Лучше удариться головой об угол форточки. Наклониться чтобы достать упавшую за батарею тряпку, и вот так, не заметить, забыть - со всего размаху об самый угол.
Схватиться за голову, потом гнев, несколько машинальных ударов по форточке рукой и снова за голову. И ещё крикнуть при этом, благим матом, как обычно.
Боль пройдёт через несколько минут, неприятные ощущения - пару часов... Завтра - забудешь.
Или можно порезать руку о край разбитого стакана. Поскользнуться зимой, так чтобы ноги резко поехали назад а лицом, со всего маху об лёд. Суть та же...
А вот Семёнову повезло меньше - он умер.
И при том ладно бы героически погиб, защищая Родину! Или пал в схватке со свирепым тигром в джунглях, руководя отважной экспедицией.
Нет, просто пошёл куда-то, подвернул ногу на лестнице, упал. Падая пытался схватиться за перила, в полёте перевернулся но шмякнулся носом о ступеньку,
носовая кость в мозг - умер. Некрасиво, глупо, рано. 25 лет. Права только получил.
Дома его ждала такая маленькая расчёска, которая складывается как швейцарский нож. Дома его ждала кухонная мельница с ароматными специями.
Дома было тепло - не так, чтобы слишком, но нормально - обогреватель включать ни к чему. А ещё мама и собака.
В тихом городе шла зима. Машины дымили, колодцы топили снег на люках, дети орали, солнце садилось за девятиэтажкой. Там наверное какие-то другие люди жили.
У них всё появлялось раньше. Они знали о такой жизни, которой нам не пожить. Им тоже так не пожить, но они хотя бы о ней знали. Нам не понять.
Они знают где купить, как продать, знают кто, с кем, когда. Их дети особенные. У них есть. У нас - двор, парк, гараж. У них - жизнь.
Я ходил к таким. Я завидовал им. Но я не смог бы так жить. Никогда. Я хотел так жить. Но не понимал, что по-другому? Я не такой. Я проще.
Мама о чём-то говорила с ними, восхищалась, ужасалась, смеялась, удивлялась... Чаще смеялась и удивлялась. Она тоже была другая. Как я, а не как они.
Прошло 15 лет - и того мира, который мне казался параллельным не оказалось. Я вырос и стал смотреть на вещи по-другому. Я теперь понял, что такое это "по-другому".
А кровь стекала по лестнице и капала с края ступени вниз - на площадку - рядом с почтовыми ящиками. Изуродованное лицо застыло в момент удивления и возмущения.
Его конечно потом подкорректируют. В морге. Глаза закроют, выражение лица поправят.
Та тётя которая когда-то, казалось мне живёт в заоблачном замке, теперь уже
давно не кажется мне такой, а я помню её такой. Хотя я вижу часто это тётю, которая совсем теперь не такая и скорее на продавщицу из мясного павильона смахивает, чем на заоблачную нимфу - мне всё-таки кажется, что это два разных человека. И тот мир я помню, будто я там был, а не эта тётя. А тётя как оказалось того мира, как раз-таки и не видела даже. Всё что происходит во вселенной можно назвать как угодно - природа, мир, свет, бытие, бог... Но что-то всё равно есть. Это ВСЁ, оно же есть!!!
Всё что случается, живо пока кто-то это помнит. Так сказал кто-то... Я даже думаю, что всё что случается живо всегда, ведь это помнит то самое ВСЁ! Которое то богом, то миром, то светом называют. Так вот и тот мир, помним как минимум мы двое - я и ВСЁ. Я Семёнова мёртвого не видел, но ВСЁ точно видело, оно запомнит.
Как его не рихтуй, как ни поправляй. Удивление/возмущение.
В столовой завода не звякали алюминиевые ложки, потому, что было уже поздно. В коридоре коммунальной квартиры, одной из немногих что теперь у нас остались (уж не знаю горевать или радоваться), не были слышны шаги нервных людей, даже дома не знавших покоя, потому что ещё рано. Аттракцион «Колесо обозрения» покачивал люльками на ветру. Он, конечно, не покачивал даже, но мне всегда кажется, что покачивает… Ну поскрипывает-то точно. Снежные шапки лежали на крышах этих люлек. Падали комьями иногда.
- Отпусти – крикнул женский голос.
- да и пошла ты, сука.
- урод.
Сумка из чёрного кожзаменителя упала в снег. Подняла – отряхнула – жизнь продолжается.
- Оксана! Оксана! – другой женский голос.
Быстрые шаги затихли в глубине района. Окна писали на домах азбуку «Морзе» в пять строчек.
Кто-то кашлял, скрипел снегом, старался идти быстрее. Кто-то пил пиво у киоска.
Машина взвизгнула тормозами перед светофором.
Дорогой Дед Мороз! Пришли мне на Новый Год детство. Я плохо вёл себя в этом году. Но пришли мне детство и до 14 я буду вести себя хорошо. Ну до 12 точно.
Кровь больше не капала. Тело приобретало глубокий синий оттенок и становилось похожим на восковую фигуру. Где-то шла война. Где-то шёл дождь.
А утром снег лежал так же как и вчера. Так же как и вчера орали дети. Ходили люди. Скользили лысые шины. Семёнова на лестнице уже не было. Его нашла Светлана Владимировна Пельцер, врач-гинеколог страдающая сахарным диабетом, которая потеряв мужа в афганистане, так и не смогла наладить личную жизнь. Может быть в силу вредного характера, может быть в силу сомнительной внешности.
Дед Мороз! Дорогой Дед Мороз! Пришли мне на Новый Год лето. Прямо среди зимы, и что бы все знали, что это я попросил. Ну или хотя бы весну. Но что бы все знали, что это я попросил. Что это моя весна.
