Кино (Повесть)

                                            К и н о…

                                                            Повесть

                                                               «Дети, до шестнадцати лет, на вечерние    
                                                                 сеансы -  не допускаются…»                                                                                                                                                                      
                                                                                    (Из правил посещения кинотеатра)
                                  
- Время жизни-
- Лето -
В бывшем Вознесенском соборе помещался клуб «Октябрь», на втором этаже был зрительный зал на сто пятьдесят мест, на первом - такой же кинозал да еще аппаратная (кинобудка), гримерные, фойе, коридоры, касса, плюс небольшой краеведческий музей и контора управления районной кинофикации. И это не все: были еще какие-то комнаты и подсобные помещения, не было только луковиц куполов, барабанов - восьмериков, башни-колокольни, увенчанной высоким шатром, и золоченых крестов, по рассказам, видимых аж за тридцать верст. Название у райцентра сохранилось прежнее, такое же, что и у бывшего собора, - село Вознесенское, ну а район всюду писался Октябрьским.
Погода в то лето не баловала жаркими днями, хотя солнце постоянно мелькало между проносящимися клубами облаков. По такой погоде хорошо бы носить кепку с надвинутым до бровей козырьком, по-ленински приглаженную к затылку, но ее Глеб потерял, а гулять без головного убора мать не разрешала, и никак ему не удавалось выскользнуть незаметно из дома, чтобы не услышать вслед: «...Надень сейчас же на голову». Приходилось возвращаться, брать ненавистную тюбетейку и, канюча о том, что она от жары, которой нет на улице, демонстративно надевать яркий, расшитый орнаментом шестиклинный куполок.
Сегодня наконец-то они с Михой решились обследовать клубный чердак. Отец Глеба работал на втором этаже художественным руководителем и, бывая у него за сценой, Глеб обнаружил потайную дверь в стене, за которой оказалась узкая лестница со ступеньками из крупного кирпича. Об этом открытии он рассказал своему другу Мишке Гуту с тайной надеждой заинтересовать его для совместных поисков чего-нибудь старинного и ценного. В этом деле на Мишку можно было положиться как ни на кого другого. Глеба в клубе знали, и они без помех прошли к заветной двери, тем более время было выбрано удачно: не будни, не выходной, а послепраздничная спячка.
- Вот фонарик надо было бы взять, - осторожно поднимаясь по ступенькам лестницы, расстроился на свою оплошность Глеб. - До чего же мелкий народ раньше был: того и гляди лбом потолок заденешь. Миш, монахи-то не выше нас с тобой были, да?
- Нормальными они были, просто согнутые всегда ходили, смиренные, голову-то не задирали, как мы.
Темный чердак им открылся звуками приглушенного гортанного голубиного урчания. При виде их голуби взлетели, хлопая крыльями и разбрасывая кругом пух и перья. В нос ударил известковый запах спертого воздуха. Под ногами неприятно шелестел вековой слой помета и потолочной подсыпки.
- Вот заразы. Кыш, пошли, - Глеб бестолково замахал на голубей, пролетавших над ним, а те, в отместку, успели все же наградить его противной белесой метой. Вспуганные голуби друг за другом вылетали в слуховое окно с выбитыми стеклами и, только больные и гордые, недовольно воркуя, остались сидеть на стропилах. Осмотревшись, друзья приступили к работе. Клубный хлам их мало интересовал, какой-то определенной цели тоже не было, а неудержимо влекли дальние скрытные углы чердака.
- Слушай, Мишка, а что мы будем делать с тем, что найдем?
- Сначала надо найти. Ну, а если что особо ценное, то все равно надо будет государству сдать, нам от этого только полполовины будет.
- А не сдавать? ... - не унимался Глеб, продолжая развивать тему разговора.
Неизвестно, сколько прошло времени от начала их напрасных поисков, и хотя они не теряли надежды, но почему-то быстро стало скучно и неприятно перебирать битые кирпичи и старые клубные декорации, сплошь покрытые белым налетом голубиного помета.
- Все, не могу больше. Дышать нечем. Пойдем, Мишка, к окну, передохнем.
И они, где-то перебегая по стропилам, где-то перепрыгивая через них,  добрались до странного сооружения посреди чердака. Ровный потолок как будто вспухал кирпичной кладкой и таким вот горбом упирался в глухую стену. Они вбежали на эту каменную горку, а с нее влезли на перевязочные стропила и, добравшись до слухового окна, удобно устроились, высунув головы на волю. Голуби не улетели, сидели тут же, на крыше, и никак не ожидали появления своих недругов.
- Вот птица мира до чего назойлива. Ну-ка, кыш, пошли!
- Чего они тебе, пусть сидят.
- Нет уж, дудки, они и так на меня нагадили. Ну, кыш, пошли, кыш!
       Ближние голуби, перебирая красными лапками, отошли немного от окна и невозмутимо остановились уже окончательно.
- А ты свистни, как голубятники их гоняют.
Глеб сунул пальцы в рот и несколько раз прошипел.
- Ш! Ш! Не получается. Сейчас еще попробую. Ш!
Мишка как-то по-особому сложил пальцы в кулак, приложил к губам и коротко свистнул так, что у Глеба в ушах зазвенело. Все голуби разом взлетели и по спирали стали набирать высоту.
- Кра-со-та! - не сдержав восхищения, по слогам произнес Глеб. Бирюзовая чаша неба предстала их взорам всей своей огромностью и непривычной близостью. Небо притягивало, очаровывало и в то же время смущало. Чем дольше Глеб смотрел на небо, тем меньше в нем оставалось самоуверенности. Более того, все меньше он понимал, зачем они здесь, что они ищут, чего хотят...
- Глеб! - Мишка как будто разбудил его.
- Посмотри-ка вон туда, - и он показал на точно такое же окно, как и то, из которого они сейчас высунулись наружу.
- Странно... - Глеб прекрасно помнил, что окно было одно, что чердачное помещение заканчивалось каким-то бугром из кирпича и глухой стеной. Значит, за ней есть еще что-то, и попасть туда можно только пройдя по крыше до того, второго окна.
- А не свалимся вниз?
- А что делать? Раз уж мы здесь, то надо вызнать все до конца. Ты, главное, не боись, и все будет абгемахт. Я первым пойду, проверю, как оно это самое... - и Мишка уверенно выбрался из окна на крышу. Загрохотало под ним кровельное железо, но довольно ловко и, главное, быстро он добрался к намеченной цели. Оседлав слуховое окно, он приветственно помахал Глебу.
- Делай, как я!
Глеб выбрался из окна, боязливо сделал первый шаг, поскользнулся, упал плашмя на крышу и, как подтаявший снег, стал безвольно съезжать вниз, к ее краю.
- За ребра хватайся! Хватай за ребра! - кричал ему Мишка, имея в виду узкие гребни в местах связки кровельного железа. Глеб попробовал прихватить их, но кожу на ладонях обжигало, не хватало силенок уцепиться за них так, чтобы его не тянуло вниз, и тем не менее он справился, остановил свое падение, опершись ногами за какие-то неровности.
- Держись, я к тебе иду, - Мишка, как заправский лыжник, ступая боком, удивительно твердо держась на ногах, спускался к нему, громыхая на всю округу.
- Это тебя сандалии подвели. Лучше уж босиком, скидывай их и пошли, - он помог освободиться от опасной обувки и подал руку Глебу.
- Ну. вставай.
- Не могу.
- Чего не можешь?
- Не могу встать, рубаха зацепилась за что-то.
     Мишка хмыкнул:
- Так ты сам удержался-то или гвоздь помог? Видать, не судьба тебе было свалится с крыши. Ну, давай вставай, пошли.
Чтобы проникнуть в другое помещение, им пришлось разбить стекло в створке слухового окна. «...Одним меньше, одним больше - не все ли равно, итак здесь все стекла перебиты» решили они.
Но разница была. Во-первых, здесь не было голубей, во-вторых, чердак здесь во всем имел обжитой вид, вплоть до бельевых веревок, переплетенных за стропила, которые отличались от недавних, почерневших, мощных бревен, стропила здесь были изготовлены из не успевшего еще состариться обычного строительного бруса. В общем, все здесь напоминало знакомые чердаки жилых многоквартирных домов, кроме, пожалуй, той самой кирпичной стены. Здесь хорошо было видно, что стена сохранилась не полностью, что ее основательно укоротили, срезав под угол крыши. Стена была отштукатурена и покрыта плетеным живописным узором, на котором броско смотрелись, как будто вчера написанные черной краской цифры: одна тысяча девятьсот тридцать четыре. И, наконец, самое примечательное: стена не была полностью кирпичной, в центре ее находилась арка, заколоченная дощатой перегородкой.
- Это, помнишь, там горка-то кирпичная была, - догадался Глеб.
- Ага, гроб каменный, - пошутил Мишка.
- Вот нам бы туда как раз и надо попасть. Давай поищем какой-нибудь инструмент, чтоб доски оторвать...
Чуть позже они справились с парой досок, со скрипом оторвав их и, не без робости, вступили в заветное помещение. Привыкнув к полутьме (свет проникал сюда не только из их пролома, но и, почему-то, из-под дощатого настила, на котором они стояли), им, наконец, стало понятно, что это был соборный свод, перекрытый потолком, и тем самым сохранивший свои древние фрески. Первое, что Глеб увидел и от чего невольно испугался, были глаза, много странных темных пятен зрачков глаз, смотрящих не на них и не куда-то вообще, а в себя, в свою душу, если таковая может быть у нарисованных людей. Успокоившись и осмотревшись, друзья стали изучать настенные росписи, тем более, что здесь можно было их не только рассматривать, но и трогать руками. На голубом фоне, похожем на то небо, в котором скрылась стая голубей, по сторонам свода были изображены старцы. «Святые», - пояснил Мишка. Святые стояли плотной толпой, их было много и в то же время не слишком много. Древний художник изобразил впереди стоящие величественные фигуры старцев в полный рост, а другие же, за ними, виднелись или верхней частью лица, или только частью нимба.
