(Роман-рассказ)
Самое первое воспоминание моего детства – квартира, захламлённая и забитая всем, наверное, чем только возможно и чем вовсе невозможно было её забить и захламить: книги сваленные где попало и как попало, кипы каких-то бумаг, распечатанных – а по большей части, не распечатанных – писем, посылок и бандеролей, громоздящиеся повсеместно стопы газет и журналов, кучи сваленного где попало и как попало белья – как постельного, так и нательного, - никогда не стиравшегося, постоянно источавшего невообразимейшую вонь, окурки, огрызки всей мыслимой и немыслимой еды, горы пустых консервных банок, ряды пустых бутылок – из под ситро, из под пива, из под водки, из под великого множества вин и коньяков, - обрывки каких-то бумаг, надорванные – а то, и вовсе изорванные тетради и блокноты; мать, вечно спешащая куда-то, раздражённо отвечающая на звонки никогда – даже глубокой ночью – не смолкающего телефона. А ещё, то бледное, малокровное существо, неподвижно лежащее на диване, не умеющее шевелить даже пальцами, но, как утверждали все без исключения взрослые, очень умное и талантливое, по имени Аугусто, которое все считали моим отцом, правда, некоторые из взрослых при этом криво ухмылялись, причину чего я понял лишь много, много лет спустя.
…Слышал ни раз, что моя мать прежде, каким-то непостижимым, непонятным и неизвестным никому образом, ухитрилась «уехать» в Америку, как все, в том числе и она сама, тогда думали, навсегда, но что-то там у неё с кем-то не заладилось, где-то в чём-то что-то не сложилось, и она вернулась назад, и вскоре вышла замуж, после чего – по крайней мере, если верить официальной как бы версии – на свет появилась та сомнительная личность, каковая и является автором этих строк.
…Нередко в нашей квартире появлялись люди… Сказать, что появлялись они целыми компаниями – это значило бы не сказать вообще ничего… Они появлялись целыми толпами – шумными, крикливыми… Что-то обсуждали, смеялись, бывало ругались, иногда дело доходило до драк. Поскольку тут бывали и мужчины, и женщины, одинаково крикливые, одинаково пахнущие водкой и сигаретами, случалось и такое, что в самый разгар пьянки кто-то с кем-то уходил на несколько минут в ванную комнату, или – туалет… Лишь повзрослев, я с ужасом и величайшим омерзением, припоминая все эти подробности, понял, зачем они туда ходили…
До нас же с Аугусто не было дела никому. Он лежал в соседней комнате на диване. Лежал почти всегда на животе, почему-то говорил, что так ему легче дышать. Из его премного грустных, умных, глубоких, казавшихся бездонными глаз текли тихие слёзы, которые он был не в силах стереть своими неподвижными от природы руками. Я подходил, осторожно промокал их уголком своего маленького носового платочка.
-Аугусто, ты хочешь есть?, - спрашивал я, сам с превеликим трудом сдерживая рыдания, подступавшие к самому горлу от какой-то невысказанной обиды, причину которой и всю её чудовищную глубину пока ещё был не в силах постичь своим детским разумом.
Странное дело. Не знаю и сам, и до сих пор понять не могу, почему сложилось так, что никогда я не обращался к нему со словом «папа». Всегда звал его лишь по имени. При этом, даже не задумываясь о происхождении этого имени, столь, казалось бы, странного, столь непривычного для нашего слуха.
…Однажды, кто-то из соседей посоветовал моей маме:
-Ты глянь, Надюха, твоему Андрюшке через полтора года в школу идти – ты б хоть его, что ли, в детский сад определила, пусть привыкает.
Да, мама послушала того совета, и отвела меня в садик, находившийся неподалёку. Тем более, там, как выяснилось, работало немало её знакомых. А я всё плакал: «Домой хочу, к Аугусто!». Мне действительно так его не хватало! Даже, на те несколько часов!
Однажды случилось страшное. По крайней мере, по моим тогдашним, детским представлениям. Воспитательница отвесила смачный шелобан по лбу девочке с прекрасными голубыми глазами из нашей детсадовской группы. Это произошло за обедом. И сделала она это лишь за то, что та девочка кушала без хлеба. А может, ей так больше нравится? Девочка обиделась и заплакала. А я в тот день сбежал домой. Воспитательница послала нянечку искать меня, и та, конечно же, меня нашла возле нашей квартиры – я сидел в подъезде на ступеньках, и ждал прихода мамы с работы. Ведь Аугусто не мог мне открыть дверь.