Тоска иногда сжимает мне виски так, что из носа течёт кровь. Мне сказали, что это давление, но это тоска, мне виднее. Это же моя кровь течёт. А иногда тоска уходит, и я начинаю замечать то, чего не замечают те, кто думает, что я этого не замечаю, потому что не знают что я это замечаю. Город знает что я это замечаю, и охотно показывает мне это. И это не объяснить, не описать. Как не старался бы я нарисовать это красками, словами, эмоциями – это личное для каждого. То как я это вижу можно увидеть так же, прожив мою жизнь с первого по последний день. А пытаться поделиться этим с кем-то, всё равно что сыпать одинаковые специи в разные блюда. Одинакового вкуса не будет. Мне жаль что когда Семёнов умер, его маленький внутренний мирок умер вместе с ним. Нам его так и не посмотреть. Впрочем если бы он был жив, мы тоже не увидели бы его. Но! ЭТО видело бы его. Даже нет, маленький мирок Семёнова был бы частью ЭТОГО, а теперь этого мирка нет. Мне жаль этот мирок как старый деревянный дом, который сносят, а на его месте строят новую девятиэтажку. Девятиэтажка, конечно, лучше, но дом жалко. А ещё лучше небоскрёб, но в девятиэтажке жила тётя, жила в другом мире, который помню только я. А в деревянном доме я сам жил, деревянный дом ещё есть, но скоро его не будет. Скоро и меня не будет. И страна в которой жили мои игрушки – станет сказочной. А сны которые мне снились – они не сохранятся даже на магнитной ленте.
Мой маленький мирок вмещает в себя много людей. И к каждому из них у меня своя привязанность. Кто-то ценен для меня как друг, кто-то ценен как враг. Но каждому там есть место. Когда я умру, эта привязанность исчезнет. Наверное когда умирают те кто нас знает, у нас как у бриллианта пропадает грань… Те кто заживо сжигают детей напалмом, выкалывают глаза собакам, пинают беременных женщин в живот они, конечно, не очень похожи на бриллианты, но кто-то говорил мне что Иисус их любит. Так вот: одна грань. Их могут быть миллионы, миллиарды – но смерть каждого кто нас знает – минус одна грань. Те кто совсем забыт – они не круглые. Их совсем нет. Значит нельзя всех называть бриллиантами, наверное. Думаю это утешит кошку. У меня в подвале недавно кто-то повесил кошку.
Я пытаюсь не замечать своей печали. Наливаю кофе по утрам в чашку. Одеваюсь теперь медленно. Застёгиваю часы на правой руке, так привык. Чищу зубы, умываюсь – после того как оделся, это потому, что хочу видеть себя опрятным в зеркале. Читаю уже редко. Плохо вижу вдалеке. Я не люблю вытирать пыль, мыть пол. Не потому, что я против чистого пола, а потому, что не люблю вытирать пыль и мыть пол. Кофе я тоже не очень люблю ,и даже не знаю зачем наливаю его утром в чашку. А улица, она стала совсем другая. Когда я иду по ней летом, мне кажется, что зимой она будет больше похожа на ту, которая была в детстве. Приходит зима – и я думаю, что летом она была больше похожа. Решительно больше. А она совсем не похожа. Никогда. Всё сильно поменялось. Мне в детстве так хотелось перемен, я так любил всё новое, а теперь мне жалко каждый кленовый куст который вырубают в моём квартале. Меня пугает каждая новая вывеска. Я бы даже лёг под ковш бульдозера который сносит деревянный дом, если бы знал, что он остановится. Хрена с два он остановится.
Я полюбил шерстяные вещи. Всё болит. Мне больше нравится говорить, чем слушать. Ещё пара лет и я буду ходить в парк, чтобы кормить голубей, наверное…
Никогда не видел маленьких голубей. Птенцов…
Украина меняла президента, северная Африка кипела народными волнениями, умер Гэри Мур, в Россию вернулась Полиция, у Казакова нашли рак. Жизнь продолжалась. Нам всем обещали, что она будет долгой.
Здравствуй, Дед Мороз! Я начинаю сомневаться, что в Великом Устюге есть почтовая служба. Мне говорили что есть. Но за столько лет, ты не разу не ответил. Я выяснил, что в детстве, это не ты приходил ко мне с подарками. Это Игорь Борисович приходил. Я не сержусь, потому, что знаю, ты один и ко всем не успеешь. Но подарки ему, конечно, дал ты. Игорь Борисович уже умер, так что если ты попросишь ещё кого ни будь ко мне зайти, то напиши мне письмо, и пусть он мне его передаст. А желание я не буду говорить, потому что ты всё равно ещё ни разу его не выполнил. Так что выбери сам что-нибудь. Я бы хотел сходить в школу на «ёлку», но меня не пускают ,потому что мне уже много лет. Скажи им пусть пустят. Я не виноват что мне столько лет.
Твою же мать! Вроде и холодно, а вонь просто ужасная. Видимо не так уж и холодно. Ну да ладно, могу себе представить, что было бы летом. Отвязываю кота. Мне приходиться отходить от него на три метра и набирать побольше воздуха, чтобы не дышать отвязывая верёвку от плафона в подвале. Ну вот, теперь я держу верёвку в руке стоя по среди подвала, а на ней висит мёртвый чёрный кот. Лампа тускло освещает меня, а тёмные углы придают драматичность этой ситуации. Не хватало ещё, чтобы меня увидели сейчас. Представить не могу, что бы пришло им в голову. Положив кота на пол, отвязываю верёвку от его шеи, что не так-то просто как казалось в теории. Теперь освободив кота, пускай и мёртвого, от верёвки, наконец, смотрю ему в глаза. Пустые глаза, как стеклянные. Но оскал его производит такое впечатление, будто он меня винит в случившемся. Да нет, Кот, ты ошибаешься.
