Забыться и заснуть (фантастика / мистика)

ЗАБЫТЬСЯ И ЗАСНУТЬ
(Поэма)
Пшеница. Колосья. Поля. Золото. Янтарь. Янтарь полей. Янтарь виноградных ягод. Виноград жемчужный и янтарный, а ещё яхонтовый бывает.
Брага пшеничная. Вино виноградное. Переливается виноград. И пшеница блестит, глаза слепит. А запах над полями пьянящий. А из садов – аромат дурманящий. А дорога – вдаль. Дорога пыльная и дорога железная. А море синее-синее – это летом. А ещё серебряное бывает – зимой.
А ночи ароматные, брагой пропитанные, чумацкими шляхами пронизанные – тоже летом. Зимой же – исполненные звёзд серебряных и снежинок серебристых, и синевы светящейся, тьму пронизывающей: от звёзд и за-звёзд, созвездий и за-звездий, и до земли, и в комнаты проникающей. А комнаты – они же тёмные; и в поездах ночных да зимних купе тоже тёмные.
Да откуда же запахи повеяли? Откуда запахи эти дивные, неизвестные долетают, доносятся?! – Да со всего свету несутся они. А чудесные такие потому, что посмешалися друг с другом. Один за один зацепились, один в один пробрались-проникли, да срослись так, что и не распутаться уж им на веки вечные.
И осенние запахи. И летние. И цветами, да садами весенними отдаёт, и просто «весенностью». И без зимы не обошлось. Хотя, зимой и пахнуть-то вроде нечему, разве что – хвое в бору, да – от елей новогодних.
Так это ж только раз – Новый Год. А бор-то – он всю зиму, и весь год, и всю Вечность пребывает. Нипочём мы ему с нашими буднями, да праздниками, бедами, да радостями. Не даром же он Лес Государь зовётся.
А что верно, то верно: Новый Год – это Новый Год. И всё в нём должно быть новое, всё – в диковинку. А раз так, то и встречать его надобно как гостя дорогого-желанного. Это ведь Новый Год. Но-вый. Понимать нужно. Да мы-то с тобой вовремя поняли – ну и слава Богу.
Окно же открыто. А я спросонок и не разобрался: осень ли, весна? А может, и лето? – Утро же. А они все, как на подбор, одинаковые, что весной, что летом, и даже – в сентябре, в первые-то его «утра» - это уж точно.
Такие все одинаковые. Да, только каждое такое своё, собственное, неотразимое, неповторимое, самостийное, а порой – и уникальное.
Зеленью отдаёт, мокрой-мокрой – это где-то с Кизитеринки. Там, говорят, поезда летают. Едут-едут по рельсам, и взлетают; и – в поднебесье, и – к звёздам. Не всегда, конечно, - ночью.
Не помнишь, как мы тогда с тобой на электричке летали? Я только и опомнился там, в небесах. А всё думаю – едем… Выглянул в окно…
Мы тогда с тобой в окно вагонное все глаза проглядели. А тебе в волосы звезда запуталась. А потом столько этих звёзд было: и крупных, и поменьше, и совсем маленьких, и побольше – и все они в твои волосы, хоть бери гребень из твоей же сумочки, да и вычёсывай. Да и в мою голову их тогда не меньше нападало. А если и меньше, то совсем-совсем чуть-чуть. Может, на две-три звёздочки. Самых-самых маленьких.
А вдруг это всё возьмёт, да и неправдой окажется?! – Нет, правда это, правда – мне ж это тогда снилось. Тогда, в первый год. В наш первый год.
Звёзды, звёзды… Все они вездесущие, переменчивые, контрастные, судьбоносные. Звёзды ближние и звёзды дальние. Звёзды яркие, звёзды бледные, высокие, да низкие, светом розовым сверкающие, да светом зелёным холодящие, да леденящие, звёзды дивные, звёзды вещие.
Эх, и что это меня на звёзды потянуло?
Так они же и игрушечными ещё бывают. А бывают даже на ниточках.
Сад помнится. Зелёный такой. Летний, стало быть. И чего там только нет, как и во всяком саду. Такой, каким ему быть и положено. Такой, да не такой – котов в нём слишком много. Но это – полчуда. А чудо-то в том и состоит – коты больно умные, да глазастые. Что ни кот – так глазища у него, - хоть в космос отправляй вместо созвездия. И котов-то этих самых – тьма тьмущая. И что ни кот, что ни кошка – так открытие. Что ни пара глаз кошачьих, то мир целый, свой собственный – у каждого кота, у кошки каждой. Да, что там – мир?! – Больше бери: вселенная целая. Их вселенная, кошачья.