Вечером дома было большое разбирательство. Когда я твердил одно: «Не хочу в сад ходить, нас там щёлкают1», мать потребовала более подробных объяснений. А когда я поведал ей о случившемся, она, слегка призадумавшись, сказала:
-Действительно, не стоит ходить туда, где детей щёлкают.
Так я вновь, к моей вящей радости, был предоставлен сам себе.
Между прочим, эта история имела и некоторое, быть может слегка курьёзное, продолжение.
Мать моя, при всех своих недостатках, имела два высших образования и работала в здешнем институте, известном на всю страну. Работала в редакции институтской газеты. В тои же садик ходил сын одной её сослуживицы, коей она на следующий день поведала о случившемся во всех подробностях. Та, как истинно интеллигентный человек, естественно, тоже не могла мириться с подобным произволом, и потому тоже вскоре забрала из детсада своего сына. Бывало очень часто, играет он во дворе, то один, то с соседскими ребятишками, у него спросит кто-нибудь из старших:
-Саша, а что ты не в садике?
А он так серьёзно, почти по-взрослому отвечает:
-Я больше в сад не хожу, потому что нас там щёлкают.
…В некотором роде, проснулся во мне вкус к побегам.
…Дело было зимой. Помню, только что снег выпал. Такой слегка влажноватый. Белый. Ещё не запачканный. Я гулял во дворе. Как и в большинстве других дней и вечеров, будучи предоставлен сам себе, хоть и успев выслушать некоторые «ценные указания», вроде того, «чтоб со двора ни ногой». Но, ребёнок-то, как никто другой, если и не понимает, зато безошибочно чувствует, что говорится от души, а что больше – так, «для приличия». Вот и решил я этот запрет нарушить, и, выйдя со двора, очутился на одной из главных улиц, что упиралась почти прямо в главный городской парк, в сторону которого и направил свои спешные, семенящие шажки.
Не буду говорить зря, похваляясь приключениями, которых не было. В реальности же дело обстояло так. Примерно за час успел сходить туда и обратно. Никто из взрослых даже не заметил моего отсутствия. Всё обошлось без происшествий, несмотря на то, что повсюду в стране, да и в наших краях тоже, становилось в те годы всё более и более неспокойно. Наверное, мне просто исключительно повезло. Помню лишь белизну чистого, чуть влажноватого снега, чем-то неуловимым заставлявшего думать о молочном киселе, который пробовал всего лишь несколько раз в жизни. Помню огромные ели, качающиеся под тяжестью снега – казалось, они дышали подобно гигантским живым существам, как большущие игрушечные медведи связанные из шерсти, и вдруг неожиданно ожившие. Помню свешивавшиеся ветви верб, акаций и плакучих ив, разукрашенные причудливыми снежными кружевами. Помню поток снежинок, ровно ложащийся в лучах горящих фонарей. Помню сами эти фонари, источавшие то медовый. То малиновый, то фиолетовый свет. Помню огромные глаза прожекторов, сиявшие возле входа в парк и в самом его центре. А ещё – пугающий, словно доносящийся из какого-то потустороннего мира, тихий, но достаточно ощутимый звук трансформаторов. Но, самым, пожалуй, главным было ощущение. Ощущение того, что вошёл я куда-то туда, куда не должен был входить, куда входить не мог и не имел никакого права.
Так, наверное, и произошёл мой обряд посвящения. Потом, во взрослой жизни, я часто – слишком часто! – заходил туда, куда нежелателен вход никому, видел много – слишком много! – того, чего лучше не видеть и о чём лучше не знать вообще никогда…
…Примерно за полгода до того, как мне идти в школу, Аугусто не стало… Нет, он не умер… Более того – доходят до меня радостные вести (о, поверьте: я действительно радуюсь им, радуюсь так, как мог радоваться чему бы то ни было, лишь будучи ребёнком!), что Аугусто жив и поныне. Его имя знает весь мир. Многое, без чего немыслима современная жизнь было бы немыслимо, в свою очередь, без тех открытий, что за минувшие годы успел совершить Аугусто. И я в потаённых глубинах моей души – признаюсь честно, хоть это, наверное, не очень-то и хорошо – чуть-чуть горжусь тем, что имею хоть какое-то, пусть в реальности и самое-самое что ни на есть отдалённое, но всё же отношение к этому великому – во всех смыслах и во всех отношениях великому! – человеку.