Теперь с котом в одной руке и лопатой в другой, я иду копать ямку. Кладу кота в снег – ему уже всё равно, и начинаю копать, в свете ручного фонаря, хитрым образом закреплённого между досок забора . С первых же секунд понимаю, что и это на практике гораздо сложнее чем задумано. Прыгаю по лопате, чтобы забить её в землю. Минут за двадцать по меньшей мере я вырываю более-менее сносную ямку и кладу кота внутрь. Картина режет глаза. Тогда я снимаю куртку, свитер и майку. Майкой оборачиваю кота, куртку и свитер надеваю снова. Кожу больно от холода. Кота завёрнутого в майку кладу в яму, поспешно зарываю. Принято посидеть у могилы после похорон вроде бы, но очень холодно. Но я посижу. Посидеть не на чем. Постою. Из заднего кармана джинсов достаю пачку – последняя сигарета. Я должно быть снова сел в кресло забыв про пачку – исходя из того что её толщина теперь меньше толщины сигареты, от сигареты я ничего хорошего не жду. Пальцы ломает холодом, сложно даже открыть плоскую пачку. Сигарета сломана прямо у фильтра. Можно оторвать фильтр, но не хочется чтобы табак просыпался в рот – зажимаю, окоченевшим как лапа приятеля-кота пальцем, место слома. Вроде нормально. Сигарета кончается довольно быстро. Почти всё время пока курю мысли в голову не идут. Вспоминается Семёнов. Глотаю едкий дым – горит фильтр, откинув сигарету, кашляю и плюю в сторону. Сигарета упала прям на могилу кота. Приходится наклониться чтобы убрать. Иду домой.
С порога быстро раздеваюсь – мыть руки, новая майка, чайник, телевизор – сел в кресло.
Забыл лопату. Да и хрен с ней.
Холод уже совсем сводит с ума. Я заклеил щели в окнах скотчем, я подкладываю тряпки под двери, беспрерывно работает обогреватель, я даже оттащил мебель от радиаторов, чтобы она не мешала тёплому воздуху заполнять комнаты. Но холод пронизывает меня насквозь. Я включаю плиты на печке, но и это не помогает. Я уже думал о том, что бы развести костёр посреди комнаты. Я пью горячий чай, но он остывает в стакане раньше, чем я допиваю его до конца. В таком холоде всё валится из рук. Мне приходиться ходить по дому в шерстяных носках и тёплых тапках, надевать шарф иногда.
Я редко теперь выхожу на улицу. Там так холодно, что иногда мне хочется отрыть кота и забрать его домой.
Ночью я плохо сплю, потому что холод мешает мне уснуть. Я ворочаюсь, пытаясь замотаться в одеяло, но то и дело оно сползает в сторону. Это заставляет меня просыпаться. Иногда читаю до самого утра, пока красные мои глаза не начинает жечь, словно я посмотрел на сварку. Буквы пляшут, а страница меняет оттенок. Прочитав абзац до конца, я вдруг понимаю, что он словно пролетел мимо меня. И я перечитываю абзацы по несколько раз, но каждый раз мысли улетают куда-то далеко, путаясь между сном, фантазиями и реальностью. Я просыпаюсь от холода и засыпаю в холоде.
Денис Семёнов выглядел помолодевшим, но довольно неестественным. Его маленькое лицо съёжилось и сквозь грим отдавало синевой. Нос был на месте. У меня были все основания полагать, что это даже и не его нос, хотя как именно работают эти люди, я не знаю до сих пор. Может быть, что это и его нос. Гроб стоял на двух табуретках. Серое утро. Люди молча, пустыми глазами провожали в последний путь своего соседа. Мать плакала, но это выглядело как-то символически, неискренне. Хотя я могу ошибаться.
Остальные же собравшиеся, вне всякого сомненья, проявляли интерес. У нас редко что-то происходит, и потому, похороны или свадьба, волей-неволей, становятся событием. Собирают неплохую, вполне, аудиторию. Иногда народа больше, чем в доме культуры на «вечерах садоводов». Но то ли Семёнов был недостаточно популярным персонажем в нашем квартале, то ли день был особенно морозный, немного людей собралось возле нашего подъезда. Я там, внизу, тоже не был, я смотрел из окна. Во-первых, я с ним и знаком-то толком не был, во-вторых, в категорию людей, что не посетили мероприятие из-за морозов, я, безусловно, входил. Да и вообще, ну что мне там было делать? Мой собственный литературный образ, который возможно составят собравшиеся граждане, заметив моё отсутствие, меня мало интересовал, а сам Денис Семёнов, вряд ли огорчился бы.
Потом Семёнова унесли в автобус, туда же запрыгнула часть собравшихся. Автобус отбыл.
Дорогой Дед Мороз. Все письма, что я опускал в почтовый ящик на торце продуктового магазина, почтальон мне сегодня вернул обратно. И сказал больше не писать. Потому, что я его путаю и мешаю ему работать. Я теперь знаю, что ты ничего не делал, просто потому, что их не получал. Это письмо я положил в другой ящик, его, наверное, обслуживает другой почтальон, и он тебе обязательно письмо передаст. Я ничего не буду просить нового, но я вложил все свои старые письма в это письмо. Я пронумеровал все свои письма, чтобы ты знал, какое я тебе отправлял раньше, какое позже. И ещё, те желания, которые я зачеркнул, выполнять уже не надо. Но я думаю, ты просто должен знать, о чём я просил, чтобы ты меня лучше узнал. Например, семь лет назад я просил чтобы ты спас Анжелику Валерьевну, которую сбила машина-молоковоз. Она тогда всё-таки умерла, так что спасать её больше не надо. Да мне, в общем-то, уже и по фигу на Анжелику Валерьевну. А вот если бы ты вместо этого, убрал супермаркет из овощного магазина и снова открыл там овощной магазин, то это было бы намного лучше. И ещё, ты, конечно, не должен отвечать мне на все письма, что я тебе писал столько лет. Ты можешь ответить одним письмом на все. Кстати, у меня какой-то странный кашель, и я боюсь, как бы это было не воспаление лёгких. И если оно так и есть, то я его не хочу, и если можешь то убери его.