- Золотой, должно быть? - тихо сказал Мишка, проверяя ногтем прочность красочного слоя над головой одного из старцев.
- Позолота... - разочарованно понял он.
Глеб промолчал, ему вообще казалось, что сейчас он не сможет произнести ни одного членораздельного слова. После первого испуга с ним творилось что-то неладное: по спине прошелся холодный озноб и, собравшись весь в единый комок, встал в горле, перехватив дыхание и парализовав волю. На глаза сами собой наворачивались слезы. Он не мог оторвать взгляда от этих печальных и суровых очертаний лиц с резкими белыми мазками, точно лепящими форму глаз, носа и рта на темно-охристом овале лика. Такие же сочные белые мазки придавали рельеф одеяниям, изящно облегающим вытянутые фигуры святых.
- А вот это Христос, - показал Мишка на полуобнаженную фигуру в центре сцены, изображенной напротив деревянной перегородки.
- Видишь, у него точки на ступнях ног и на руках - это от гвоздей.
      Глеб видел. Видел и точки, и рану на теле, и плачущих женщин, и мужчин, стоящих на коленях, и богоматерь, прикоснувшуюся щекой к щеке Христа, и ангелов в небе, и крест. Особенно взволновал Глеба силуэт креста: две перекрещенные полосы и табличка с четырьмя нерусскими буквами притягивали взгляд как ничто другое. Состояние, которое Глеб испытывал, трудно было определить. Это было новое, необычное состояние души. Он прислушивался к себе, к своему новому чувству, мало что в нем понимал, но откуда-то из потаенной глубины сознания пришло чувство облегчения и  тихой радости.
   Первым причитания услышал Мишка. Толкнул его в бок, показал под ноги и приложил палец к губам: «Шуба!» Под ними во весь голос ревела какая-то женщина.
- Ой, ой, ой, ой, что наделали, ироды. Все покрывало в известке. Ой, ой, ой, да кто же это, да что же это, да как же это... Гриша! Иди сюда, что наделали, Гриша.
- Давай отсюда, пока не попало, - прошептал Мишка. - Это про нас тетя Клава кричит.
       И они чуть ли не на цыпочках двинулись к выходу. Резкий мужской голос снизу подстегнул их.
- Кого там черти носят? Будя сейчас, погодите только...
Но они не стали годить, выскочили из-под свода, прикрыли пролом досками, наспех наживив их в старые гнезда, и вылетели на крышу. Глеб не заметил, как преодолели они обратный путь, в голове только задержался громыхающий звук, а они уже спускались по каменной лестнице, внутренне ликуя от своей удали и озорства.
Тетя Клава их встретила на выходе. Она работала в клубе техничкой и билетершей: топила печи, мыла полы и обрывала контрольку на входных билетах в кино и клуб. Она знала многих, ее знали все. Как они забыли об этом, что у тети Клавы на втором этаже есть маленькая комната, в которой она живет, да ведь и откуда было знать, что она находится как раз под сводом, да хотя бы и знали, разве бы это что изменило...
- Я ведь не посмотрю, что ты сын Петра Ивановича, я ведь в суд на вас, оглашенных, заявлю, в милицию. Пускай там с вами разбираются. Ведь все покрывало, все новое покрывало в известке. Только что куплено, а теперь что?... - Безумолку говорила она, почему-то сразу выделив Глеба как главного зачинщика.
- Ведь вся побелка с потолка облетела. Пол весь белый, кругом бело, и новое покрывало, только что куплено, все в известке.
- Давайте мы помоем, - выдавил Глеб.
- Я вам помою, я вам так помою, что вы у меня больше ни одного кина не посмотрите. Так и знайте.
- Да ладно пугать-то, - как-то по особенному растягивая слова, спокойно сказал Мишка.
- Нахал! Сейчас вот Гриша-то мой подойдет, он тебе даст по шее-то, нахал.
- Да ладно. Пойдем, Глеб, отсюда.
И они ушли. Вслед им неслись оскорбления и угрозы, и Глеб стал думать, насколько же это серьезно. То, что отец узнает, это одно, то, что в милицию тетя Клава не заявит, это другое, а вот то, что в кино не пустит, это поважнее будет... Как себя помнит Глеб, он помнит и кино. Еще до школы, лет в пять или шесть, когда его пропускали бесплатно и он сидел перед экраном на полу на корточках, какие-то эпизоды из фильмов прочно западали в его памяти. Это и Буратино, смачно жующий луковицу, принесенную ему папой Карло, это и тыква, и крыса, из которых волшебница сделала карету и кучера для Золушки, это и свинарка и пастух на ВДНХ, и толстый дядька с пистолетом в горящем доме (кадр из английского фильма «Война и мир»). Но настоящая любовь к кино пришла, конечно, позже, когда он мог, не пропустив ни одного эпизода, пересказать всего «Старика Хоттабыча» или ввернуть к месту фразочку, типа «...сейчас, только штаны подтяну», (из фильма «Мальчиш – Кибальчиш»), или «... я не трус, но я боюсь» (из фильма «Полосатый рейс») и многие другие крылатые фразы.
Но особую страсть Глеб испытывал даже не от самого кино, а от обстановки вокруг, когда фойе клуба наполнялось людьми, жаждущими приобрести билет, и он змеей, рискуя быть затоптанным, пробирался к кассе и просовывал руку с зажатой в кулаке мелочью в окошко, пробитое в толстой церковной стене; когда вдруг посреди фильма на экране расползалось рыжее пятно, захлебывался звук и зал погружался в темноту, взрываясь общим ором, свистом, топаньем и выстрелами спичек в потолок, он тоже топал и кричал: «Сапожник!». Но больше ему нравилось, когда весь зал хохотал до слез, до колик, вываливаясь с деревянных кресел, или когда на глазах были слезы, которые все равно никто не увидит, и поэтому за них не было стыдно. А после фильма, когда все выходили молча или обменивались впечатлениями, а на улице уже спрашивали: «Ну, как фильм?» - и он показывал большой палец и говорил: «Во такое кино!» Но прежде тете Клаве надо было дать билет, который был дороже денег, и она была здесь самой главной, а теперь?...
- Хоть она и живет под богом, но нет таких законов, - думал Глеб, - чтоб в кино с билетом не пускали.

- Время жизни -
-Весна-

Весной Глебу особенно нравились остатки зимней роскоши, когда рано поутру мороз прихватывал крепким настом рыхлый снег, прикрывал вафельной корочкой льда ручейки и лужицы, сковывал причудливые сосульки и ядреным воздухом пьянил душу. Но в предпоследний год учебы в школе Глеб не успевал замечать утренники: шестнадцатая весна оказалась слякотной и скоротечной. Теперь он надевал резиновые сапоги только для домашних дел на огороде и то, если не было рядом соседей. Поэтому каждый выход из дома был сопряжен с рядом трудностей: приходилось думать, выдержит ли его вес следующий островок земли, или же туфля прожмет, как пасту, ком глины, и от его форса останется лишь одно недоразумение. Тем не менее он благополучно добрался до калитки дома Адеевых, высветив грязью на черных туфлях только края подошвы. Истеричным лаем встретила его дворовая собачка, по кличке «Пека». Сколько бы раз ни приходил Глеб к Толику, эта злобная вертлявая тварь с узкой мордочкой и частыми мелкими зубами всегда норовила вцепиться ему в ногу.
- Фу! Пошла на место! Толик, Толик! - закричал он. – Толик, уведи своего зверя...
- А его нет, - сказала вышедшая на крыльцо Алла Павловна. - Пека, Пека, иди ко мне, собачка хорошая, иди ко мне, я тебе косточку вынесла.
Тявкнув еще пару раз, собака, вертя хвостом, подбежала к Алле Павловне - учительнице немецкого языка, снимавшей у Адеевых комнату.
- Вы, Глеб, проходите в дом, Толик, наверно, скоро подойдет.
Дом у Адеевых, или изба (так называли его родители Толика), представлял собой рубленый пятистенок, с клетью и подклетью для хозяйственных нужд, с высоким крытым крыльцом, украшенным, как и наличники на окнах, затейливым узором из выпиленной доски, с конем - охлупнем на крыше, напрягшимся изо всех сил в бесполезной попытке унести в голубую даль все это строение. Внутри избы просторная горница была перегорожена таким образом, что образовались три небольшие, но вполне уютные комнатки. В одной из них и жила Алла Павловна, год назад окончившая пединститут и по распределению оказавшаяся у них в поселке.
- Толик вместе с родителями ушел с раннего утра, но я так думаю, они скоро должны подойти. Если ты не спешишь, можешь подождать здесь. Посмотри пока журналы, газеты, можешь включить радио, - говорила она, походя поправляя прическу на голове и складки на скатерти и покрывале.
- Сейчас я поставлю чайник и мы полакомимся тортиком. Мне, по случаю, достали его хорошие люди, - уже из кухни доносился ее задорный голос.
-  Алла Павловна, не беспокоитесь, я и так подожду.
- Ты не стесняйся, здесь не в школе. Да я и не буду тебя даром угощать, - уже вернувшись, шутливым тоном сказала она. - У меня вот проигрыватель что-то замолчал, а я в технике совсем ничего не понимаю. Вот ты им и займись, пока чайник закипает. Глеб понимал в электротехнике немногим больше, но признаваться в этом, конечно, не собирался. Устроившись в большой комнате, он поставил на круглый стол проигрыватель – чемодан с отстегивающимся динамиком. «Начинать надо с проводов», - сообразил Глеб и вытащил из чрева проигрывателя скомканный моток. Проводов оказалось больше, чем он предполагал, по вилкам он разобрался в их назначении, проверил контакты, подключил динамик и включил в розетку. «Эффект - ноль», - тоскливо подумал Глеб.
- Как, получается? - услышал он из соседней комнаты. - Может, нужны какие-нибудь инструменты?
- Да нет, мне бы только пластинку, чтобы проверить.
