Дыши со мной…
Отражая тени,
Мы танцуем под водой…
(Из песни.)
Лежим в гамаках, подвешенных на металлических столбах. Лежим в гамаках на берегу чужого, неласкового океана. Мимо проносятся катера, вздымая снопы брызг, иногда долетающих и до нас, обдавая лица неприятной свежестью.
Лежим в гамаках. Не мерзнем, хотя – декабрь. Это потому, что здесь – Америка. Америка, со всеми, вытекающими из этого факта последствиями.
Лежим не особо тепло одетые. Не в пляжных костюмах, конечно. И даже не в шортах. В брезентовых ветровках и в таких же брезентовых брюках. Но, ведь, и не в пальто же. Америка…
Лежим и молчим. Не хочется разговаривать ни о чем. Впрочем, мы со Светланой, кажется, в последнее время всё более и более учимся понимать друг друга без слов.
Вынимаю из кармана мобильный телефон. Позвонить, что ли… Чуть не сказал: «домой»… Надо же… Впрочем, скорее всего – именно так и есть…
Мобильный телефон украшают две подвески: одна – в виде серебристой рыбки с красным рубиновым глазом, другая – изображает собою такое же серебристое соцветие крестообразной формы, заключающее в своей сердцевине бледно-голубоватый камень неизвестного мне названия. Обе эти подвески, вместе с вот этим самым мобильным телефоном, купил я ещё несколько лет назад, купил на радостях после получения гонорара просто немыслимых размеров из одного весьма престижного издания, где столь неожиданным образом, вдруг посчастливилось мне тогда напечататься.
Тот магазин мобильных телефонов и сопутствующих им аксессуаров и сейчас располагается на главной улице моего родного города, в маленьком строеньице – то ли домике, то ли будочке, - где, сколько я себя помню, находилась прежде часовая мастерская, в которой трудился старый мастер – обрусевший грек Артур. Скончался он буквально за год до того, как всё это началось. Имею в виду то, что вскоре началось в нашей стране, после чего и страны-то не стало, а обрубки её и сейчас кровоточат незаживающими ранами.
Про Артура рассказывали, что, окончив рабочий день, вышел он на крыльцо, запер дверь своей мастерской, и тут же упал на асфальт замертво. Потом патологоанатомы зафиксировали внезапную остановку сердца. Словно предчувствовало оно предстоящий ужас.
Часовщик Артур был неотъемлемой частью нашего города. Так же, как и его мастерская.
Потом, когда жили мы все по сути дела в другом, чуждом нам государстве, с его чуждыми нравами и обычаями, став эмигрантами у себя дома, город стремительно утрачивал свой облик, становясь тоже другим, совсем другим, совсем не нашим городом, непривычным, чуждым враждебным.
Года за три до смерти старого, доброго часовщика Артура, скончался мой дедушка. Цинично звучит, но – вовремя. Это их счастье, умереть, не дожив до нынешних подлых времён.
Мне же в те дни казалось, что вместе с дедушкой умерло всё. Я не буду говорить здесь о наших с ним взаимоотношениях, которые, к тому же, в последние несколько лет его жизни, совпавшие с годами моего как бы взросления, до некоторой степени осложнились. Но дедушкина смерть, хоть и не являлась ни для кого неожиданностью – его почти целый год медленно и мучительно съедала заживо зловещая болезнь, имя которой: рак, - настолько подкосила меня, расстроив мою нервную систему до степени просто фантастической, что привело меня в психиатрическую больницу.
Дело тогда значительно осложнилось моим возрастом. Было ведь мне тогда не полных четырнадцать. В нашем же родном городе психиатрическая больница хоть и имела статус областной, да фактически таковой и являлась, но не имела своего детского отделения, которое зато было в психиатрической больнице города Ростова-на-Дону, являющегося нашим областным центром, хоть и была та больница в скромном статусе городской. Такие вот парадоксы.
Лечь туда тоже оказалось не так-то просто. Целый ворох документов приходилось собирать всякий раз. Да, да – именно, всякий раз. Поскольку положили меня туда лишь с третьего нашего приезда. А в первые два раза, измерив в приёмном покое температуру, незамедлительно отправляли назад. По какой-то совершенно необъяснимой причине, а в первую очередь, наверное, просто по закону житейской подлости, температура у меня всегда поднималась, пока мы ехали в это мрачное заведение, несмотря на то, что, готовясь к означенной поездке заранее, я, по настоянию старших, не меньше двух суток глотал и аспирин, и пирамидон по три раза в день. А в том, что это заведение, действительно, мрачное, и у меня была возможность убедиться на собственном опыте за несколько месяцев пребывания в его стенах. И в том, насколько оно мрачное – тоже.