Вчера я включал музыку ночью. Это был Шопен. Я нашёл пластинку. Мой проигрыватель не так громко играет, но соседи услышали. Ночью звуки лучше слышно. Ко мне приехал милиционер и с ним ещё кто-то, по-моему тоже милиционер. Второй стоял в темноте и я его не разглядел. Милиционер сказал, что бы я Шопена ночью не слушал, а слушал его до десяти вечера, и не ранее чем с десяти утра. Ну, то есть, он сказал не «Шопена», а «музыку», но я понял. Я пытался возразить, потому что до десяти Шопена слушать нет никакого смысла, а после десяти утра он снова теряет всякую актуальность. Я сказал ему, что до десяти вечера лучше слушать Листа или, в крайнем случае, Бетховена, а с десяти утра Шуберта, например. Ведь у каждого музыкального произведения, есть своё время суток. Неужели из-за того, что я мешаю спать соседям, я должен слушать «Реквием» среди бела дня? Сотрудники милиции запретили мне слушать Шопена и ушли.
Утром я включил «Реквием», так громко, как только мог. Никто не приехал. Никто не запретил. Парадокс.
Мне часто кажется, что ночью, у меня в ванной кто-то моется. И я боюсь пойти и проверить. Я теперь оставляю там свет на ночь. Не для того, чтобы ему было светлее, конечно, а чтобы мне было спокойнее. Помогает. Так действительно лучше. Мне даже, вроде бы, и не слышно его теперь.
Темнеет. Во дворе дети строят стену из снега. Они орут и толкаются. Одни перелезают через стену, другие кидают в них снегом и толкают обратно. Из окон их зовут по именам, велят идти домой. Меня тоже когда-то звали домой, а теперь никто не зовёт. А я хочу домой. Ну, в смысле, в тот дом, куда меня звали из окна. Когда он таким был, куда меня звали из окна. А я тогда тоже орал и кидался снегом. И домой не хотел.
Вот дети идут домой. По одному, не спеша, оглядываясь друг на друга и на стену.
А мне очень холодно и хочется кому-нибудь сказать, что мне холодно, только это никому не интересно. Я теперь плохо вижу свой коридор. За окном уже стемнело. Я включаю свет. Не становится светлее. У меня многое в жизни так. Если я точу ножи они не становятся острее, если мою пол он не становится чище. Но с выключателем такое в первый раз. Включаю-выключаю – не горит. Иду на лестничную площадку. Щёлкаю рубильником – нет результата. Счётчик не крутится. У соседей широкий глазок на двери – я вижу, что у них есть свет. И они там что-то готовят на кухне. Гремят стаканами, тарелками. Вдруг, мне дико хочется есть. И хочется свет. У меня есть свечи. Я зажгу, хреновы свечи! Лезу на табурет, шарю на шкафу – нет свечей. Бегу на кухню – настенный шкаф – нет свечей. Нет свечей. Ах, нет, не там ищу. Бегу в комнату – тумбочка, нет, ящик стола, нет, полка – ничего. Нет свечей.
Одеваюсь, беру деньги, беру сигареты, иду в магазин. Закрыто. Иду в другой - закрыто.
Я не хочу в тёмную квартиру, но на улице очень холодно. В квартире тоже очень холодно, но теплее чем на улице. Я забегаю в магазин. Стою. Греюсь между дверями. Внезапно, понимаю, что если я забежал в магазин и греюсь тут, то магазин-то работает. Хожу вдоль витрин. Пиво, колбасы-сыры, хлеб, крупы, лапша, молоко, заморозка, шоколад. Свечами и не пахнет. Спрашиваю на кассе – нету свечей.
На улице очень тихо, довольно темно и слегка жутковато. Иду домой. У меня есть ручной фонарь. Лежит прямо у входной двери. Зажигаю, иду в комнату. Страшно мне. Дохлого кота среди ночи не страшно было отвязывать и в подвале и хоронить, а с фонарём по квартире ходить страшно. Я ставлю фонарь на стол и ложусь спать.
Проснулся днём. Фонарь уже не горит – села батарейка. Но в комнате и без того светло. Всю ночь выли собаки за дорогой, охраняли завод. Я совершенно не выспался. Зато на улице потеплело.
Весь день странное чувство не покидало меня. Взгляды прохожих либо испепеляли меня ненавистью и презрением, либо же просто проходили насквозь, как лучи рентгена, оставляя внутри опасную радиацию. И это не вызывало ожидаемого раздражения и даже чувства обиды, скорее знакомая тоска наполняла меня с ещё большей силой. Всё мне было чуждо. Одежда, и та казалось липнет ко мне как промасленная, а то напротив, словно наждачная шкурка трётся о кожу. Обувь жмёт, часы давят сустав. Я снял их и положил в карман, внезапно почувствовав их вес. Никогда прежде не замечал, но тут вдруг нашёл их весьма увесистыми. Неприятно оттягивая карман они угнетали меня своим отвратительным тиканьем. Ритмичные удары как гвозди вбивались в мою голову. Мои мысли путались в шуме голодной улицы. Было тошно. С этого дня на улицу я почти не выходил. Людей встречать мне было теперь тяжело, каждый казался никчёмным существом, вдыхающем воздух моей планеты и выдыхающим вонь, заполнявшую моё бытие. Омерзение вызывали даже дети, чей мозг был заранее съеден растлевающей пропагандой, старики никчёмно прожившие жизнь и винящие власть в собственной никчёмности, даже звери пресмыкающиеся перед человечеством, что не заслуживает даже снисходительного к себе отношения. Страшнее всего, что я и сам стал себе противен.