А коты эти, хоть и не то, что их собратья дворовые, но и нам, людям, видать, ни чета, а всё равно – поиграть любят. И игры у них – кошачьи. Но, игрушки всё же – свои, особые. Персонально для каждого с неба звёздочка свешана на нитке. И всякий кот свою звёздочку лапой, лапой качнуть норовит.
Ну, это уж совсем по-кошачьи! Да разве могут такие умные коты со звёздами как мурки чердачные обращаться?! – Это же – звё–ё-ёзды…
А может, потому и могут, что коты эти о-со-бен-ные. Мурке бы звезду с неба как игрушку не свесили.
Звёзды-то звёздами. А чай, между прочим сказать, тоже звёздным бывает.
Воздух чистый. Зелёный. Зелено-хвойный. На травах, да на ветках чащобных настоянный. Синевою ночною разведённый.
А под небесами чистыми, небесами ночными – стол посреди двора, с самоваром. Не тот ли самовар, про который ты мне тогда сказывала, что для шишек еловых предназначается? Да, под чай лесной; под лесной да заварной?
Не Новый ли это Год? – Летом?! – Ах, да – во сне и это сместилось, смешалось, смысл иной обрело, непонятный наяву.
Смена жизни, рубежей жизненных – она, ведь, всегда возможна, во все времена. А это – Новый Год и есть. Во снах-то уж – точно. Там он и осенью приходит, случается. По лестнице к нам спускается. Или, мы – к нему? – Правда, любимая?
Девочка ты моя звёздная. Зелье ты моё лесное, на травах дивных, заповедных настоянное. Не к тебе ли шёл я сквозь времена, леса, горы, годы, долы, темницы? – А ты сама, вот, ко мне пришла.
И море у нас на двоих серебряное. И звёзды снежные – на двоих. И снежинки звёздные. И лес; нам одним зелёные. Как и времена вечные, и небеса высокие, и озёра чистые, и воды священные.
…А звёздочка в чай упала. Да, прямо – ко мне в чашку. Ой! – В твою, смотри! А вот – ещё в мою! И – в твою опять! И пошло-поехало: в мою, в твою, в твою, в мою – не разберёшь… Чай звёздный – что тут ещё скажешь…
А мы с тобой, видишь, какие оба нехорошие – взяли, да и заспорили, ещё и с та-а-аким «чувством». А, из-за чего? Споры-то обычно со скандалами из-за чепухи бывают. Вот и сейчас: ядовитый теперь чай, или - нет? А ты берешь, и пьёшь, себе, приспокойненько. Да, и я – тоже. Ничего, не померли. Значит, в порядке всё: чай, как чай – звёздный, только. Это я опять виноват – спор затеял; и, как водится, не по делу, на пустом месте…
Покой ты мой и бессонница. Боль и утешение. Голубка лесная. Берёзка хрупкая. Ивушка плакучая. Счастье изначальное. Счастье вековечное. Не тобою ли жизнь моя с рождения была заполнена? Не твои ли леса сказочные и зимы волшебные во снах грезились, да наяву взор застилали?
И над временем ты меня ведёшь, и сквозь время, и к звёздам, и сквозь звёзды, и по земле, и над землёй, как по тому мосту – из сна в явь, из ночи в день, из знамений в судьбу. Темно ли, светло. И темень всегда – хоть глаз выколи, но и свет такой, что и слепому видать. Ты ведёшь, я поддерживаю.
И небеса по-прежнему чисты. Окна большущие, ночами открытые. В окне том – зеркало. В зеркале месяц серебриться, и звёздочки словно в небе рассыпаны. И зеркало само звездится, лунится…
И снова нахлынуло, будто волной накатило – чистой-чистой. То ли тёплой, то ли освежающей, холодящей, согревающей ли? День, ночь, восходы, закаты, утро, вечер…
А звёзды летящие. А поезда поющие. А вечера пряные. А сумерки пьяные. А солнце на восходе свежее, листвою каштановой, тополиной, да берёзовой пропахшее.
А жизнь – сквозь меня. Ручьями. Потоками. Сквозь меня, да сквозь нас… И… Куда? – Кто знать может? Кто ведает?
А сны чистые, как слезинки утренние. Чистые, как вода родниковая, как вода озёрная, да ключевая. А озёра тихие. А слезинки ранние. А холода по комнатам гуляют с лиственным духом вперемешку, рука об руку – словно близнецы-братья. И под одеяло забираются. И внутрь тебя самого проникают.