Помню, так мечтал, когда выпишусь, и бабушка приедет за мной – а в том, что приедет именно бабушка я ни секунды не сомневался – объехать весь Ростов, посмотреть получше этот город. Нет, не довелось. Лишь годы спустя, во взрослой своей жизни начал я знакомиться и с Ростовом и с его людьми, с его нравами. Честно скажу, не понравился он мне тогда. У нас в Новочеркасске как-то вольнее, что ли, дышится.
Тогда даже в собор, высящийся на центральном рынке заглянуть не довелось. Хотя долго мы простояли с бабушкой почти что под самыми его стенами, на трамвайной остановке. С годами я видел, как серебро его куполов, отливавшее прежде ледяным холодом сменило золото, жарко полыхающее в солнечных лучах, была достроена звонница, увенчанная такими же золотящимися огненными куполами, появлялись вспомогательные постройки и даже магазин «Православный Мир».
Устав от моих ростовских дел во время очередной поездки, присаживался я на скамеечку, успевшую уже полюбиться, стоящую в тени деревьев, возле фонтана, слышал журчание воды, смотрел, как на залитом солнцем асфальте движутся беспрерывным потоком живые тени водяных струй, обычно не очень хорошо отрегулированных и потому разбрызгивавших свою влагу вокруг на весьма значительное расстояние. А над самим фонтаном танцевали его верхние струи в виде постоянно вращающейся вилки. Накопившаяся усталость вдруг даст о себе знать внезапно нахлынувшим приступом, заставляющем задремать на мгновение – всего лишь на одно мгновение! – но именно в эту странную минуту между сном и бодрствованием, между явью и усталым забытьём всё сливается воедино – и мысли, и видения, и звуки – и не различаешь уже: то ли фонтан журчит, то ли листва шелестит. Ещё секунда, и возвращаешься, как ни в чём не бывало, к окружающей тебя реальности – к такой, как она и есть. Но всё это было, спустя долгие и долгие годы.
А что же было за эти годы. Да много чего. Не знаю и сам, с чего лучше начать. Впрочем, как известно, начинать всегда лучше с начала. Именно так я и сделаю сейчас. По крайней мере, попробую именно так сделать.
Моя мать где-то за полгода до тех событий, о которых сейчас пишу, лечилась от алкоголизма, с отцом, страдавшим, кстати сказать, тем же самым они расстались, когда мне было лет одиннадцать – не больше. Как вернулась она из больницы (а лечилась тоже в психиатрической больнице, только у нас, в Новочеркасске, только то и спасло её от перспективы угодить в печально известный ЛТП, что лечиться пришла добровольно; впрочем, как вскоре выяснилось: не вполне добровольно, поскольку, нигде не работая в последнее время успела связаться с каким-то заезжим вором-гастролёром, которого навела на две квартиры, «блестяще» им ограбленные, что, тем не менее, не помешало ему спустя очень короткое время попасться на чём-то другом, в результате чего над моей мамой нависла вполне реальная угроза перейти по уголовному делу, в коем она и так фигурировала, каким-то лично для меня до сих пор малопонятным образом, из свидетелей в соучастники со всеми вытекающими отсюда последствиями и подследствиями тоже, и решила она «пересидеть» опасное для себя время в таком сравнительно безопасном месте, каковым, по крайней мере, на её взгляд, являлась психушка, благо – был вполне резонный и убедительный предлог туда отправиться), так бабушка сразу же не одобрила её новую дружбу с одной весьма сомнительной дамой, маминой соседкой по больничной палате, поступившей гораздо раньше, но вышедшей с нею примерно в одно и то же время.
Кстати, забегая немного вперёд, скажу, что материны опасения, изложенные мною выше, оказались совершенно напрасными по причине того, что тот вор и на суде, и на следствии всё взял исключительно на себя, поступив так вовсе не из соображений пресловутого воровского благородства, существующего только в больном воображении истеричных дамочек, рафинированных интеллигентов и примкнувших к их скабрезной гоп-камании в последние годы лженародников и лжепатриотов, а из соображений гораздо более прозаического характера, состоявших в том, что согласно нормам действовавшего тогда уголовного кодекса (про нормы же уголовного кодекса, действующего в настоящее время, лично я не знаю ничего, и потому ничего о них не говорю здесь) за любое преступление, совершённое группой лиц (а два человека – тоже группа) полагалось (при чём, каждому из его участников, хоть прямых, хоть косвенных) гораздо более суровое наказание, нежели за преступление, совершённое в одиночку. А тому вору не очень-то хотелось увеличивать свой, и без того, как потом стало известно, не такой уж и малый срок.