Моя апатия к самому моему существу прогрессирует с каждым днём. Мне всё время щемит в груди так, как бывает когда теряешь близкого человека. Голова болит так часто, что таблетки уже перестали помогать. И я спасаюсь сном. Сон на время уносит меня из этой жалкой, долгой как вечность жизни. Сон стал для меня наркотиком. Однако, я так часто сплю, что мне уже довольно трудно бывает уснуть.
Сегодня поминки Дениса Семёнова. Мои шумные соседи топают по лестнице, встречают гостей. Их дверь открыта, любой может прийти. Музыки нет, но звон стаканов и тарелок сливается в противный гул, а их тихие голоса дополняют его. Большей частью это старики – ну кто ещё ходит по поминкам. Я сел на пол у своей двери, чтобы лучше слышать, то что там происходит. Рукой я катаю пыль по полу и скатываю её в трубочку, точнее в валик. Валиком играю, крутя его между пальцев, потом кидаю в сторону и попадаю прямо в ботинок. Мозг, судя по всему, посылает команду губам «Улыбка», но губы остаются неподвижны. Глаза болят. Болит голова и от этого больно глазные яблоки. Я давно живу без света, днём сплю, а ночью как тень отца Гамлета шарюсь по тёмной комнате. Ну не совсем тёмной, конечно - свечи-то найти всё же удалось - но мрачновато. Я встаю и отряхиваюсь. Пришла вдруг в голову интересная мысль.
Джинсы – одел, снял.
Рубашка – одел.
Штаны – одел.
Кроссовки – одел, снял.
Ботинки – одел.
Вода – волосы – зеркало.
Поднимаюсь по лестнице на третий этаж. Квартира Семёнова. Дверь открыта – за ней шум. Захожу. Люди ходят, сталкиваются, извиняются, продолжают идти. Перешёптываются. Что-то несут, что-то передают друг другу. Я не слышу о чём они говорят, но вижу что они друг друга понимают. Будучи ещё очень мал я любил следующую забаву: сыпал горсть сахара в муравейник, и подолгу наблюдал как козявки растаскивают песчинки по дырочкам. Теперь поминки Семёнова точь-в-точь воспроизводили эту картину. Тот же муравейник, где горсть сахара – безвременная кончина Дениса Семёнова. Тут и его мать, и друг детства – Тимофей (фамилию не помню, да и вряд ли она важна), и школьная учительница Галина Ивановна, преподаватель ПТУ №9 Геннадий Кимович Свердлов (уважаемый человек в обществе, наверное – с таким-то имечком), и, что немаловажно, несравненная Аня Киберева – возлюбленная доброй половины нашего района. Аня с восхитительной нежностью сжимает тонкими пальчиками элегантную вилочку, небесной лёгкости движениями подносит кучку оливье к изящным губам и с неповторимой чуткостью чавкает как свинья брызгая слюной на тарелку. Меня будто и не видят вовсе. Я, ей богу, хожу точно призрак. Ну ведь всем же прекрасно известно, что мы с Денисом и за руку-то при встрече никогда не здоровались. Кажется, этому обществу вообще насрать кто вокруг. Все у них равны. Я бесцеремонно сажусь за стол, хватаю чистую тарелку и кидаю в неё что попадается на вид. Всех салатов по чуть-чуть, сыр, колбасные кружочки…
Ем. Ноль реакции на меня. Пришёл абсолютно посторонний человек в дом, причём сомнительного вида – я ведь и не помню когда в последний раз мылся, брился, стригся, да даже и расчёсывался. Ем. Ноль реакции на меня. Начинаю чавкать не тише чем богоравная Анечка. Ноль реакции. Пью компот швыркая – никакой реакции.
Дед времён кукурузных гонок поворачивается ко мне и с любопытством разглядывает пару минут. Я вижу его любопытство, но нарочно не реагирую. Стараюсь продолжать вести себя играя роль «своего». Дед не отводит взгляда. Наклоняется ко мне и спрашивает «А вы…?». «А вы кто?», должно быть это он имеет ввиду, но не заканчивает фразу – такой намёк на интеллигентность слышу я в этом приёме. «А вы…?» и всё. Дальше – сам додумывай. Но дело третье – он похоже меня раскусил. Я тут человек явно лишний. Собираюсь с мыслями, как бы приврать – но тут, ситуация решается сама собой. «Мужчины, помогите стол перенести, гостей садить уже негде!» - голос принадлежит женщине преклонного возраста, коей в нашем районе считаются по достижении сорока пяти уже наверное, с их-то формами. Я знаю женщин, что и в свои шестьдесят не теряют женственности, но такие сторонятся кругов, которым я близок. Без долгих уговоров я хватаюсь за стол, за него же хватаются и двое молодчиков призывных лет – без труда мы переносим стол из спальни в гостиную. Внезапно, актуальность шутки, понятной мне одному, теряется. Я поспешно выхожу из квартиры. Спускаясь по лестнице слышу – «Вы шапочку забыли» - шапочки у меня не было. «Дарю» - отвечаю я, и спускаясь, царапаю стену подъезда ключом. Стена не царапается.