А встать что-то неможется. Не старые ли болячки весточку подают. Согрей меня, согрей. Да, не бойся шрамчики да шовчики задеть, что видимые, что глазу вовсе незаметные. А ежели и заденешь, не беда – стерплю. Не было б тебя, ещё больше они б тогда болели. Мучай их, мучай, всё одно – не больно. Вот худое если что во сне приснится, это, и вправду, больно.
Эх, а дождевые нити серебряные. Нити дождей хрустальные. Пшеница янтарная в хрустале. Зелень лесная, лиственная – тоже в хрустале.
Янтарь в хрустале. Листья, хвоя – в хрустальном дождевом гербарии.
И весь мир в хрустальной воде, в водяном хрустале. Вода же – чистая-чистая; пречистейшая – так она же в бокале хрустальном, в бокале воздушном.
И плывут листья-листочки мимо чащ духмяных, мимо просторов зеленеющих, мимо покосов свежеющих. Уж не воды ли сами от этих листьев зазеленились? И от рек, да от потоков пар поднимается а-ро-ма-а-а-атны-ы-ы-ый, как из баньки, что в огороде выстроена.
Парилка природы. Баня природы. Ванна лесов. Как у того поэта, сказавшего: «в каждой веточке – душ». Помнишь?
А вот у поездов наших – мойка, тоже чистая и душистая, дождевая, полевая.
И окна наши там же моются, и тою же водою, лесной, да полевой – небесной в общем.
Освежи меня, дождь, освежи. Омой. Что-то задышал я снова тяжело, что-то закашлял. Как в ту осень. Ослаб я тогда. Сильно ослаб.
Сиренью пахнет, заоконной зеленью. На листочках сиреневых – капельки, то ли дождевые, то ли росные. А в капельках – янтарики лунные, изумрудики звёздные. Это ночью. Вечером же – закат листочки те приправой томатной сдабривает, и салат к ужину из сирени готовит. А утром – салат тот же самый, только теперь вареньем заправленный малиновым – десерт, стало быть.
Утро отзвенит, день пролетит, вечер отполыхает – и темень снова, ночная, глухая. В сенях домовой бродит, а в калитку леший стучится. Водяной над озером ухает. А у плотины колдует Мельничный Дядька.
А звёздный воз катится. И мельница ночная крутится – летом звёзды перемалывает, зимой – снежинки. Но, что те, что другие – всё равно к нам на землю сыплются. И хоть перемолотые, да опадают. И к нам с тобой на крышу, в окно в наше, и на балкон, и во двор, и на крыльцо, на перилах балконных зависают, и на подоконники ложатся.
Падайте, снежинки, падайте. Сыплетесь звёздочки, сыплетесь, милые. Осыпайтесь. Опадайте. Хоть и просить вас не нужно – и без меня вы дело своё знаете. А коли так – то и упадёте, и падать не передумаете. И буду я спокоен и за себя, и за вас, и за падение ваше. Где нужно, там и приземлитесь, и тогда, когда нужно. Значит – везде. Значит – всегда.
Эх, ночь! Что рассказать тебе? Что поведать? С чем идти к тебе? Тебя саму встречать чем? Что тебе скажешь? И о тебе? Или сама откроешься? Или мне речи твои послушать, рассказы твои, сказки и были, исповеди и пророчества?
Что знаешь ты, ночь? Укрываешь что? Что поведаешь? Что напророчишь?
О чём молчишь, ночь? О чём? Эх, ночь! Ой, да ночь!
Что? Утром повеяло. Ветерок подул утренний. Бидонами утро забренчало, машинами затарахтело, колёсами электрички ранней застучало. Голубки воркованием отозвались.
Горлицы запели, так и выводят горлышками своими серебристыми: «вста-вай-те, вста-вай-те».
А утро раннее-раннее. Утро лесное. Рань лесная. Летняя. Роса зелёная. Зелень росой освежённая.
Голова тяжелее пьяного, шумнее похмельного. И свежо-свежо.
А птицы расшумелись. А солнышко утреннее здорово глаза режет, аж больно.
А иголочки утренние, да колючки под одеяло забираются. Щиплются. Колются. Бо-о-ольно.
Да посильней бы, побольней. Совсем полегчало, чтоб.
И свежо-свежо. Не то, что в ноябре.
А ещё утро иное бывает.