По причине того, что его дальнейшая судьба мне не ведома, а в жизни нашей семьи он больше не появлялся никогда, нет абсолютно никакой надобности говорить о нём что-либо ещё, помимо того, о чём я уже сказал. Зато, о вышеупомянутой даме, с которой моя мать успела, как было упомянуто выше, подружиться во время своего лечения от алкоголизма в нашей психиатрической больнице, придётся сказать ещё несколько слов. И вовсе не от избытка тёплых чувств к ней. Даже, скорее, как раз, наоборот. Впрочем, обо всём по порядку.
Звали её так же, как и мою мать – Нина. Я звал её, что называется, через раз – то: тётя Нина, то, по имени отчеству: Нина Ивановна.
Говорят, что тёзка – почти родня. Возможно. Тем более, встретившись в таком учреждении… Да ещё с общим диагнозом…
Нина Ивановна, правда, лечилась там уже во второй раз. Работала она где-то в торговле. Там и пристрастилась к спиртному, как это часто с торговыми работниками случается. На этот раз Нина Ивановна вознамерилась всерьёз не только полностью пройти курс лечения, но и вшить себе ту знаменитую капсулу, при наличии которой в организме любое употребление спиртного в течение пяти лет равносильно смертному приговору, вынесенному обладателем этой капсулы самому себе. Тогда, следует заметить, эти капсулы только появились в нашей стране, привозились из Франции, а иногда – из Бельгии, и, не смотря на всю свою популярность, были редкостью, и стоили достаточно дорого. Капсулу эту Нина Ивановна тогда себе, действительно, подшила.
Жила она, вместе со своей старушкой-матерью и дочкой Леной – девочкой одного возраста со мной с карими глазами и жгуче-чёрными как смоль, густыми волосами, не смотря на то, что у самой Нины Ивановны были светло-русые волосы и серые глаза, видно, отцовское наследство сказалось – в маленьком частном домике, имевшим небольшой и, надо сказать прямо, порядком запущенный, сад, на тихой городской улочке, то спускающейся вниз, то поднимающейся вверх, протянувшейся в стороне от центральных улиц и проспектов, от трасс и магистралей, оживающей каждую весну небывалым обилием зелени, расцветающей великим множеством садов и палисадников, разбитых едва ли не перед каждым домом – настоящее зелёное царство, будившее в те далёкие годы одним лишь своим видом в моей душе такие видения, мечты и фантазии, отзывавшиеся обилием самых невероятных, самых непередаваемых волнений и грёз, самых сказочных, самых волнующих и тревожащих снов, просто не поддающихся никакому, даже самому относительному, даже самому приблизительному пересказу. Если я и был тогда влюблён, то именно в этот окружающий мир – прекрасный и неудержимо цветущий. Несмотря на то, что мать моя, а вслед за нею, что называется, и вообще все, кому не лень, убеждали меня на все лады, что рано или поздно, но, несомненно, и всенепременно, влюблюсь я в эту самую Лену, дочку Нины Ивановны.
Есть такая хорошая фраза: «Правда – это ложь, повторённая многократно». Говорят, что автором этого высказывания является министр пропаганды гитлеровского рейха доктор Ёзеф Геббельс. Не знаю. Зря говорить не буду. Но фраза, если разобраться непредвзято, просто великолепная. А главное – точная. При чём, точная - просто до фантастической степени. И в этом, как, впрочем, и во многом, многом другом, я позднее имел возможность в течение своей жизни убедиться с лихвою на собственном опыте.
Так вышло и с этой Леной. Она была красива, не отрицаю. Пожалуй, и далеко не глупая. Но я её не любил. Что я её люблю, это я внушил себе, идя на поводу у «общественного мнения». Давно подмечено, большинства проблем, отравляющих людям жизнь, на самом деле не существует вовсе до тех пор, пока кто-то о них не скажет, а потом ещё многие другие не повторят на все лады, а тогда-то уж и пошло-поехало.
-Ничего у тебя с Ленкой не выйдет, она девочка – с душком, - говорил в те дни, сочувствуя моим переживаниям, во многом, естественно, просто выдуманным, Борис Петрович.