Я перетаскиваю вещи из одной комнаты в другую. Таскаю медленно, как старик кряхтя и останавливаясь на передышки каждые две минуты. Крупные предметы, такие как стол, шкаф довольно трудно унести одному. Поэтому я толкаю их по полу. Пол выкрашенный коричневой краской царапается, но это не имеет для меня значения. Вскоре я освобождаю комнату полностью. И принимаюсь отдирать обои. Обои плохо отстают от стен, мне приходиться мочить их. Трудоёмко было бы делать это тряпкой и я поливаю их водой прямо из ведра. Вот я уже развёл неплохой потоп. Тогда я собираю воду с пола – мочу тряпку и выжимаю в ведро, а ведро выливаю в ванну. Когда обои вымокли принимаюсь сдирать их обложкой от компакт-диска. Вонь обойного клея заполняет комнату, и мне становиться трудно дышать. Я открываю окно, но тогда становится холодно. Мне приходится одеть уличную одежду чтобы не замёрзнуть, я также отрезал пальцы от перчаток и теперь получились такие мотоциклетки, на подобие тех, в каких американские нищие греются у горящих бочек. Изо рта идёт пар. Я хочу есть, и вонь обойного клея услужливо отбивает аппетит. Это кстати, потому как еды, вроде бы, и совсем не осталось. Теперь стены пусты и я обклеиваю их газетами. Развожу клей. Мне бы под стать клеить газеты на клейстер. Говорят когда немцы оккупировали Ленинград, голодающие питерцы ели клейстер. В моём случае это, по видимому, был бы предусмотрительный поступок – и без того скудные мои средства оставили меня окончательно. Еды не предвиделось. Крупы в пластиковых банках, некогда казавшиеся мне нескончаемыми, не оправдали моих надежд и иссякли на удивление быстро. Комната приобрела мрачный вид. Теперь я крашу газеты бордовой краской, а сверху брызгаю жёлтой, макая в неё кисть, я машу ей по сторонам. Капли желтизны растворяются в не подсохшем бордовом слое. Краска впитывается в газету неравномерно.
На следующий день всё высыхает. Теперь я старательно мою пол. Летом я засыплю его землёй сантиметров на пятьдесят-шестьдесят и посажу цветы. Поставлю себе кровать прямо на землю. Я посажу грядку. Буду выращивать еду. Прямо у себя, тут, в квартире сделаю свой новый мир. Мне ничего не надо. Всё что мне понадобится я сам себе дам. Если они отключат мне воду – буду ходить на реку. Свет они уже отключили – но ведь для того и придуман день! Если они отключат тепло – буду жечь костёр как в пещере. Дым – в окно. А за квартиру я платить не буду – пока они меня будут выселять, я наверняка уже сдохну. Зачем мне эта цивилизация? Человечество загнало себя в тупик. Прогресс обернулся против его двигателей. Я не хочу такой жизни. Когда животные жили в дикой природе, они небыли ограничены ничем, кроме собственной судьбы. Медведи не платят налогов за свою берлогу. Человек придумал себе «государство» - чтобы облегчить себе жизнь. Я не помню момента в истории, когда государство облегчило жизнь человеку. В плане войны – да, но в плане экономики – нет. Единственное, что обеспечивает экономика – это скорость на пути к прогрессу. Но нужен ли этот прогресс. Ведь чем дальше он заходит, тем труднее существовать в этом мире. Когда я родился, я не знал что есть «государство». Знай я заранее как устроен этот долбанный мир, я ни за что бы не вылез на свет. Мне не нужен прогресс. Мне нужна вода, воздух, пища, и тепло. Искусство? Я могу писать стихи – и читать их другим бесплатно. Соловьи поют нам бесплатно, им не нужен продюсер, а пою-то они получше многих наших "звёзд". Я сделаю свой собственный мир. Вернусь к истокам и не пойду ошибочной дорогой, как сделали когда-то люди Шумера, основав цивилизацию.
На утро эта идея перестала мне казаться забавной – я принёс мебель обратно и жалел испорченных стен и потраченных сил.
Дорогой Дед Мороз. Пришли мне на Новый Год праздник. Такой, когда все наряжают ёлку. Думают как расставить тарелки на столе. Смеются. Родители отвлекаются на детей и умиляются их наивности. Все смотрят «Голубой огонёк» и ждут любимых артистов. Потом хлопушки, шампанское, подарки. А главное – этот приятный новогодний дух, который не передать словами. Не передать мне его словами уже хотя бы только потому, что лет с двенадцати я такого не помню. Куда всё девалось. Я не хотел взрослеть. Меня просто никто не спрашивал.
Период прилива жизненных сил у меня вскоре прошёл и я уже не то что мебель таскать, себя-то из комнаты в комнату таскать могу с трудом. Ноги как резиновые гнутся во все стороны. Я постоянно говорю сам с собой, и всегда проигрываю в этих диалогах. Мой оппонент кажется мне умнее. Постоянно болит желудок – я питаюсь урывками, где удаётся перехватить кусок, а где и по двое-трое суток приходится голодать. Я стал настолько бледным что со стороны меня наверняка видно насквозь.
Теперь каждый день тянется бесконечно долго. Я жду ночи, дневной гул за окнами очень изматывает. Я ненавижу этот шум, и устаю от него, как от тяжёлой работы.
Стояли прохладные, первые дни весны. Снег потихоньку таял, не на земле, а поверху – крыши, кроны деревьев…
Я не был рад этой весне, но и зимы, разумеется, не жалел.
Стою в магазине. Шум в ушах мешает сосредоточиться на происходящем. Да, собственно, и не происходит ничего. Женщина в драповом пальто роняет яблоко, я кидаюсь его поднимать. Она протягивает руку. Хочет яблоко обратно. Признаться, поднимая его, я не рассчитывал с ним расставаться. Делаю шаг назад. Женщина изумлённо смотрит на меня, но руку не опускает. Она, я думаю, поняла, что яблоко я отдавать не хочу и руку не убирает чисто машинально. А я хочу есть. Да так сильно, что и яблоку рад, а оно между тем, плохой помощник с голодухи – от него моментом происходит изжога, лишь усиливающая страдания. Но мне оно сейчас - свет в окне. Делаю ещё шаг назад. Женщина быстро подходит ко мне, стреляет уничижающим взглядом и выхватывает яблоко из рук. Потеряв фрукт, моё внутреннее существо поднимает бунт, желудок кричит от боли, душа от обиды, мозг от гнева – я вырываю яблоко обратно и с силой кидаю на пол – оно разлетается на куски. Быстро ухожу из магазина. Стою на крыльце. В магазине подняли шум.