Темно в комнате, никак не по-утреннему. А вроде, и светлее ночи. Светлее сумерек. Окна, будто стаканы, от холодного запотели. И потливость у них не оконная совсем – без узоров, потому что. Хотя, немудрено – морозов-то нет, пока лишь заморозки только. От испарины-то этой, оконной, в комнате кажется темнее, чем есть.
И не понять: холодно ли, тепло; согрелся, замёрз ли? – Одеяло-то тёплое… Значит, осень и впрямь. И не рассвет уж, а зорька утренняя. И багровеет она словно листочки осиновые, да кленовые.
А цветы из окон заосененых, как в вазе, как в футляре драгоценном глядятся. И цветы нынче пошли ноябрю подстать, и заморозкам – «Зима» они называются.
А там, глядишь, и вправду, до зимы недолго. И зимою своё утро бывает.
Морозно-морозно. А в домике тепло. Ежели на улице ветра нет, тогда – ещё теплей. И совсем-совсем тихо, по-ночному.
Только мерцает ма-а-аленький лучик невидимый. Промелькнёт, тьму чуть-чуть разгонит, и не поймёшь: откуда взялся лучик этот. И то ли есть он, то ли нет его вовсе. Наверное, и нет его, на самом деле – кажется он только, кажется… А может, то и Луна, если, конечно, сейчас – полнолуние. Когда полнолуние, то и полночь с утром спутать недолго.
А снег падает. А хлопья большущие, мягкие. И падает за окном, и мягко-мягко стелет там. А спать-то ещё мягче здесь, с тобою рядом.
А на стене от окна отсветы. И снежинки тенью в них отражаются.
И сам не разберёшь: когда спишь, когда просыпаешься, а когда из одного сна в другой переливаешься, словно молоко в крынку…
А снег идёт. Всё идёт и идёт. И тишина…
А вот зори-то, зори… Они и сиреневые бывают. А бывают ещё и с переливами. Но это летом обычно. Рано-рано.
И пасмурным утро бывает. В сентябре чаще, к октябрю ближе. Без всякой зори. Небеса от птиц чернеют. Всё – вороны, галки. А горизонт от веток серых, мокрых – и сам потемнел. И ветки мрачные – небесам дождливым под цвет. И выкрики вороньи слышны – хмурые, тёмные.
      Дождик снова накрапывает. Мелкий. Колючий. Иной раз не знаешь: что сыплет – дождик, крупа ли какая? И так – во все дни.
Сколько их, дней этих мрачных? Сосчитай.
А по весне иначе. Там дожди всё. А то и ливни. Ночные и утренние, дневные и вечерние, предвечерние. Зеленеющие дожди. Настои зелёные, дождевые, травные. Запахи травяные. Ручьи новорожденные. И свежесть… Чистота. Холодок. Пей это зелье лесное, дождевое! Пей! Всем хватит!
И ночи прохладные. И сны глубокие. А видения волнующие, вещие, тайные. А сердце бьётся чаще, чаще, чаще – выскочить готово. А утро умытое. И хорошо…
И боль не мучает. А если и болит что, так это по-хорошему, по-весеннему…
Лёгкие воздухом чистым, воздухом ледяным, воздухом хрустальным наполняются. И отдыхаешь…
Одежды лёгкие, хоть и мёрзнешь пока. Но, ничего. Пусть. Бочка на дворе водой цветущей полнится, пахучей водой, ароматной. Клевером пахнет, цветами, да листьями.
И расслабляешься…
Небеса чистые, и ветра поющие. И полетишь ты, полетишь… Вот-вот… Во снах-то уж точно…
Как котик тот. Помнишь его? Мы ж с тобой его вместе видели. Выходим тогда к озеру лесному, из самой-самой чащи, где лоси водятся, а зимой следы заячьи попадаются.
А над озером шар воздушный. Корзинка к тому шару привязана. А в корзинке – кот. Летит, и улыбается. Глаза смешные-смешные, и умные. Всем котам – кот. Я и наяву таких встречал. А вот летающих только во сне видел. Во снах же и коты летают. Не только мы с тобой. Правда, же?
Ну, сны снами, а зимы всё-таки зимами.
Да вот беда: южные зимы они слякотные, мокрые, туманистые какие-то, вьюжно-разъедающие, «туберкулёзные» в общем.
       Тротуары, дороги, мостовые – грязнущие. А ветви – снегом изукрашенные.
      Не ездили б машины, так мостовую, под оперением этим снежным и веточным, запросто зеркалом посчитать можно было.
А в снегопад, в сильный особенно, тут, как нигде в целом свете, знаешь, чего не хватает? – Домика. Маленького такого. С трубой печной, конечно. И с дымком.