Он оказался прав. Пройдёт совсем немного времени, и та самая Лена выйдет замуж за одного бывшего зека, в годы пресловутой «пеГестГойки», поднявшегося на волне более чем сомнительного кооперативного движения, который будет старше самой Лены едва ли не на четверть века, чем повергнет Лена в неописуемый шок свою маму. А той, впрочем, вместо того, чтобы ужасаться, справедливее было бы посмотреть на себя любимую, а главное – на тот пример, что подавала она своей дочери на протяжении многих лет.
А теперь о том, кто же этот таинственный Борис Петрович, упомянутый мною только что.
Как уже сказал, находясь в ростовской психушке, не сомневался, что забирать меня оттуда приедет бабушка. Так и вышло.
От неё-то я и узнал, что мать моя успела, за время моего отсутствия выйти замуж, хотя и «неофициально» за старого, одинокого портного, имеющего официальный патент на свою деятельность, зарабатывавшего приличные деньги своим ремеслом, в прошлом сильно пьющего, но исправившегося, хотя и исправившегося ценою нескольких лет, проведённых в ЛТП, куда отправили его в своё время по решению суда. Он-то и был тем самым, уже упомянутым, Борисом Петровичем. А познакомила мою мать с ним Нина Ивановна. Борис Петрович был лучшим другом и бывшим собутыльником её тогдашнего любовника Фёдора Сергеевича – бывшего полицая, отсидевшего за свои злодеяния, среди которых – личное участие в расстреле подпольщиков, более двадцати лет, да ещё с десяток лет жизни на поселении, что гораздо позднее, уже после развала СССР, дало ему возможность даже получить какую-то денежную сумму, хоть и единоразовую, но зато очень весомую, как «жертве политических репрессий». Жил он в другом районе города, расположившемся за рекой, в своём собственном доме, достаточно просторном и благоустроенном, где с немалым успехом, на протяжении десятилетий гнал самогон, которым весьма активно спаивал едва ли не всю округу, делая это с молчаливого согласия участкового, закрывавшего на всё это глаза, разумеется, далеко не бесплатно.
Попутно отмечу одну деталь. Хотя возможно – и не совсем по теме. А может отчасти и по теме. Когда Нина Ивановна всё же «сделала ручкой» Фёдору Сергеевичу, тот потерял не так уж и много, поскольку горевал не больше недели, а потом нашёл женщину ещё моложе, чем Нина Ивановна, место которой в свою очередь, спустя некоторое время, заняла очередная пассия, бывшая в ту пору моложе самого Фёдора Сергеевича ровно на 50 лет, при этом даже не скрывавшая, что живёт с этим старым ловеласом, бывшим фашистским прихвостнем ради того, чтобы поправить своё финансовое положение.
А в это же самое время наш добрый сосед, человек чистейшей души, вернувшийся из Афганистана без обеих ног, коротал свои безрадостные дни в полнейшем одиночестве, в стенах своей опостылевшей квартиры, будучи не нужен и не интересен абсолютно никому. Вот вам и подлинная цена всем разговорам о нравственности и бескорыстии русского народа. Заметим, до всё той же «горбостройки» было ещё, что называется, как до звёзд. Так что нечего валить на то, что нынешние власти, мол, испортили русский народ своей пропагандой. Зачем на зеркало пенять, когда рожа кривая. Горбачёв, Ельцин, Путин и иже с ними, какой бы нации ни были, но по духу и по сути они типичное порождение России и русского народа; они его сущность, они носители его духа и генетического кода – отвратительного, пошлого и зловещего.
Спустя много лет, довелось мне услышать от одного человека:
-Ни одна грузинка, армянка, азербайджанка, или, тем более - чеченка или ингушка не сядет с русскими за один стол, а уж про постель и вовсе молчу. А русская с теми же грузинами, армянами, азербайджанцами, чеченцами, ингушами и прочими – запросто.
Что я мог сказать этому человеку, если возразить было совершенно нечем. Он был глубоко прав.
Я возвращаюсь к моему повествованию. Дальше было вот что. Мать через некоторое время вышла замуж официально. Но за другого человека. До сих пор для меня остаётся загадкой, где она его встретила. Привела его в нашу квартиру, объявив бабушке:
-Это мой муж.
А на следующий день они уехали к нему.
Я звал его: «дядя Валера».