Я снова захожу обратно, собираю куски яблока, съедаю их прямо на глазах у толпы и снова выхожу.
Мне слегка стыдно за произошедшее. Я бы не назвал это своей победой. Но это и не поражение.
Долгое голодание отразилось неожиданным для меня эффектом. Я теперь вообще очень редко испытываю чувство голода. А вся пища вызывает у меня отвращение как на вид, так и на вкус.
Мне доводилось бывать в одном селе. Я сохранил остаточные воспоминания о воздухе и панораме этого места. Это стало для меня одним из тех воспоминаний, которые складывают в человеке то прекрасное, что принято ценить в этом обществе. Я потерял это воспоминание. Вернее оно просто утратило свою ценность, свою форму и смысл. Я просто выбросил его из головы. Существуют такие аксиомы, внушаемые с детства, что, мол, одно лучше другого. Как добро лучше зла, бедные лучше богатых, сёла чище городов, и прочее… Чего только не выдумал себе человек.
Теперь, когда мой мозг анализирует всё с нуля, я знаю, что эти аксиомы – пыль. Пустое место. Не может человек отличить добро от зла, так как вся суть пребывания человека в этой вселенной, в качестве формы жизни, ещё не понятна. Добро и зло, как и время, например, величины придуманные человеком. Самим человеком, для себя же самого. Что есть добро и зло? Вся вселенная в любой отрезок времени терпит изменения. В ней постоянно что-то случается. Так как же нам расценивать взрыв планеты в галактике? Как добро или зло? Как зло вероятно. Но, если разрушенная планета даст тем самым место новой, более чистой и светлой, опять же в нашем понимании, форме жизни – тогда её самопожертвование обернётся как благо? А если рассматривать крушение планеты как стихийное событие и не классифицировать его как добро или зло, то и любое происходящее событие, можно классифицировать как стихийное бедствие. Как мы, микроскопические части бесконечной системы можем иметь своё мнение, называть поступки высшего разума, добром или злом, называй ты этот разум богом или природой. В сущности если существование времени лично для меня очевидно, существование критерий чёрного и белого, как добра и зла – иллюзия. Всё в этой вселенной, равно как и во всех других происходит систематически. И даже если нам кажется, что это не так – мы просто не можем уместить в свой крохотный мозг даже общее представление об этой системе. Самого слова «лучше» или «хуже» не должно существовать. Так как в сущности своей эти слова опираются на критерии «Добро» и «Зло». Нет двух таких вещей в этом мире, одна из которых хуже или лучше другой. Каждая молекула имеет свою ценность. Всё зачем-то надо. Каждый наш следующий шаг заранее просчитан этим огромным разумом. И если что-то появляется или пропадает – значит это нужно, как аккумулятор дальнейшего движения безотказной системы. «Всё что не убивает нас - делает нас сильнее» – так человечество выразило однажды одну из самых мудрых мыслей за всю историю своего существования. По этому принципу можно рассмотреть весь окружающий мир. Каждое событие, да и вообще каждое, даже микроскопическое изменение действительности служит стартовой базой для дальнейшего прогресса в этой большой системе.
Каково же мне осознавать свою столь маленькую роль в огромной машине мироздания. Ведь как ты не изменяй действительность – будь ты Македонским или слесарем шестого разряда – ты всего лишь маленькая шестерёнка, крутящаяся в заданном направлении. Порой иллюзия кажется настолько реальной – люди достигают величия, при котором они словом решают судьбы миллионов, десятков миллионов, меняют природу даже. Но ведь это и есть то направление, которое задаёт им эта машина. У меня кровь течёт из носа от давления, когда я осознаю, что каждое моё движение – это чья-то программа, которую я слепо выполняю. Такое сложное устройство каждого элемента этой системы, такое многогранное, многослойное устройство – лишь говорит о совершенстве, об удивительном совершенстве этой машины. Человек имеет материальную оболочку, при этом имеет и так называемую душу, о которой даже величайшие умы человечества могут судить лишь на основе своих догадок, предположений. А ведь человек не самая большая часть этой системы, да что там, одна из самых маленьких. Каждый атом состоит из нескольких составляющих. Наверняка, тот максимум, который мы знаем обо всей происходящей действительности – это лишь микроскопическая часть чего-то огромного. Предела полёту фантазии в этом направлении нет. А я и сам всё делю на хорошее и плохое. Так привык.
Я сейчас почти не ем, почти не сплю – девяносто процентов моей жизни – это мыслительный процесс. Мыслей в голове так много, что одна цепляясь за другую, рождает третью, а та в свою очередь, соприкасаясь с первой или второй, рождает четвёртую. И такое деление уходит глубоко за горизонты моего сознания. Я теряюсь в миллионах этих неожиданных находок. То, что происходит зачастую в моей голове, научно определяется как "когнитивный диссонанс". Я вступаю в эксцентричную перепалку с самим собой и так глубоко улетаю в этот свой внутренний мир, что бывает, выключаюсь ненадолго. Это как кратковременный сон. Я разговариваю сам с собой, не вслух, а про себя. И вот неожиданно я возвращаюсь к действительности, не помня как выпал из неё. И самое ужасное – не помню, что вообще произошло. И мыслительный процесс начинается заново. Темы его меняются со скоростью света. Мне редко удаётся сделать хоть какие-то выводы на основе этого внутреннего анализа.