Ну, да мы с тобой эту беду исправим. В лесах-то брянских и зимы ни чета здешним, да и с дымком печным, видать, полегче. А иначе, какая зима?! Разговоры одни.
…А снег идёт. А тебя нет. Хотя и есть ты. И рядом ты. А я скучаю. Ну, ничего – скоро, скоро… Больше терпели, меньше осталось… Говорят только, что в ожидании последние дни – самые тяжкие. А иногда. И день может годом показаться, и час веком привидеться.
Одна ты у меня в мире в целом. Одна сладость, и боль одна. Мечта ты моя заветная. Звёздочка моя негасимая.
Как жить мне ещё? О ком страдать? Болеть-то о ком? У окошка сидеть с кем вечерами? Вечерами зимними? Вечерами долгими? Радоваться с кем? Горевать с кем?
Видать, судьба наша такая. И страдать вместе, и радоваться. И утешаться, и печалиться. И счастье одно у нас, и печаль одна. И тревоги одни, и заботы одни. И судьба одна. И один у нас путь. С кем его пройти-то? А тебе без меня как сталось бы? И не уйти не от судьбы, не от участи, злой ли, доброй ли. Неминуема она, неотвратима. И тянется дорога – и через жизнь, и через сны – тоже.
…А всё-таки самые лучшие дожди на свете – майские. Хотя, и летние – тоже ничего.
Вот помнится мне, и не повстречал тебя ещё, а всё равно с тобой вместе идём – тоже во сне, разумеется – по улице, и не понять: то ли по городской, то ли по деревенской. А в проулках аж… целое поле виднеется. Большущее. Клеверное. Такое, как и взаправду. Такое, да не такое – деревья по краям того поля растут. Зда-а-аро-вые. Ветвями покачивают под ветерком жарким, ветерком летним, знойным, да суховейным. Думал: орехи грецкие. Ан нет – на ветвях колосья. На конце каждой ветви – по паре колосков. И каждый жёлтый, почти что рыжий, чайного цвета – в обнимку с чёрным, то есть с чёрно-кофейно-шоколадным, сплелись стебельками, и не разнять их, не разъединить, не разомкнуть, не распутать – издалека чувствуется.
А зёрна в колосьях тех крупные. Да такие яркие, что думаешь: «не искусственные ли?», нет – живые они, живые! – На живых же деревьях выросли – какими, значит, им быть-то ещё?!
А во снах летишь над жизнью, летишь, оттого что правды там больше. Где же они, сны эти? Так, вот же они! Вот!
Здесь. В лесах, да в лугах, в чащах заповедных, да на берегах озёрных. И бегу я от жизни своей, да от обидчиков своих. И бегу-то я за тобой. Да, нет – не бежим же мы, не бежим – летим, улетаем… Уносит нас отсюда, уносит…
Эй, вы там, кто зуб на меня какой имел! Ищите меня в поездах! Во дворах ищите! В лесах ищите в еловых, в сосновых! На озёрах меня ищите! На озёрах меня ищите! На чердаках ночных, звёздных! На плотинах меня ищите, да на мельницах! Под дождями, под снегопадами сыскивайте! В травах, да в цветах разыскать пытайтесь! В аромате осеннем, в дыхании лиственном меня ловите! В окнах запотевших лицо моё примечайте! Идите! Бегите! Ловите! Не сыскать меня! Не догнать! Не угнаться вам за мной! Не улететься!
Стены бревенчатые меня зимой укрывают. Травяные запахи по весне выручают. Валы крепостей дождевых по осени на пути ко мне встают, вздымаются.
…Блестит море зимнее жемчужным отблеском. Светят звёзды полночные. И глаза твои блестят рубинами. И в ночи – тоже. А зелье травяное пьянит. А запахи хвойные в голове так и кружат, так и кружатся. Цветы так и дурманят.
И знамения приходят. Приходят и сбываются.
Карие, по-моему, у тебя глаза; и, по-твоему, у меня глаза зеленеют.
Когда мысли чисты, то и думы глубоки.
И выходил я давным-давно, ещё в детских снах, туда – за дом. И видел, как поезда шли. И вели те поезда машинисты за верёвочку. И катились они туда, где твоё окно утро открывает, и судьбу мою взрослую предвещает. Где сосны ракетами к небу звёздному взмывают.
А звёзды наземь падают. И чертят знаки правдивые, знаки судьбоносные. А жизнь – всё дальше, дальше… И чем быстротечнее она, тем нескончаемей…