Видно «хороший» был. В восемнадцать отправился «в места не столь отдалённые», ни много, ни мало, на десять лет, вышел, и, не пробыв на воле и года, снова отправился туда же, на сей раз – на все пятнадцать. Больше-то у нас тогда, всё равно, не давали. Гуманные были законы. Только не к тем, к кому следовало бы. К тому моменту, как моя мать с дядей Валерой познакомилась, он, «благополучно» отбыв оба вышеуказанных срока, во время которых так же «благополучно» успел «приобрести» туберкулёз, вступивший уже давно в открытую форму, проживал второй год на «сто первом километре». В общем, «подходящая» компания. Нечего сказать.
Потому скажу здесь лишь о том, чем дело кончилось. О! Это было нечто, похожее на что-то!
Припожаловал Валерий Никонорович, он же – дядя Валера, в наш город на лечение. Сам он, кстати, и был родом отсюда. Вся его родня здесь же проживала.
Незадолго до этого застрелился его родной брат – Вячеслав. Тоже – тубик, и тоже – рецидивист. Он имел инвалидность по туберкулезу. Пришёл как-то домой с розой в руках, неизвестно где и за какие деньги купленной (именно купленной, а не сорванной, потому что была ранняя весна, в природе розы еще не росли), которую тут же приколол к фотографии, висевшей в их с его матерью общей квартире. На той фотографии улыбались, обнявшись, сам Вячеслав и его бывшая жена, оставившая его тогда ещё, когда он отбывал свой первый срок. Мать, видя его печаль на лице, пыталась, было хоть как-то поднять его настроение:
-Что ж ты, Славик, пригорюнился. Скоро мой День Рождения. А там, через месяц - и твой…
-Кому именины, а кому и поминки, - многозначительно вздохнул Вячеслав.
А на следующий день, уже ближе к ночи, сказал, что неважно себя чувствует и хочет выйти на свежий воздух. Вышел. А минут через сорок пришёл сосед, сообщивший, что Вячеслав лежит за домом мертвецки пьяный.
Мать, вместе с тем соседом, отправились туда, и лишь подойдя близко увидели, что, на самом деле, Вячеслав мёртв. Как выяснилось, он застрелился из поджигняка, который, в тайне от всех, сделал заранее, прострелив себе самое сердце. Где-то даже настоящую ружейную пулю раздобыл. Но перед тем как застрелиться, снял с себя одежду, оставшись голым до пояса – чтоб одежду эту не попортить. Не дешёвая она, всё-таки, была. Особенно, куртка.
А припожаловал Валерий Никонорович для лечения, и при том, весьма серьёзного, каковое предстояло ему в Новочеркасском лёгочно-хирургическом санатории, оставив мою мать «на хозяйстве».
Неожиданно появился. Не предупредив. Впрочем, к нам он зашёл, рассказал, что к чему, да и ушёл, аналогичным образом «отметился» и у своей родни, со своей матерью погоревал о судьбе брата Вячеслава, да и пошёл в означенный выше санаторий.
А недели через две – три, ещё более неожиданным образом, объявилась мать. От неё-то мы и узнали, что пришлось пережить ей за время отсутствия дома её «благоверного».
Оказалось, что, часто бывая в райцентре, Валерий Никонорович завёл там роман с одной дамой по имени Ольга, работавшей хормейстером в районном доме культуры. Даже жениться на ней обещал. Дополнительную трагикомичность ситуации предавал тот факт, что эта самая Ольга прежде неоднократно видела Валерия Никоноровича вместе с моей матерью. Валерий Никонорович все недоумённые вопросы разрешил почти как в плохих романах, одной единственной фразой: «Это – моя сестра».
А пока Валерий Никонорович пребывал в Новочеркасском лёгочно-хирургическом санатории, буквально через три – четыре дня после его отъезда из посёлка, Ольга отправилась на две недели в Ростов, на курсы повышения квалификации, где угораздило её вступить в случайную связь с каким-то мужчиной, которого видела она в первый раз – вот нравы-то у наших работничков культурки!, - и который наградил её гонореей. Хорошо, хоть не сифилисом.
Прослышав, что при гонорее хорошо помогает рефомпицин, применяемый также и при лечении туберкулёза, и, решив, минуя врачей, заняться самолечением, она рассудила примерно так. Мол, если у Валерия Никоноровича туберкулёз, и он лечился рефомпицином, значит, у него дома ещё должно оставаться это лекарство после его отъезда в лёгочно-хирургический санаторий, где ему и так выдадут все необходимые препараты. Она заявилась к моей матери. Дальше представляю читателю самому судить о том нервном шоке, каковой испытали обе женщины, каждая по-своему, узнав истинное положение дел.