А дело было вот как. В тот горестный для меня день Аугусто просто увезли. Помню двоих мужчин – кряжистых, мускулистых, плечистых, - которые несли его по лестнице, и укладывали на заднее сидение легкового автомобиля, стоявшего возле входа в наш подъезд, его неподвижное тело, не способное даже сидеть. Возле автомобиля стояла женщина по имени Альбина с неестественно широко открытыми глазами – позднее я узнал, что такие глаза свидетельствуют об одной очень тяжёлой и очень нехорошей болезни, связанной с железой. Я прежде несколько раз видел эту Альбину, когда доводилось побывать у мамы на работе. Но, вроде бы хоть она и работала в одном институте с моей мамой, но всё же не в редакции, а в какой-то лаборатории. Теперь Аугусто будет жить у неё.
Накануне Аугусто говорил мне:
-Вот, когда ты, Андрюша вырастешь, лет через 15 – 20…
Дальше я уже ничего не слышал и мало, что понимал…
Но мне те самые 15 – 20 лет казались целой вечностью. Предела которой не будет никогда… Это тревожное, страшащее своей безысходностью чувство я тоже отлично запомнил на всю дальнейшую жизнь.
Мать вскоре вышла замуж во второй раз. Её нового мужа звали Максим. Но все, включая мою маму, обращались к нему «Макс». С первого же дня я заявил маме, что если Аугусто звал по имени, то Макса, тем более, не буду называть папой, на что мама невозмутимо ответила:
-Зови, как хочешь. Макс – свой человек.
Макс был художником. Выпивал иногда. Но, в меру. Человек он был, возможно, и неплохой. Пожалуй, мою маму, по крайней мере мне так теперь кажется, он всё же по-своему любил. Конечно, насколько такое чувство вообще возможно у людей из богемных кругов. А для меня же Макс был… Как бы сказать поточнее, каким он и остался в моих глазах… Да, если честно – был он вообще никакой и ни кем для меня не был. Потому мне и не хочется особо о нём говорить, и тем более – писать.
…Теперь, пожалуй, стоит сказать несколько слов об Аугусто и о том человеке, который был моим настоящим отцом.
В Москве как-то, много лет назад случился роман между студентом из Венесуэлы и студенткой из Пуэрто-Рико. Результатом этого романно стало появление на свет Аугусто. Родился он со страшной болезнью, имя которой – детский церебральный паралич. Тому, кто знает, что это такое – объяснять ничего не надо, тому же, кто не знает – честное слово – лучше не знать этого вообще никогда. Матери же его сказали в родильном доме, что ребёнок появился на свет мёртвым. Так и началась для Аугусто жизнь после смерти. Но он жил. Смог даже заочно окончить институт. Позднее занесла его нелёгкая в наш город, где проживал он в доме инвалидов. Здесь-то он занялся поиском своих родителей. Поиски продвигались успешно, что и привлекло к нему внимание моей мамы, после её неудачной поездки в США.
Позднее Аугусто всё же отыскал свою мать, пуэрториканку Аурору, много лет к тому времени жившую в Испании, и уехал к ней – в те годы это уже было проще. Там, несмотря на свою инвалидность, он полностью посвятил себя науке, сделав немало прекрасных открытий.
Спустя много лет после смерти моей мамы, одна её знакомая показала мне могилу человека, бывшего моим настоящим отцом, несмотря на то, что имел он тогда же свою семью. Он был тоже художником. Только, художником-оформителем. Работал с моей мамой в одном институте. О нём, о его жизни и едва ли не ещё больше о его смерти много чего довелось услышать, и при чём – неоднократно, но не имею решительно никакого желания всё это здесь пересказывать. Тем более, я его при жизни не знал.
…Мама моя вместе с Максом разбилась насмерть на машине в тот год, когда я заканчивал школу.
…Было тяжело. Тяжело во всех отношениях. Болел. Сдавали нервы. Тем не менее, в конечном счёте обошлось.
Работал. Учился. Потом снова работал. Потом снова учился. Как бы трудно ни было, однако добился… Не всего, конечно, нет… Но, многого из того, чего хотел. По крайней мере, живу. Никому не кланяюсь. На жизнь хватает. Пусть со скрипом, но хватает. У других по нынешним временам и того нет. Так, что – грех жаловаться. Есть женщина, которую я люблю. Хочется верить, что и она меня – тоже. Такова правда обо мне, о моих родителях, о моём появлении на свет, о моём прошлом и настоящем. Будущее же нам неведомо.