- А, ну это само собой разумеется, - и Алла Павловна вынесла ему небольшую пластинку на 45 оборотов. - Ну, ты заканчивай тут и приходи в комнату, скоро чай будет готов.
«Вилка нормальная, провода целые, - размышлял он, - а напряжение не поступает». О схеме он имел самое смутное представление, и от фиаско его могло спасти только чудо. Этим чудом оказалась тоненькая проволочка на «входе», называемая предохранителем. В очередной раз вставив вилку в розетку, он услышал характерный звук включившегося проигрывателя. Он поставил пластинку, и комнату заполнил чувственный голос Валерия Ободзинского.
«...Льет ли теплый дождь, падает ли снег,
Я в подъезде возле дома твоего стою...»

- Тише, пожалуйста, сделай. Молодец, спасибо тебе, ну, проходи чай пить.
«...В каждой строчке только точки после буквы «Л»...
Про себя подпевал своему любимому певцу Глеб, хотя со стороны казалось, что он спокойно пьет чай, закусывая пирожным. Алла Павловна что-то говорила о школе, о его одноклассниках, о мероприятиях...
- Да я вижу, тебе это неинтересно. Музыка нравится? Хочешь, я для тебя поставлю свои любимые?
И она включила автостоп, резко оборвала не допетую до конца песню.
- Мне французы нравятся: Азнавур, Миррей Матье, ну, а ансамбли, конечно, англо-американские. А вот у немцев своей эстрады почти нет, у них музыка все больше маршевая, - объясняла она Глебу, одновременно сортируя стопку пластинок.
- Ну, вот хотя бы это, послушай, - и она включила проигрыватель, явно рассчитывая произвести эффект.
«Томбо ла неже»... - завораживающе прозвучала первая фраза песни.
- «Падает снег» - Сальваторе Адамо, - пояснила она. - Может быть, кавалер догадается пригласить даму? Я так давно не танцевала!
- Я? - удивился Глеб. - Да, конечно, пожалуйста.
И он неуклюже выбрался из-за стола. Комнатка у Аллы Павловны была небольшой, и танцевать пришлось стоя на одном месте. Едва дотронувшись руки и талии молодой учительницы, Глеб сразу ощутил перемену их взаимоотношений, наконец, даже перемену в самой комнате: не было больше блеклых обоев на фанерной перегородке, громоздкой кровати с горкой подушек, этажерки, плотно заполненной книгами, и маленького стола с тусклой настольной лампой: все растворилось в звуках волшебной музыки.
- Так неинтересно, на комсомольском расстоянии ты со мной на школьных вечерах танцевать будешь, а здесь давай я тебя вести буду, покажу, как надо танцевать.
     И она поменяла руки, придвинув его так близко, что своей щекой он теперь касался ее волос, а нос улавливал сложный, неведомый ему до сих пор запах, от которого кружилась голова. Потом она учила его целоваться, а он, сначала робко, но потом, осмелев, настойчиво тискал ее шелковый лифчик, под которым угадывались соски на упругих грудях.  Очнулись они от заливистого лая Пеки и стука закрываемой калитки.
- Хозяева вернулись! - Алла Павловна стремительно придала комнате внешнее приличие, и по ее обстановке теперь можно было сделать однозначный вывод: учительница только что закончила заниматься с отстающим учеником. Правда, Глеб изучал английский, и не числился в отстающих, но это уже несущественные мелочи.
Хозяева не сразу зашли в горницу, их задержка в сенях позволила Глебу и Алле Павловне привести мысли и чувства в соответствие с выбранной ролью.
- Здравствуйте, а мы вот тут занимаемся...
Глебу показалось, что отец Толика ухмыльнулся: мол, знаем, чем вы тут занимаетесь.
- А Толя разве не вернулся вместе с вами?
- Толька-то? В деревне остался, завтра приедет, а ты- то, Глеб, пошто к нему пришел, просто так, али дело какое важное?
- Просто так...
- Все бы вам дурака валять. Учились бы по-хорошему, правда ведь, Алла Павловна?
- Ну разумеется... - подтвердила она.
Что должно было случиться, случилось, что надо было сказать, сказалось, пора было и честь знать. Глеб засобирался домой.
- Твердохлебов, вы не в сторону центра идете?
Он вздрогнул от неожиданности: по фамилии его называли редко, и вспоминали ее чаще недруги в связи со школьной кличкой «Сухарь», за что не раз бывали биты.
- Я в кино собиралась пойти.
- Там, там оне живут, Алла Павловна, как раз по пути, - вмешалась в разговор мать Толика. - Че, Глеб, насупился-то, как сыч? Проводи учительницу до кина.
После того как они отошли на приличное расстояние и убедились, что их уже не разглядеть из окон дома Адеевых, Алла Павловна взяла под руку Глеба и попросила его не дуться: иначе она не могла, и он сам должен это понимать. Они подошли к кинотеатру как раз вовремя. Небольшая толпа перед дверями в фойе постепенно таяла.
- Что за фильм? - спросил Глеб
- «Роковая дорога страсти». Говорят, хороший, но главное, что не наш.
Удовлетворив свое любопытство, он пошел к кассе, тревожно прикидывая в уме свои финансовые возможности. Денег на два билета хватило и, выйдя на крыльцо, он пригласил Аллу Павловну. К входным дверям они подошли вместе, но соблюдая разумную дистанцию.
- До шестнадцати в кино нельзя! - резко осадила кого-то тетя Клава. - Тебе, тебе говорю!
Она смотрела прямо ему в глаза, преграждая рукой дорогу в зал. Алла Павловна недоуменно оглянулась на них и молча прошла в сторону буфета.
- Да мне шестнадцать уже, что вы, тетя Клава? Спросите хоть у папы моего, мне через месяц паспорт получать, - тихим голосом стал упрашивать Глеб.
- Вот паспорт получишь и ходи на взрослые фильмы, а сейчас нечего, не мешай работать!
- Тетя Клава, спросите у папы...
- Пацан, слушай, отойди, не стой в дверях, - вмешался в разговор какой-то мужик.
- Да мне шестнадцать уже, а она... - чуть не крикнул Глеб.
- Мальчик, ты потом разберешься, когда все люди пройдут, - посоветовала женщина и, оттеснив его, подала входной билет.
- Никому не буду рвать билеты, пока он здесь стоит.
Образовавшаяся за его спиной толпа зароптала, и ему ничего не оставалось, как подчиниться и с позором покинуть кинотеатр. На улице он не мог унять дрожь и, чтобы успокоиться, стрельнул у кого-то сигарету. По-настоящему это была его первая сигарета, и поэтому голову закружило так, что он стал искать местечко, где можно было бы присесть.
«Так бы и убил старую ведьму», - со злостью думал Глеб, втягивая в себя пресный дым дешевой сигареты.
Людей становилось все меньше и меньше, пока, наконец, перед кинотеатром не осталось ни одного человека. Можно было идти просить, чтобы его пропустили, но нужно ли это было делать после такого позора. «Так бы и убил старую ведьму», - со слезами на глазах повторял Глеб уже нестрашную фразу.
Погас свет в окнах фойе. «Журнал уже кончился», - отметил он. Голова, как чугунная гиря, требовала поддержки и он сидел, подперев ее руками, в горле стоял ком, слезы уже явно текли из глаз, и ему было очень и очень жаль самого себя. Минут через двадцать, уже собравшись идти домой, он все-таки подошел к дверям кинозала и, приложив ухо, услышал звуки кинофильма: шум скачущих лошадей, какие-то возгласы, стуки и ясно произнесенную женским голосом фразу: «Убей меня, прошу...» На следующий день этот фильм уже не показывали. Повторно его не завозили ни в этом году, ни в следующем, ну, а потом Глеб уже и не ждал его, и не надеялся его увидеть, а стал сочинять кино самостоятельно.
«Дорога роковой страсти».
(Так на самом деле назывался этот кинофильм) Индийский вариант, пересказанный Глебом на рыбалке у костра на реке Ветлуге.
«Две знатные семьи в Калькутте, «где встречают нас события», уж много лет подряд между собой не могут мирно жить. Никто не помнит первопричину их вражды. Несмотря на это, их дети, Ромело и Джула, влюбляются и, тайно обвенчавшись, друг другу поклялись не расставаться до последних жизни дней. Об этом они поют в своей песне. Ромело собирается в дорогу, но роковая случайность путает все планы молодых. На площади он пытается разнять сцепившихся Раму и Шину - старших братьев, и в этой схватке погибает его брат Рама. Ромело в ярости слепой и жажде мести убивает Шину, старшего брата Джулы, и в отчаянии бежит, сетуя на несправедливость судьбы. Об этом он поет в своей песне. Джула не хочет верить, что ее брат погиб от рук Ромело. Об этом она поет в своей песне. Джула приходит к монаху, который венчал ее с Ромело, и говорит: «Убей меня, прошу». Монах помочь желает молодым, и слова Джулы наводят его на мысль, как хитростью, при помощи известного ему лишь снадобья сымитировать смерть Джулы, а когда все в этом убедятся, подменить ее тело на настоящий труп умершей накануне от болезни девушки, (в Индии мертвых предают огню), ну, а затем Джула с Ромело уедут тайно из Калькутты, и, какая ждет их будет жизнь, об этом он поет в своей песне. Зита, друг Ромело, спешит сообщить ему горестную весть и опережает посланника монаха с письмом от Джулы. Бедный Ромело видит на костре усыпанное цветами тело. Он рвется из толпы скорбящих, чтобы обнять в последний раз Джулу, его порыв едва удерживает Зита. Вот вспыхнул огонь, и полыхнуло пламя Ромело уходит, не дожидаясь окончания похоронного обряда. По дороге он поет свою печальную песню. Джула, чудесным образом оживши в келье у монаха, спешит навстречу к милому Ромело. Но, увы, она находит его мертвым и также, как и он, Джула кончает жизнь самоубийством.
