чем я успел что-то сказать или выйти за ней.
Можно ли отдать другому свое счастье? Я по-прежнему сжимал в руке оба билета - свой и девушки - когда подошел к дому, вошел в подъезд и заметил, что на лестничной клетке на пол-этажа выше задумчиво сидит Лиля: “А знаешь, я тебя ждала. Ты был прав - не стоит зацикливаться на том, полтора месяца или больше. Надо просто узнать человека”. Я заставил сердце успокоиться и напрямик спросил: “И как, узнала?”. Лиля ответила: “Да. Мне было с ним хорошо, но он оказался женат, и его это устраивало. Собственно, он и теперь не против встреч, но я этого не хочу. Не то, чтобы обиделась, а так… Просто хочу иного”. Меня тоже не устраивали в моей жизни отношения “на так”. И теперь я, кажется, начал чувствовать, как надо поступить. Я протянул Лиле оба билета и сказал: “Это тебе, чтобы они привлекли счастье. А пока ты сходишь к себе домой и переоденешься, чтобы поехать со мной на Елагин остров”. “Ой, здорово, а зачем?” - “Не зачем, а для чего”, серьезно ответил я, “Мы будем кататься с тобой на трамвае в разные места до тех пор, пока ты не поймаешь свой собственный счастливый билет, и он не принесет тебе счастье. А мне, похоже, уже принес”.
“Серьезно?” - спросила Лиля, - “Абсолютно” - “Тогда О’Кей, я сейчас оденусь и быстренько выйду” - “Не торопись, я буду ждать внизу”.
Я был ужасно рад. Мне теперь было кого ждать, и мне больше не был нужен счастливый билет.
*http://www.proza.ru/2010/02/16/35 - Егоров, автор Проза.ру