Мать, бросив хозяйство – а оно там у Валерия Никоноровича всё же было, пусть и крайне убогое, но было – на произвол судьбы, вернулась в Новочеркасск. Развод явился исключительно делом времени.
* * *
…Медленно ползёт автобус, взбираясь в город по крутым склонам. Они здесь почти такие же крутые, как и в нашем Новочеркасске. Впрочем, Аксай с Новочеркасском находятся на одном хребте, возвышающемся над степью, подобно панцирю гигантской черепахи, застывшей миллионы лет назад, подобно древним окаменелостям.
Здесь теперь моя новая работа. У себя, в Новочеркасске ничего не нашёл. Не зря, видно, говорится: нет пророка в своём отечестве. Одна наша городская газета, в которой я проработал почти год, приказала долго жить, другая, в которой проработал я более трёх лет, после того, как за неё взялись власти, перешла в другие руки, что повлекло за собою «добровольно-принудительный» уход едва ли не всех её прежних сотрудников, и меня в их числе, с последующем сползанием самой газеты на такие гнусные позиции, что и говорить о том противно. Позади уже работа в двух леворадикальных газетах. Одна – наша, южнороссийская, имевшая региональный статус, другая – международная. Стараниями наших властей обе они теперь более не существуют. Здесь же обычное информационное издание, временами не чуждое литературе, которой я просто болею ещё со школы. Издание здешнее старается рассказывать о реальной жизни, такой, какая она есть, при этом, стремясь, конечно, по мере возможности, соблюсти хотя бы элементарную объективность – а это уже, само по себе, в наши дни такая редкость, что поневоле приходится ценить. По крайней мере, работа здесь, в настоящий момент, представляется гораздо меньшим злом в моральном плане, чем работа где бы то ни было ещё. Давно нет в живых ни матери, ни бабушки. Личная моя жизнь так и остаётся в подвешенном состоянии. Так и не встретил ту единственную и неповторимую. Были, конечно, мимолётные романы, да всё – не то. А дома – целая тумбочка так пока и не изданных рукописей. Жизнь проходит, и хвастаться нечем.
* * *
…Занялся всерьёз лечением своих, основательно запущенных, зубов. В муниципальной поликлинике и врачи в последнее время какие-то не такие (а кто, впрочем, сюда пойдёт за такую грошовую зарплату?!), и материал отвратительный – летят пломбы в лучшем случае через неделю. Обратился в частную, разумеется – платную. Здесь возьмут с тебя по полной программе, но и вылечат. Лечил я зубы, отказывая себе во многом. Лечил не один год. Успела завязаться основательная дружба с моим врачом Светланой. Мы с нею примерно одного возраста. Ей я дарил едва ли не все свои книги, которые издавал за свой счёт, отказывая себе, пожалуй, иногда даже в ещё большем, нежели, собирая деньги на очередное её посещение.
Мы начали встречаться. Родом она откуда-то из под Таганрога. Отец, несколько лет назад оставивший этот мир, тоже врач. При чём, врач потомственный. Только, хирург. Светлана тоже собиралась, было, пойти по его стопам, но послушала его предупреждения:
-Зачем тебе, Света, лишние слёзы…
Так и связала она своё будущее с зубоврачебным делом, оказавшимся, к тому же, для неё весьма прибыльным. Вскоре после начала наших встреч Светлана получила очень даже перспективное предложение работы в США. Это подтолкнуло нас обоих скорее определиться с нашими отношениями, которые мы оформили надлежащим образом. Я, правда, поначалу терялся:
-А чем сам-то буду в Штатах заниматься?
Светлана отвечала в присущей ей оптимистической и слегка, быть может, авантюрной манере:
-Найдём.
Она не ошиблась. Мы нашли здесь применение моим способностям. Хоть со скрипом, но нашли. А журналистика… Так она везде одинаковая…
* * *
…Держу в руках мобильный телефон, припоминая, кому бы можно было позвонить в Новочеркасск. Увы… И припомнить-то некого. Кладу телефон обратно в карман. Светлана понимает моё состояние, продолжая хранить молчание. А я понимаю, что она понимает. Мы действительно научились понимать друг друга без слов. Или, по крайней мере, почти без слов.
Всё также проносятся катера, взвихривая водяные брызги. Слышен шум работающих моторов. Ветер тоже шумит. Волны плещут. Лежим в гамаках. И почти не мёрзнем.