«Нет повести печальнее на свете...»

«Дорога роковой страсти».
Американский вариант, сочиненный Глебом во время несения караульной службы в В/Ч 57601 пос. N-ский Карельской автономной области. Начинался он так:
«- Хеллоу, Боб.
-Хеллоу, Билл.
- Боб, я слышал, твоя жена на днях выиграла 500 тысяч долларов?
- Да, не повезло бедняжке».
Дальше сюжет стремительно развивался по знакомому сценарию. Во время уикэнда Боб. инсценируя несчастный случай, сталкивает жену в пропасть. Перед смертью Мери он узнал, что лотерейный билет спрятан под буквой дабл Ю. Он отправляется на поиски билета. За ним следуют родственники жены: теща в роскошном кадиллаке, брат - мафиози со своими «братанами» по крови, бывший пятый муж тещи, считающий, что он отец Мэри, наконец, старина Хэнк, который участвовал в войне между Севером и Югом, который считает себя отцом тещи, который один знает цену деньгам. Не отстает от остальных и Билл- друг детства Боба. И за всеми ними пристально следит частный детектив Майкл Воровски - настоящий отец бедной Мэри, хотя об этом он узнает только под конец фильма, чему очень обрадуется и даже захочет вернуть выигрышный билет государству - Соединенным Штатам Америки, так как других претендентов на билет уже никого не осталось. В финале фильма Майкл тащит на себе раненого Боба, чтобы отдать его в руки присяжных. «Убей меня, прошу», -говорит Боб, того не понимая, что они прикованы друг к другу наручниками, а ключ от них Майкл потерял во время их совместной борьбы.
Высоко в небе светит солнце, по бескрайней пустыне медленно передвигаются два человека.
THE END.

«Дорога роковой страсти»
Французский вариант, придуманный Глебом на подготовительных курсах госуниверситета во время слушания лекций по истории СССР.
Имя для его главной героини напрашивалось само собой. Конечно, воображение в первую очередь рисовало образ прекрасной Анжелики, той, которая металась по бесконечным дорогам своей страстной любви, чья судьба была предопределена ее страстями. И так же, как не было предела ее страстям, не было конца и ее одиночеству, но имя своей героине он дал совершенно другое.
Итак, деревенскую красавицу Аллу выдали замуж в шестнадцать лет за парня, который ей нравился, но маркиз де Шантрапа, воспользовавшись правом первой ночи, овладел Аллой дочерью Пауля. В ту ночь она впервые увидела роскошные покои замка и для себя решила, что у нее когда-нибудь будут такие же или лучше. Муж ее в скором времени погиб, и Алла бежит в Париж. Маркиз де Шантрапа был первым и последним мужчиной в ее жизни, который взял свое не заплатив. Став фавориткой короля, Алла решила отомстить маркизу, но не рассчитала свои силы, так как королю нашли другую фаворитку. Она была приговорена особым заседанием тайного совета к высылке из Парижа за сто первый километр. Услышав столь суровый приговор, Алла в сердцах воскликнула: «Прошу уж лучше убить меня». Но была вынуждена подчиниться воле короля. Маркиз де Шантрапа специально вышел на дорогу, чтобы своими глазами убедиться, как в карете увозят главную виновницу его последних бед и неудач - красавицу Аллу Паулину...»
За свое пристрастие сочинять подобные истории он получил от друзей прозвище «Глеб - кино».

- Время жизни -
- Зима -

«Погода соответствовала месяцу двуликого Януса. Обычно щедрое солнце, согревающее виноградники Кампании, сейчас проглядывало сквозь марево облаков, подобно истертому серебряному денарию. Ладно бы Юпитер - громовержец пронесся над людьми, застигнутыми непогодой по дороге в Помпеи, а то ведь мелкий,  занудливый дождь вперемежку со снегом от самой Капуи беспрерывно сопровождал их обоз. Возничие кутались в хламиды. В крытом экипаже, спасаясь от холода, женщины - рабыни и бригада греческих художников-мозаистов согревали друг друга, прижавшись спиной к спине. Более всего от непогоды страдали солдаты центурии. Их шерстяные плащи и шарфы намокли, и вода предательски пробралась под доспехи - теперь только и жди кровавых мозолей, а затем и прямой дороги к местному Эскулапу. Солдат было немного, всего лишь три контубернии. Все они были молоды, не опалены Марсовым огнем сражений, так как вот уже несколько лет, старый император Божественный Васпассиан не ведет войн.
Перед солдатами на гнедом в яблоках коне ехал ветеран Иудейской войны - центурион Викторин. Красный султан его шлема, раскачиваясь на ходу, задавал темп всей колонне. Викторин использовал марш-бросок новобранцев своей центурии для сопровождения обоза с имуществом своего давнего знакомого, богатого всадника Трилидиана  из Помпей. «Может быть, - думал он, - за это мне удастся хотя бы день провести в одной из самых дорогих вилл на берегу Неаполитанского залива. Этаким сенатором или знатным вельможей, отдыхающим от суетного Рима, размять свое израненное тело под руками опытного массажиста, понежиться с молоденькой девушкой из харчевни в бассейнах Помпейских терм».
В легионе он имел прозвище «Жеребец». Но что он мог поделать, если война более всего привлекала его возможностью отбить в бою у жениха или вырвать из рук матери молодую красавицу, потом, вдоволь натешившись с ней на жестком походном ложе, обратить ее в наложницу, если она знатного рода, или просто продать на невольничьем рынке: военная служба не трактир. Одну монету из вырученных денег он обязательно откладывал в копилку - «памятку», в которой несведущему было бы непонятно, почему лежат здесь вместе и мелкие медяки-ассы, и серебряные сестерции, и золотые ауреи»...
- Петрович, оторвись.
- Ну вот, все время на самом интересном месте.
На втором этаже университетского общежития в своей комнате студенты гуманитарного факультета: Глеб, Вовка Маслов, Юрка Рукавишников, Валерка Шаргаев и их подружки - коротали вечер за небольшой шеренгой бутылок с дешевым вином. В комнате было все типовое: от встроенных шкафов у входных дверей, железных кроватей с никелированными дугами, инвентаризированных тумбочек, стульев и стола, до наглых тараканов, несдержанно пробегающих между стаканами, ложками, вилками и общей сковородой с горой отваренных макарон. Некоторое разнообразие в интерьер вносили плакаты над каждой постелью. Над Юркиной висело несколько вырезок из журналов с фотографиями Мика Джаггера из «Крокодила», еще каких-то длинноволосых рож и, конечно, «Битлз». Валерка скромно повесил календарь с белокурой красоткой. Вовка, как всегда, соригинальничал: притащил с первомайской демонстрации портрет какого-то «члена», которого после бурного протеста остальных убрал в подсобный шкаф, потом оказалось, что очень удобно использовать его вместо совка при уборке мусора. А теперь вот повесил невесть откуда взявшуюся репродукцию с картины Бродского «Иосиф Сталин при обороне Царицына», хорошо хоть, не Л. И. Брежнев на Малой земле. Ну, а Глеб давно уже привык к польскому киноплакату «Ромео и Джульетта». На нем знак & изображен был с пикантными деталями на концах:  символами мужского и женского половых органов.
- Цицерон ты наш красноречивый, надо выпить. Вино в стаканах закисает, и тебе легче будет читать.
Все взяли наполненные стаканы и глухо чокнулись по общежитски: донышками.
- Ну, бум!
- Бум, бум, - отозвались остальные. Девицы прыснули, глядя на этот ритуал.
- Конспираторы, подпольщики. Вы бы еще под одеялом пили.
- Под одеялом мы будем другое делать, - рассудительно произнес                                                           Валерка и тут же получил тычок в бок от своей подружки. Он приобнял ее и поцеловал в щеку еще влажными от вина губами.
- Каждый думает в меру своей испорченности.
- Ну вот, началась вечная тема...
- А что бы ты хотела услышать, Мариночка? Петрович, кстати, нам сейчас зачитывает не исторический, а порнографический роман.
- Обижаешь, Вовчик. Порнография - это речь Брежнева, прокрученная на 75 оборотов, а у меня скорее мелодраматический, с элементами истории фильм.
- Почему фильм-то, Петрович? Повесть, роман, ну на худой конец - сценарий.
- Юр, пусть для тебя это хоть телефонной книгой будет, а для меня это все же фильм, потому что я его таким никогда не видел.
- Не все ли равно, ребята. Петрович, ты, конечно, извини, но это, кажется, первый курс. Во время Иудейской войны от отца командование армией принял и разрушил Иерусалим Тит Флавий. После смерти Веспасиана, кажется, в семьдесят девятом году, он был провозглашен императором, но правил недолго, так как умер от какой-то эпидемии. Кажется, так?
- Браво. Мариночка, тебе правильно кажется. Где твоя зачетка? Ставлю пять.
- Спасибо, у меня уже есть.
Разлили по стаканам очередную бутылку. Глеб, готовясь к продолжению читки, листал тетрадь, отыскивая в рукописи нужное место. Он имел внешность «подходящую по размерам» - обычное лицо без особых примет: ни усов, как у Вовки, ни очков, как у Юрки, ни ярко выраженных национальных черт, как у Валерки, рядовое лицо юноши- студента, каких много можно видеть в коридорах университета или в читальных залах библиотеки. Он носил обувь самого распространенного размера, одежду из ширпотребовского магазина, прическу «канадку», к которой привык с детства. Окающая речь выдавала в нем провинциала. Но он не казался заурядной личностью: во всей его натуре угадывалась какая-то тайная страсть, которая притягивала к нему друзей и недругов.
- Прозит! - провозгласил Вовчик. - За самое массовое искусство! Не чокаясь, выпили. Глеб только пригубил и, взяв тетрадь, вернулся к прерванному тексту.
