Цветным воскресеньем,грибным дождем,
Будь моим богом,березовым соком,
Электрическим током, кривым ружьем,
Я был свидетель тому, что ты ветер.
Ты дуешь в лицо мне, а я смеюсь.
Я не хочу расставаться с тобою без боя,
Покуда тебе я снюсь -
Будь моей тенью." (Гр. Сплин)
Конечно, она понимала, что они разные.
Дело не в разнице в возрасте или в социальном статусе - скорее, в психологии и мировосприятии. Он так считал: баба-дура, и права голоса не имеет. Вообще, "Домострой" был не так уж неправ. Вот куда завели все эти феминистки? Ненакрашенные страшные бабы с отвисшими титьками, орут с трибуны дурными голосами что-то о равноправии, трахают мужиков по-всякому, нажираются с такими же дурами в хлам, вкалывают наравне с хилыми мужиками, а потом удивляются, что их никто замуж не берет.
Она недоумевала, откуда у него столько злости к ним. Женщины ведь не виноваты - что им не попались нормальные отцы, дяди, братья, а позже суженые. И каждый имеет право на слабость и отчаяние. Другое дело - не все бабы дуры и не все мужики козлы. Это перекос!
Но он упрямо гнул свою линию - и женщины идиотки, и ты сама такая, раз не понимаешь. Спрячь свое "Я" куда-нибудь, и будь, пожалуйста, тише воды, ниже травы. Она послушалась.
Вообще-то, ее "Я" еще долго пыталось выглянуть из-под пуританской серо-коричневой юбки, которую она стала носить после общения с ним. До этого были сплошь разноцветные колготочки и яркие расписные юбочки, да броские украшения и длинные ухоженые ногти. А потом - штиль! Ее "Я" взывало к памяти: "но Я же было, дорогая! Верни мне пространство самовыражения!!!" - она упорно игнорировала свою душу, забросив сначала ролики, потом живопись и фотографию, позже перестав краситься и менять платья. Ее любимым репетруаром стал его шансон и баллады Кашина, протяжный стон Малинина и заунывное пение ранней Ваенги. После она прекратила дурачиться, корча рожицы в витринах магазинов и в зеркала на развилках дорог. Друзья окрестили ее "невыносимой занудой", предвещая ранний климакс.
"Растворись во мне!", звучала в ее ушах его просьба. Однако, какой фруктовый кефир представлял собой он?
Перечитывая добрую сказочку невротика-Андерсена в метро, она мечтала также отдать свой хвост и морскую свободу, расстаться с семьей - ради одного его кивка, беглого взгляда и обещания навсегда... И не надо продолжения - ТАМ должно быть запредельное счастье. Дурочка, она не знала, что счастья уже достаточно в нас самих - Бог его дал каждому из нас с запасом. И чем щедрее мы его расплескиваем - тем больше его возвратится. Но она ведь не просто расплескивала его, свое счастье - на всех, кому мало (там, наверху, Кто-то смотрит на то, куда мы деваем посланные нам дары!), а решила найти одного эгоиста и вылила на него целый ушат своего невозвратимого наслаждения жизнью. Подарив ему долгие годы своей жизни, свою глупую душу наизнанку, она даже превзошла в самоотречении андерсеновскую Русалочку - не просто отрезав свой хвост и променяв его на ноги, а... решительно нырнув в море кислоты чужого эгоизма. Море-то оказалось неглубоким. Но силы кислоты хватило, чтобы превратить самые ее душу и плоть в прозрачную пенистую жидкость. Другое дело, что душа ее была такой огромной, что подобно черной дыре, впитала в себя, растворяясь, всю жидкость моря и стала в объеме не больше пары литров обыкновенной водопроводной воды.
Которая и появилась одним прекрасным утром в стакане на его кухонном столе. Тот, кто пропустил священное действо самоотречения, проснулся на рассвете: он очень любил себя, занимался бегом и обливался по утрам. Увидев на столе стакан с водой, обрадовался и залпом выпил ее всю. "Наверное, она постаралась!", привычно подумал он. Вернувшись в комнату, он удивился, что любимой не было на месте; кровать была пуста, а простынь примята, будто недавно она была здесь.
Проникнув в его организм, волшебная вода заполнила все артерии и сосуды, каждую клеточку его тела, вызвав странное ощущение, что ему самому себя стало очень много. Словно почувствовав это, вода стала растворять его, одновременно просясь наружу. Остатками сознания он понял, что его тоже нет на свете. Однако осталось чувство, что она и он стали чем-то новым, чего не было раньше.
Два тела, лежащих в обнимку в зале двухкомнатной хрущевки на Комендантском, стали беспокойно ворочаться во сне, пока обоим стало неудобно. Тогда среди ночи они проснулись и странно посмотрели друг на друга.
- Это ты? - самый глупый вопрос задал он.
- Я, - только и могла сквозь смех выдавить она.