Утро меня будит хлюпаньем шагов по слякоти. Чавканьем грязных ботинок. Я даже слышу, как снежные брызги разлетаются и падают в грязь. Теперь, когда всё оттаяло кругом стоит невыносимый дух. Эти запахи смешиваются в густую массу. Я, вдыхая такой воздух, чувствую – как густой сироп он разливается в моём горле, как мазь впитывается и я пропах этой вонью. Я чувствую, как этот воздух прилипает ко мне и образует плёнку, я сдираю эту плёнку, кидаю на пол, но обрастаю ей снова и снова. Эта грязь, тяжёлая мирская грязь, выдёргивает меня за шкирку из коматозного состояния, в котором я пребываю ночью, топчет в слякоть мои мысли, топчет меня самого. Я задыхаюсь. Кровь бегает по жилам и жилы вздуваются на руках. Словно змеи они появляются под кожей. Я держу руки вверх – они появляются на ногах. Очень болят глаза, капилляры трескаются, и от боли в глазах болит голова. А может быть и наоборот, мне трудно проследить, глаза и голова болят постоянно.
Выхожу в подъезд. Пахнет хлоркой, мокрой тряпкой и мочой. Кто-то выжег зажигалкой матерки на извёстке. Цветок на окне завял, из него торчат окурки. Краска, которой покрашены стены, трескается. Я отламываю кусочек и уже этим кусочком отламываю другой и третий. Вот мой кусочек застревает под другим кусочком. Оставляю так. Я давно не выходил из квартиры, и по этому прогулка по собственному парадному для меня теперь как путешествие в другой мир. Я уже и забыл как тут. А впрочем, ничего тут особенного и нет. С одной стороны. А с другой стороны, я вроде бы и не замечал даже, как угрюмо это место. Краска на стенах тёмная, воздух тяжёлый. И даже запах хлорки и тряпки не перебивает запаха мочи. Я беру один из окурков, он размером с пол сигареты, наверное. Спичек нет. Возвращаюсь домой, дома спички у меня есть. Но курить дома я не хочу. Дело не в дыме, дело в том, что дома у меня просто нет на это настроения. Выхожу обратно. Курю. Я давно не курил, поэтому кашляю после каждой затяжки. Когда кончается этот окурок, беру следующий. По лестнице мимо меня проходит соседка. Она морщится и, прижимаясь к перилам, проходит мимо. Несколько раз оборачивается, что-то бурчит под нос и скрывается. Да, вид у меня и, правда, убогий. Я грязный, воняю, оброс, моя одежда порвана. Я давно не слежу за собой. Постепенно окурки кончаются, не знаю, сколько я скурил, если мерить сигаретами, то пачки две не меньше. Я опустошил цветок, опустошил подоконник, пепельницу, поднялся выше и скурил всю пепельницу там. Теперь меня тошнит. Я намеренно кашляю. Но ничего не выходит. Иду домой. Голова кружится, я задыхаюсь от запаха кислого дыма у меня во рту. Пью холодную воду из крана и тут же блюю в ванну. Смываю душем. Теперь силы покинули меня, и я сажусь на пол. Рука машинально сжимает край таза стоящего под ванной. Блюю туда. Холодный пот выступает на лбу, меня кидает то в жар, то в холод. Хочу в кровать. Вставая, я теряю равновесие и падаю на пол, на лету ударяясь головой о край ванны. Кровь течёт по разбитому виску, я встаю на четвереньки и ползу, толкая перед собой таз. Переваливаясь через порог ванны тазик переворачивается, и всё разливается на пол. Убирать это сил, конечно, нет. Я продолжаю путь. Силы окончательно покидают меня у самой кровати. Я падаю на бок. Сон спасает от мучений.
На утро мне очень плохо. На следующий день - уже всё равно.
Война в Ливии, войска повстанцев отбивают город за городом. Элизабет Тейлор умерла, не дожив до восьмидесяти. Япония доигралась с радиацией.
Дорогой Дед Мороз! Мне нечего тебе написать. Мне ничего не надо.
Улицы у нас не посыпали солью никогда. С чего вдруг посыпали? Толи это прогресс на лицо, толи это начало конца. Я ненавидел и любил свою улицу. Она и обшарпанная, старая, грязная, но именно то, что ничего на ней не меняется толком, всю мою жизнь мне и нравилось. Теперь чёрти что. Ну кто решил что он вправе себе позволить посыпать нашу улицу солью. Повесить на ней рекламный щит у дороги. Спилить дерево. Оно же росло, когда его ещё на свете не было. А тут кто-то пилит ветки и кидает их на дорогу, в слякоть. Я по этим самым веткам, много лет назад забирался на самый верх и оттуда бросал камни. Я снимал с этих веток бадминтонные воланчики. Теперь их убирают граблями какие-то дети. Ломают и складывают в ковш бульдозера. Откуда тут вообще бульдозер? А я помню как тут всё цвело. Сейчас никому ничего не надо. Мы раньше ценили каждую мелочь, дорожили каждой крошкой нашего скудного бытия. А сейчас всего навалом, и никому ничего не надо. Сломалось старое – купим новое. Срубили дерево – посадят новое. Снесли дом – переедем в новостройку. И не ту новостройку, что девяти этажей от земли, а ту что евро-люкс, или как там, сайдинг. Плевать они хотели на историю. Они её гонят вперёд, а старую рвут в клочки. Ну и что это за история? Сказано: «Без прошлого нет будущего». Новизна хороша тогда, когда она дополняет старое. Не меняйте мою жизнь! А нет. Не получается. Я хватаюсь за обрывки своей биографии. Своей собственной истории. Эти обрывки ветер вырывает из рук и они разлетаются в новых десятилетиях. Падают на свежий асфальт. Их прибивает дождём и собаки мочатся на них.