«...Люди не заметили, как сам собой кончился дождь, рассеялись тучи, и январское солнце ласково обогрело их. Все были измучены дальним переходом, но вид склонов Везувия, сплошь покрытых виноградниками, хлебные поля и бледные очертания городских стен на горизонте воодушевляли солдат. Мерно цокали копыта лошадей по серо-черным плитам мощеной дороги, и у многих в обозе не нашлось больше сил бороться с крылатым Морфеем. Последняя повозка, доверху нагруженная сукном и шерстью, значительно отстала от остальных. Возничий, постоянно склоняя голову, едва держался на передке.
Из придорожных кустов, крадучись по- кошачьи, появилось три фигуры. Это были беглые рабы, промышляющие грабежами на дорогах. Двое из них схватили лошадей под уздцы и стали разворачивать повозку, а третий, запрыгнув в кузов, ввязался в драку с очнувшимся кучером. Еще один миг - и повозка уже неслась в противоположную сторону.
- Луций, сбрось его! - кричали своему товарищу оседлавшие коней разбойники. Но бородатый кучер оказался не из робкого десятка. В самом начале схватки он сумел выбить кинжал из рук того, кого назвали Луцием, и теперь они сцепились в рукопашном бою. В обозе наконец-то заметили пропажу.
- Занять оборону, - отдал команду Викторин и, нещадно хлестнув коня плетью, полетел во весь опор вслед за удаляющейся повозкой.
Между тем борьба в ней проходила с переменным успехом. Луций был тщедушен, но ловок, изворачиваясь и пинаясь ногами, он изо всех сил цеплялся за края повозки. Все же кучер сумел подмять его, захватить и выкинуть на дорогу. Оставшиеся разбойники проклинали все на свете, но тем не менее продолжали гнать лошадей. Подобрав поводья, кучер так рванул их на себя, что лошади вздыбились, и все повалились на обочину дороги. Одного из разбойников при падении придавила лошадь, а другой, трезво оценив ситуацию, не разбирая дороги, кинулся бежать к роще из кипарисов и пиний.
Из завалившейся тележки вместе с тюками шерсти и ткани выпала девушка в розовом пеплуме. До сих пор она ничем не выдавала себя. По всей видимости, только упав с тележки, она проснулась и теперь смотрела на все происходящее по-детски большими, ничего не понимающими глазами. По дугам ее черных бровей, мягкому с горбинкой носу и восточного типа скулам можно было предположить, что она родом из Египта или Иудеи. Лет ей было четырнадцать или пятнадцать (возраст невесты), но всем своим видом она была похожа на беззащитного ребенка. Казалось, вот сейчас задрожат ее пухлые губки, и она безутешно заплачет. Кучер, как куклу, передвинул ее с места на место и, молча, занялся экипажем.
Покалеченный лошадью разбойник сначала на четвереньках, потом, опираясь на палку, быстро уходил в сторону скрывшегося в роще друга. Но его все же настиг короткий удар меча, раскроивший череп, а центурион Викторин, не снижая аллюра, продолжил свою погоню за первым разбойником.
Возничий перестал наблюдать за ними и, поставив на колеса тележку, полностью переключился на укладывание вывалившегося груза. Девушка, как могла, помогала ему. Занимаясь упряжью коней, он не заметил, как к нему подъехал вернувшийся центурион.
- Ты кто? - спросил Викторин, вытирая суконкой кровь с бронзового меча.
- Возничий Александр.
- Почему же не Александр Великий? - ехидно заметил центурион. - Я спрашиваю, чей ты раб?
- Фамулус Трилидиана.
- Так вот, парень Трилидиана, надо бы тебя примерно наказать за то, что ты позволил шайке бандитов похитить тебя, но так как это развлекло меня, я заступлюсь за тебя перед хозяином. Тем более, что самое ценное в твоей телеге не пострадало, - и он заржал, довольный своей шуткой. - А может быть, ты сам, пока никто не видит, с девчонкой сговорился? Признавайся. Она хоть и непорочна, как мать ее бога Иисуса, но я-то знаю бабье племя. При упоминании имени Бога девушка вздрогнула, сложив ладони и устремив взгляд к небу, быстро-быстро зашептала молитву. - Вот так они все, - вполголоса заговорил центурион. И с неожиданно сочувствующей теплотой в голосе доверительно сообщил ему:
- Она из общины назареев. Ее родителей вместе с другими растерзали дикие звери на арене цирка. Никто из них не сопротивлялся. Вот так же, как она, воздев руки к небу, молились своему богу и погибали. Тухлое мясо, а не люди. Будь моя воля, я запретил бы подобные зрелища. Что в них интересного. То ли дело гладиаторские бои! А вот она спаслась только благодаря своей красоте. Как она тебе, парень Трилидиана, хороша? – центурион снова воодушевился. - Хороша рыбка, аурея стоит! Жаль только, что довести ее надо непорченой, как весталку... Для Нерона, - он захохотал, довольный своей остротой.
- Правда, твой хозяин далеко не император, а спустя минуту добавил: - Хотел бы я еще раз с ней встретиться через полгода, год. А пока, парень, твоя задача доставить имущество хозяина в целости и сохранности. Ну, догоняй, великий Александр, - и он, пришпорив коня, поскакал к своим солдатам.
Они двинулись следом за ним. Девушка сидела на тюках и не пыталась больше уснуть.
- Как тебя зовут? - спросил Александр.
- Евфросина, - ответила она.
- «Приносящая радость». Хорошее имя.
Наступающие сумерки четкой линией горизонта отделили голубое небо и воды Неаполитанского залива. С высоты холма уже хорошо просматривались крепостные стены и башни Геркуланских ворот Помпей...»
В дверь робко постучали.
- Можно к вам?
Так комиссия с комендантом не стучит, но на всякий случай со стола быстро исчезли все бутылки.
- Кто там?
- Ребята, извините, Петрович дома?
Ну, конечно же, это Элен, как они сразу не узнали ее голос.
- Принесла же нелегкая, - с досадой пробормотал Глеб.
- Иди, иди отдувайся, Бондарчук ты наш широкоформатный, - веселилась вся компания, - мы тут без тебя дочитаем.
- Петрович, на посошок не забудь.
- Да уж, без стакана с ней разговора не получится.
Он наполнил до краев, залпом выпил, наспех закусил и стал выбираться из-за стола.
- Петрович, я знаю, ты дома, - послышалось за дверью.
-Да иду, иду!
Все присутствующие знали о страданиях Лены Безуховой из параллельного курса, о ее беспамятной любви к своему земляку, однокласснику, ради которого она поступила в этот университет. Да она и не скрывала своих чувств, наоборот, выворачивала их наизнанку, выставляла на всеобщее обозрение. От нее Глебу нельзя было просто отмахнуться, послать в известное место, обидеть словом или силой оттолкнуть от себя, нельзя было скрыться от нее, сбежать, применив при этом разного рода тактические хитросплетения: она всегда точно знала, где в эту минуту находится Петрович. Последствия игры с ней могли быть непредсказуемы, и поэтому скорейший уход Петровича был желателен для всей компании - двери целее.
- Ну? Что тебе? - спросил он в коридоре.
- Я должна тебе сказать что-то очень важное, - скороговоркой пролепетала она и плотней придвинулась к нему. Он инстинктивно повел плечами, создавая некий барьер между ними. Все же своим бюстом она касалась его груди. Лена была хороша собой. Несмотря на красные зареванные глаза и отсутствие косметики, ее правильные очертания лица не утратили своей привлекательности. Впрочем, ее сейчас мало заботил внешний вид, она точно забыла себя. Ее не беспокоило то, что она была выше Глеба, что ее легкий халатик не совсем подходит к коридорной обстановке и что ее плавные, выпирающие формы притягивают вожделенные взгляды проходящих мимо них африканских студентов с международного факультета.
- Петрович, пойдем ко мне.
- Зачем?
- Я тебе должна сказать что-то очень важное.
- Говори.
- Не здесь. У меня никого нет. Я приготовила твоего любимого цыпленка табака. Пойдем.
Действительно, глупо было стоять тут у всех на виду, но и идти к ней тоже не хотелось.
- Подожди меня, сейчас я возьму сигареты и мы куда-нибудь сходим. Он возвратился в комнату, приоткрыв дверь таким образом, что даже Элен не сумела разглядеть, кто за ней там находится.
«...Она целомудренна, - читал Юрка, - такою и должна остаться до Вакханалий, но надо сделать так, чтоб днем и ночью только похоть ей заменяла мысли, чтоб целою осталась и порочной сразу. Подменить ей книги, раз она начитанна, есть Алкифрон и многие другие. Накормить, отмыть, умастить маслами, переодеть и показать ей все то, чем славится наш лупанар. Всем все понятно, девочки?
- Так все и будет, мама Андихея, не беспокойтесь, - и, окружив Евфросину, стайка веселых девиц в коротких туниках повели ее в кубикулы...»
Все были увлечены чтением, Глеб оделся потеплей, запасся сигаретами, напоследок взглянул на себя в зеркало, почему-то отметил, что есть в его внешности что-то татарское, и вышел.
- Ну давай, поговорим. Только не у тебя. Найдешь меня под лестницей.
- Петрович, там холодно и все прокурено. Я не хочу туда, пойдем ко мне.
- Но ты ведь не позволишь мне курить у себя в комнате, - резонно заметил он и направился в конец коридора, к лестничному маршу, который на первом этаже заканчивался наглухо закрытой дверью запасного выхода.
- Зачем только ты куришь! - с досадой произнесла Элен и быстро пошла в противоположную сторону, к себе, переодеться.
Отдаленный уголок общежития в просторечье назывался «местом для тихих игр», о чем была сделана соответствующая надпись на стене. Там же можно было прочесть еще с десяток другой упражнений в красноречии студентов, но сейчас все эти письмена были плохо различимы: не хватало света. Глеб молча курил и слушал Элен.
- Милый, прошу тебя, не прячься от меня. Неужели я тебе не нравлюсь? Скажи, о чем ты думаешь? Я не вынесу, если ты меня бросишь. Если у тебя кто-то появился, я не знаю, что с ней сделаю. Нет, лучше с собой, чтобы ты потом всю жизнь мучился. Милый, скажи, о чем ты думаешь? Любимый мой может я все это выдумала, но я не могу так больше жить. Скажи мне, о чем ты сейчас думаешь? Почему ты все молчишь?
Совсем рядом находились общие кухни, и оттуда наносило запахи жаренного на маргарине картофеля с луком. «Надо будет сегодня навестить девчонок из пятьдесят восьмой. Уж если картошки мне не достанется, так хоть попью чаю да поболтаю. Тем паче, есть там одна конфетка, по имени Светка...» Вслух же он произнес...
- Это ты, кажется, хотела сказать мне что-то очень важное?
- Да, да, очень важное. Я сейчас соберусь с духом и все, все тебе скажу. Петрович, обними меня. Да брось ты свою сигарету!
Но красный огонек сигареты все так же невозмутимо продолжал свое движение: к лицу Глеба, делая его багровым во время очередной затяжки, и в сторону ведра с окурками, куда стряхивался пепел.
- Ну и не надо! Сейчас я тебе скажу что-то очень важное. У нас будет ребенок...
Еще не успела она произнести последнее слово, как Петрович во весь голос расхохотался.
- Ну, кино! – Произнес он свою любимую поговорку. - Святым духом, что ли, или ветром надуло.  А если серьезно говорить, то, Лена, в последний раз мы с тобой были более полугода назад. Так что не надо песен. Если ты беременна, то это твои проблемы, и я тут не причем.
- Ах так! Я знала, что ты будешь отпираться. Не зря мне про тебя девчонки говорили, а я еще тебя перед ними оправдывала... Но ничего у тебя не выйдет! О том, что я тебе сейчас сказала, уже весь университет знает и еще кое-кто...
- То есть? - в интонации Петровича послышались угрожающие нотки.
-Любимый, ты докуришь, наконец, когда-нибудь свою сигарету? Давай пойдем ко мне, а то цыпленок уже совсем остыл.
- Нет, ты ответь, что ты имела в виду? Кто еще знает, что ты... - он собирался крепко выразиться, но не стал этого делать.
- Петрович, а ты сколько детей хотел бы иметь? Я бы хотела трех и всех девочек, как у Чехова «Три сестры».
Он прикурил от закончившейся сигареты новую и теперь уже почти не относил ее от застывшего лица, делая затяжку за затяжкой.
- Фу, какая гадость. Брось сейчас же, - Лена потянулась вырвать у него сигарету из руки, но он отпихнул ее, сказав при этом.
- Никогда больше так не делай. И, вообще, Лена, кончай это кино, пока ты мне не скажешь до конца все, что хотела сказать, я с тобой не хочу иметь никаких дел.
- Я написала твоим родителям.
- Кому? Что ты написала?
- Что слышал. Я написала твоим родителям, что беременна от тебя, что у нас будет ребенок, что я собираюсь выйти за тебя, что мы скоро поженимся.
- Ну ты и дура.
- Что хочешь говори, а теперь все знают, что я беременна, и, если ребенка не будет, значит, ты виноват, из-за тебя его не стало, - и она неожиданно заплакала настоящими крупными слезами, которые капали ему на руку.
«Но ведь его же нет! - подавил он в себе жалость к Элен. - Нет никакого ребенка, она все выдумала. Пора кончать с этим бредом». Он молча встал, в очередной раз отпихнул ее от себя и пошел, не оглядываясь, к себе в комнату. Лена сквозь слезы кричала ему вслед о своей любви, о том, что она не вынесет, наложит на себя руки, но ему теперь было на все наплевать.
У него в комнате еще продолжалась читка рукописи. От вина или от стыда были заметны красные пятна на лицах слушателей. Петрович хорошо помнил весь «фильм» и знал, что пропущенный отрывок похождений юной проститутки Евфросины из Помпей, мог кого угодно ввести в краску. Именно эту часть текста рукописи они писали коллективно. Такими же вечерами за бутылочкой вина каждый старался внести свою лепту в откровенные сцены. О существовании общей тетради, с названием «Дорога роковой страсти» на первой странице, до сих пор никто не знал. Друзья впервые уговорили Глеба устроить читку для своих подруг. Ну и пусть теперь краснеют и потеют перед ними.
«А каковы девицы-то, а? - подумал Глеб. - Все съели, не поперхнулись. Но, я надеюсь, среди них сексоток нет? Не побегут в органы закладывать наше творчество? Хотя об этом нам надо было подумать заранее, ведь до диплома осталось совсем ничего...»
- С возвращеньицем живым и невредимым. - Бодро поприветствовали его друзья. За это выпили. Потом выпили за мир и дружбу, за прекрасных дам, за тайную любовь (ибо любовь- чувство тайное) и плавно перешли к зимней сессии, экзаменам, будущему диплому и распределению. О рукописи, кажется, все забыли. Глеб взял тетрадь и в тот момент, когда все решили доесть макароны, без предупреждения начал читать.
«...На десятый день до сентябрьских календ в триклинии виллы Трилидиана затянувшийся пир в честь Квинта - будущего эдила Помпей - был прерван зловещим подземным гулом и мощными толчками. Перекрывая звуки арфы, флейты и тамбурина, истошными голосами завизжали напуганные рабыни, прислуживавшие за столом. К всеобщей сумятице добавился раб, до этого осыпавший пирующих лепестками роз. Он упал с края комплювия прямо к подножью ложи, на которой возлежали гости. Из кубикулы, вырвавшись от объятий гетеры, выбежал Квинт, на ходу натягивая на себя тунику. Это был мужчина не первой молодости, но первый среди первых по тщеславию и себялюбию.
- Что это было? - спросил он Эпиметия, богатого сукновала, одного из немногих в триклинии хорошо владеющих собой, несмотря на выпитое вино.
- Наверно, Титаны вновь подают о себе весть матери Гее.
- Я знал, что так все и будет! Неспроста в день вступления на престол Тита Флавия боги предупреждали меня и всех жителей Помпей...
- Кто смеет дурно говорить об императоре? - прервал Квинта пьяный Пантелеймон, нежнейший друг хозяина виллы. Ему теперь было море по колено.
- Ты говоришь о воде, исчезнувшей тогда в колодцах и фонтанах - не обращая никакого внимания на клиента, возомнившего из себя бог весть кого, они продолжали свой разговор.
- Да. А теперь, я уверен, возможны новые бедствия для жителей города.
- Такие же, как в восьмой год правления Нерона, шестнадцать лет назад? - вступил в разговор Трилидиан. - Тогда землетрясение в груду развалин превратило виллы, храмы и дома. В одну из трещин даже провалилось овечье стадо в шестьсот голов.
- Как же, помним, помним…- поддержали его остальные.
- Разрушения, которые причинили Титаны Помпеям, до сих пор восстановлены не полностью. Что-то будет с нами завтра утром?
Между тем подземный гул умолк, хотя земля еще продолжала вздрагивать.
- Благодарю тебя, Трилидиан, за вино и угощенье, за прекрасную гетеру. Если город выберет меня эдилом, я не забуду твоей доброты ко мне. А сейчас пусть нам помогут Боги, мне же надо пробираться к своей инсуле.
- Нет, Квинт, никуда я не отпущу тебя до рассвета. Эй, там!' Распорядиться продолжить пир. Музыка, играть! Сменить весь стол!
- Помилуй, куда уж больше? Сыты все по горло.
- Для этого в саду есть вомиторий...
- Выблевать все, чтоб снова есть? Нет уж, извини, пусть так пируют в Риме.
- Не переживай, второй стол составлен лишь из фруктов и медового печенья. А на десерт я приготовил для тебя особенное блюдо. Внесите больше огня и подиум!
Приказы хозяина тут же исполнялись. Все будто бы забыли о недавнем происшествии. Да и земля успокоилась. Не было больше толчков, и никакие посторонние шумы уже не мешали музыкантам.
На подиуме танцевала молодая рабыня. Казалось, из всей одежды на ней только и было: золотые ожерелья, браслеты, серьги и кольца.
- Тебе должна понравиться вакханка, которой так гордится моя вольноотпущенница Андихея.
«Неспроста поговаривают, что настоящим хозяином нескольких притонов в переулке лупанариев является Триллидиан», - отметил для себя Квинт.
Танец Евфросины в этот раз не посвящался Дионису, и поэтому в ее руках не было ножа и ягненка. Подобные танцы были под запретом, проводились в Помпеях втайне, только дважды в год, во время мистерий. Тем не менее сейчас она танцевала так же страстно, как и тогда, полгода назад. Сначала она просто ходила по кругу мягкой кошачьей походкой, бросая в сторону Квинта сладострастный взгляд, при каждом новом повороте головы. Затем она ускорила темп, ее движения закручивались в спираль, она падала и поднималась, тянулась к небу и к людям, ее глаза и руки молили о защите, а тело требовало непристойных ласк. Она впадала в экстаз. Это было завораживающее зрелище. В неровном свете масляных светильников мелькали отблески золота на точеной девичьей фигуре. Казалось, ожила сама «Менада» Скопаса.
Вдруг ночной покой прервал леденящий душу вой цепного пса Рафа. Ему вторили, словно по команде, все дворовые собаки в округе.
- Определенно, сегодняшний пир не самый лучший в моей жизни, - раздраженно заметил Трилидиан. - Эй, там, успокойте собаку! Не огорчайся. Квинт, сейчас мы в полной мере насладимся танцем.
Собака не успокаивалась. Выла, лаяла, бросалась на рабов, снова выла, не обращала внимания на свежую еду и всеми своими повадками просила людей отцепить ее от привязи. Так и сделали. Освободившись, она тотчас рванула в бега. Напрасно ее окликали рабы, встревоженные потерей любимого пса хозяина виллы. Собака скрылась в непроглядной ночной тьме.
Наступило утро нового дня. Странное утро. Как всегда от жаркого солнца белым туманом плавился легкий ароматный воздух. Как всегда, над городом спокойно возвышалась окутанная облаками вершина Везувия. Как всегда, в безмятежных водах залива колыхались мачты больших и малых судов. Но в оливковых рощах не пели птицы. По-прежнему где-то выли собаки. Как-то по особенному, печально, мычали коровы. Лошади бились, стремясь вырваться из стоил. А люди осторожно ходили по земле, как будто их сандалии ступали не на твердую почву, а на прогнившие доски старого навесного моста.
Лишь только гости покинули виллу, Трилидиан отдал указание всем готовиться в путь. Было решено на время покинуть Помпеи. В повозки укладывали самое ценное и необходимое. Дорогие сердцу хозяина греческие скульптуры соседствовали с глиняными кувшинами, наполненными питьевой водой. Взрослый сын Трилидиана, Марк Ветий, непосредственно руководил сборами. В это время его отец складывал в таблине папирусы и драгоценности. Между ними сновал Пантелеймон, изо всех сил доказывая свою нужность, вмешивался по пустякам в отлаженную работу, тем самым раздражая даже своего патрона Трилидиана. Ну а Марк, насколько любил свою мать, вынужденную жить вдали от них, настолько ненавидел клиента, которым отец пользовался в своей постели. Едва сдерживаясь, он терпел присутствие рядом с собой вертлявого Пантелеймона. Наконец все были в сборе. Трилидиан дал Марку еще целый ряд поручений, ни разу не вспомнив о своей законной супруге. Обоз тронулся в путь. Вся дорога была уже запружена повозками, людьми и скотом. И все это передвигалось в одну сторону - из города.
Марк проводил взглядом этот растревоженный муравейник и вернулся к выполнению поручений. Ему предстояло сложить в безопасное место оставленные на вилле некоторые ценные вещи. Если такое место вообще было бы возможно найти на время землетрясения, то не надо было бы и уезжать из Помпеи. Кроме этого, отец поручил ему разобрать в библиотеке свитки и, выбрав все труды Плиния, погрузить их в оставленную для этого случая повозку и немедленно отправить следом за остальными. Ну и, конечно, Марк сам не собирался задерживаться здесь. Как только он закончит с делами на вилле, тут же отправится за матерью, и они тоже уедут из Помпей. В подчинении у Марка оставалось немного рабов, но дело спорилось и, довольно быстро разобравшись с Плинием и его любимым Сенекой, он отправил нагруженную повозку. Первым помощником ему был старший конюший, фамулус Александр. Марк с раннего детства знал этого бородатого раба, с густыми седыми бровями и глубоко посаженными глазами, похожего на ночную сову. Марк любил дергать его за бороду, спрашивая при этом: «Кто у тебя умер? Скажи, кто у тебя умер?» Хотя сейчас уже не время предаваться воспоминаниям: день близился к закату.
- Эй, - окликнул Марк кучера, - приведи мне коня да побыстрей.
- А коней нет. И то я удивился, почему вы отпустили последнюю повозку.
- Как? Ты шутишь. Мне нужна пара лошадей и хорошая крытая повозка.
- Пойдемте со мной, мой хозяин, и вы сами убедитесь, что в конюшне гуляет только ветер.
- Делай что хочешь, Александр, но мне нужен хотя бы один конь.
- Не знаю, чем помочь вам. Разве купить? Да где сейчас купишь и у кого?
- Думай, думай. Деньги для меня ничего не значат.
- Что деньги. Вот если бы...
- Договаривай, ты чем-то можешь мне помочь? Знай, мне очень нужны эти кони,
- А мне не помешал бы пилос, есть такой колпак для головы. И тога претекста впору подошла бы к моей фигуре.
- Вот ты о чем... Ты хочешь вольную? Из тебя выйдет хороший коммерсант. Ну, что ж, я имею полное право отпустить тебя. Веди коней, пока я заполняю документ.
- Коней у меня точно нет. Я не обманывал вас, но пару мулов приведу.
- Пусть мулы. Все равно.
Спустя некоторое время, к взаимному удовольствию, они произвели обмен.
- А где повозка?
- Какая повозка?
- Ну ты и плут... Что ты еще хочешь выторговать у меня?
- Я хочу купить у тебя рабыню.
- Рабыню? Когда земля уходит из-под ног, этот прохвост думает о женщине. Кто она? Как ее зовут?
- Зовут ее Евфросина. Я видел ее вчера здесь, а думал о ней всегда.
- Ну, впрягай повозку. Отныне Евфросина - твоя раба, бери ее себе, но не попадайтесь на глаза моему отцу.
Марк позволил Александру и Евфросине провести эту ночь здесь, сам же он торопился и почти сразу уехал. С ним ушли все рабы.
- Ты приносишь мне радость, - Александр, неумело закутавшись в тогу с пурпурной полосой, сидел на скамне в перистиле виллы и держал в своих руках ладони Евфросины. - Ты приносишь мне радость... А ты рада, что вырвалась из грязных лап хозяйки лупанара?
- Мне все равно, кто и где будет терзать мое тело.
- О чем ты говоришь? Не за этим я выкупил тебя. Завтра мы уйдем отсюда навсегда. Империя большая, и для нас в ней найдется доброе место. Я буду торговать, дело это нехитро, на жизнь хватит и нам и нашим детям. Если же оставить все как было, что ждет меня? В лучшем случае, снова конюшня, а может быть, гладиаторская арена. А тебя?... Новый лупанарий?
- Я не принадлежу сама себе.
- Евфросина, я предлагаю тебе не рабой быть мне, а женой. Ну, а если я противен тебе, то будь хотя бы сестрой.
- Ты не понимаешь. Я не принадлежу ни сама себе, ни кому бы то ни было на земле. И если Он меня связывает с тобой, значит, так тому и быть, но раба и жена я только моему Богу,
- Слышал я о твоем Боге. Видимо, он действительно силен, если ты не забыла о нем даже в лупанарии.
- Он всегда в моем сердце.
- А мои Боги умерли вместе с моим народом...
- Боги не могут умереть.
- Пусть так, но боги могут покинуть народ, взяв другие имена. Тиния, Уни и Мнерва в Риме теперь зовутся Юпитером, Юноной и Минервой. А земли великой Этрурии растворились в Римской империи, как будто никогда и не существовало этрусского народа. Тысячу лет он осваивал эти земли, строил города, воздвигал храмы, дороги, мосты, создавал великие творения искусства, и все это присвоили римляне, тут же забыв, что всем этим они обязаны «жирным этрускам» - так они обзывали мой народ...
Быстро стемнело. Они покинули благоухающий перистиль и перешли в триклиний. От вчерашнего пира еще вдоволь осталось еды и вина, но Александру не хотелось есть. Он весь был во власти невысказанной боли.
- Наверно, я последний этруск, - продолжил он свой горький рассказ. - Конечно, не боги предали этрусков, а жрецы и правители этрусского народа. Их просто купили ложной властью италийцы, а тех, кто хотел сохранить великую Этрурию, просто убили. А когда боги взяли другие имена, этрусский народ стал забывать свой язык и обычаи. Стали предпочитать римлян за женихов для этрусских невест. Сильные и умные этрусские юноши стали искать свое счастье в Риме, а из одних слабых и безвольных мужчин народ долго существовать не мог...»
- Ой, смотрите, - вскрикнула одна из подружек, показывая на окно. Глеб оторвался от чтения, но ничего там не увидел.
- Кто-то упал.
- И я видел. Что-то похожее на человека пролетело вниз, - подтвердил Вовка.
Как рукой сняло вялость и дрему, навеянную чтением «фильма». Только Юрка, сидя на кровати, подпихнув за спину подушки, крепко спал. Тревожить его не стали. За дверью, в коридоре, усилился общежитский шум, послышался топот бегущих ног и передаваемое на все лады: «Упала», «Упала»...
- Надо бы узнать да, если что, помочь, - и они быстро стали собираться. У Петровича с самого начала где-то под лопаткой тревожно затаилось подозрение, что он в некотором роде причастен к этому событию. Так оно и вышло. Еще спускаясь по лестничному маршу в фойе общежития, их компания встретилась с небольшой толпой студентов, ведущих под руки Лену Безухову.
- Как она? - спрашивали и переспрашивали любопытствующие.
- Да ничего страшного. Жить будет. Мягко приземлилась, там сугроб да кусты. Поцарапалась только да ушиблась. А так все нормально.
Элен выглядела какой-то умиротворенной. Она безропотно висела на подставленных плечах доброхотов и осторожно переступала ногами. Петровичу стало искренне жаль ее. Только она скажи, только подай знак ему, и он готов был сейчас броситься очертя голову на что угодно, лишь бы облегчить ей боль и страдания. Лена, казалось, избегала его прямого взгляда, более того, даже, когда она смотрела в его сторону, их взгляды не пересекались. «Не может она меня не заметить, - удивлялся Петрович, - Что это, в самом деле, за новости...» Но Лена, проходя мимо него, каким - то непостижимым образом не посмотрела в его сторону, а только наклонила голову к уху сопровождающего и спокойно сказала:
- Передайте вон тому парню, что письма никакого нет и не было. Пусть не переживает...
Петрович ушам своим не поверил, но ему повторили то. что он и так хорошо расслышал. Лену увели. При этом она не сделала даже попытки оглянуться на него. «Глаза - слишком откровенное зеркало души, - подумал Глеб. - Таким же зеркалом может быть даже затылок или, как сейчас, спина Элен». По крайней мере, глядя ей вслед, Петрович понял, что она уходит из его жизни навсегда, что ее падение было лучшим лекарством против страсти, что любовь - это нечто другое, то, чего между ними не было. И еще он подумал, что страстная любовь - это, примерно, тоже, что и дневная ночь. День есть день, и ночь есть ночь - они на разных полюсах. Тоже и страсть... Что она из себя представляет, он уже видел. А любовь?... «Брось, что ты в самом деле, словно слезливая пионерка, терзаешься вопросами, типа: верите ли вы в любовь? Есть ли любовь? Жить надо страстями!» - убедил он сам себя.

- Время жизни -
-Осень-
Снова лестницы, коридоры, кабинеты, кабинеты и сотрудники, даже те, с которыми он не общался. Александр Иванович и Вера Павловна не в счет: они присутствовали в его снах почти всегда...
         Он осторожно поднялся с кровати, но потревоженная жена сквозь сон произнесла: «Меня пятнадцать минут восьмого», - и повернулась на другой бок. «А я уже сходил на работу», - с горечью подумал он, и веко правого глаза ответно задергалось, сигналя о том, что с нервами у него не все в порядке. Он вымыл руки, ополоснул лицо и пошел на кухню. Дальше он действовал в привычном режиме: чайник, тостер, молоко коту, которого у них все называли по-разному: Ирина - Васей, младшая - Бусей, старшая - Маркизом, а он просто «черным». Кот лениво полакал и обиженно отошел от блюдца.
- Черневич, «вискаса» хочешь? Фигу тебе, а не вискас. Иди-ка давай по своей нужде.
Он приоткрыл входные двери и ногой подтолкнул кота на лестничную площадку. Пора будить детей, Глеб Петрович подошел к детской комнате и наткнулся на закрытую дверь. «Старшая вечно запирает…» - недовольно подумал он. Ничего не оставалось делать, как тихо стучать в дверь и шепотом кричать. Нелепость этих действий каждое утро обижала Глеба, но говорить дочерям о том, чтобы они перед сном не запирались в своей комнате, бесполезно: выросли. Дочурки что-то пробубнили в ответ, скрипнули кровати, и вновь наступила тишина. «Жаль Ирину, не даем ей поспать», - отметил он и настойчиво продолжал тихо стучать и шепотом кричать в дверь детской.
- Все, встаем!
Новый день наступил. Проводив детей на учебу и жену на работу, он включил телевизор с желанием прослушать утренний блок новостей, но вспомнил, что вчера лег спать в половине третьего, так как смотрел отличный фильм, о котором знал раньше, что этот фильм отличный, но не имел возможности в этом убедиться. Удивительно, но ночные сеансы по телевидению почти не прерываются мерзкой рекламой прокладок и средств против перхоти. Это была его последняя мысль перед сном в еще не остывшей постели.
«... На троллейбусной остановке две девчушки - хохотушки, и ему весело, глядя на них.
- А зачем вам этот троллейбус, - говорит им Глеб, улыбаясь, - он ведь без дна.
Подъехал троллейбус: большой, неуклюжий. Сложились дверцы, обнажив темноту салона, битком набитого людьми. Никто из него не вышел. Вот он в салоне, стоит почему-то босиком на асфальте, оглядывается: таких, как он, много. Хотя есть и боковые сидячие места. Но те, кто их занимает, - чужие, они не видят стоящих людей, даже если на них смотрят. Водитель объявляет: «Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка...» Тронулись. Глеб бежит в толпе, оббивая ноги об асфальт. Ни о чем не думает, только бы успеть, только бы не отстать от остальных, только бы не прибило к задней стенке троллейбуса, где творится ужасное, где люди падают и их давит, давит и переезжает троллейбус, оставляя на своем пути покалеченные тела, тела и кровь. «Если добежать поближе к водителю, - думает он, - будет легче, а там, может, и на сиденье сесть удастся». И он ускоряет бег.   За стеклом видно водителя: спина его недвижна, головы он не поворачивает, смотрит только вперед. Глеб бежит изо всех сил, но и троллейбус набирает скорость. Вдруг молнией пронзила мысль: «А где те две девчушки?» Он остановился и стал оглядывать людей, пробегающих мимо него в салоне».
Он проснулся. Не открывая глаз, по порядку восстановил в памяти весь сон. «Теперь не забуду. Надо будет пересказать Ирине». Шел одиннадцатый час, пора и ему заниматься делами. Он заправил постель, привычно перебрал с десяток мелких домашних дел, нацеливаясь мысленно на остаток рабочего дня. Сейчас он сходит на биржу (к этому времени вывешивают новые предложения о рабочих местах), зарегистрирует и получит очередное направление для напрасных поисков работы. Может быть, зайдет в фирму, обещающую высокий заработок для образованного, коммуникабельного человека без ограничений по возрасту. Хотя это, без сомнения, очередная пирамида какого-нибудь «Гербалайфа» или «Цептера». Если хватит времени, возможно, забежит еще куда-нибудь по адресам из бесплатной рекламной газеты. Но, если честно признаться самому себе, никакие из предложенных вариантов его не устраивали. Во всех данных случаях работа подменялась «добровольным рабством», а обрекать себя на него до сих пор ему не было никакой нужды Конечно, в этом немалая заслуга принадлежит Ирине с ее стабильной зарплатой в Сбербанке. Ну, а его знания и опыт никем не востребованы, найти себя в чем-то другом он не мог да, по правде сказать, уже и расхотел. Роль приживалы в семье ему была унизительна, но если вспомнить, даже в то время, когда он имел работу и соответствующую зарплату, он не чувствовал себя иначе.
«На то и семья, чтобы унижать друг друга. Родители - детей, старшие дети - младших, муж - жену, жена - мужа. Выражаясь по - «новорусски», - «бытовуха». А все потому, что кругом обман и предательство... Кажется, это слова Николая Второго... Хотя на то и правительство, чтобы обманывать народ, на то и друзья, чтобы предавать, Да, в конце концов, на то и жизнь, чтобы пережить все это». Порассуждав так сам с собой, он собрался и вышел из квартиры.
Ему никогда не нравилась осень, с ней он связывал грязь, картошку, промозглый дождь и лужи. В городе она другая, прибранная и грустная. Серые бетонные столбы троллейбусной линии оживают и как равные стоят вдоль дороги среди стылых стволов черных тополей и белых берез. Опавшие листья, собранные в кучи, ждут своей кремации. Есть и «очей очарованье». Это и река, ставшая временным прибежищем для гусей и уток. В городе сейчас спокойнее, чем на каком-нибудь лесном озере; здесь люди не охотятся, а, наоборот, на радость своим детям готовы кормить и заботиться об них вплоть до отлета стаи. Это и последние цветы, мокнущие на клумбах в скверах и парках. И, конечно, монастырь и церкви. Почему-то осенью как-то по особому ясно выглядят очертания куполов на фоне хмурого неба. Кажется, не будь сдерживающих цепей, и золоченые кресты, вознесшиеся над куполами, стремительно унесутся ввысь. «Если купол это Земля, - подумал он, рассматривая возрожденную церковь, - крест - распятый Христос, то цепи, наверно, означают веру, которая не дает ему оторваться от земли и людей. Жаль, что я некрещеный, а то мог бы быть еще одним звеном в этой цепи. Господи, помоги мне найти дорогу к тебе...» - повторил он свою молитву и пошел дальше.
По городу он ходил пешком: общественный транспорт дороговат, а их «восьмера» была в полном подчинении у жены. В своих хождениях он научился безошибочно определять таких же, как он, бесцельных сорокалетних мужчин в заношенной одежде и с потухшим взглядом в глазах. Его они тоже сразу признавали за своего, несмотря на приличный «прикид от челночников». А у прохожих женщин, как ему казалось, всегда нет цели, но они не такие как он бесцельные так как женщина всегда найдет для себя цель.
- Твердохлебов! – Кто-то окликнул его, но признаться в том, что он расслышал свою фамилию, ему совсем не хотелось.
- Глеб! Кино! – Снова настойчиво позвали его из «джипа», остановившейся у обочины дороги. Он вздрогнул, услышав свое детское прозвище. В человеке, обращавшемся к нему, угадывались какие-то дальние знакомые черты.
- Не узнаешь? Ну, напряги память. Я бы, наверно, тоже тебя не признал, если бы в Вознесенском мне не подсказали, что ты живешь в этом городе. Ну, вспомнил?
- Мишка? Гут?...
Глеб искренне обрадовался своему другу детства.
- Ну, здравствуй, Глеб! Не спешишь? Садись в машину. Время обеденное, давай, заскочим в какой ни будь ваш кабачок, пообщаемся, вспомним детские годы, поговорим за жизнь. Не против? Ну, показывай, где у вас тут есть приличное заведение, а то я в вашей гостинице пообедал и теперь только активированным углем и спасаюсь.
Михаил расчистил для него место на заднем сидении от вещей говорящих о своих хозяевах как о давних путешественниках. Водитель не проронил ни слова и даже не повернул головы в сторону Глеба.
- Трогай, Санек. – Сказал Гут водителю, когда Глеб, наконец-то, устроился. Он выбрал для них ресторан «Север», так как других попросту не знал. Солидный автомобиль с достоинством двинулся к центру города.
-  Каким ветром вас занесло в наши края? – Спросил Глеб.
          - Командировочным. Сейчас все расскажу. – Ответил ему Михаил и оставшийся путь они проехали в тишине если не учитывать авто магнитолу из которой громко звучал блатной шансон.  
         В ресторане Мишка по-прежнему не отпускал инициативу из своих рук.
- Что ты будешь брать? – Спросил он его, предлагая меню. – Не переживай – деньги есть, я расплачусь. И не спорь со мной.
       Все вернулось на круги своя. Как будто и не было долгих лет неведения друг о друге. Глеб вновь, как в далеком детстве, полностью доверял Мишке. Глядя ему в лицо, он уже не понимал, как такое могло случиться, что он не признал Михаила сразу. Черты того двенадцатилетнего паренька теперь как в зеркале отражались сознании, только может быть зеркало несколько помутнело от времени…
-  Ну, что брат, сильно изменился. – Заметив пристальный взгляд Глеба, спросил его Михаил.
-   Да нет, наоборот, такой же, как и прежде. Удивляюсь даже,  как я тебя сразу не узнал. Ну, рассказывай: где живешь, чем занимаешься?
-   Конкретно сейчас занимаюсь кино - бизнесом. Вот так вот, брат, в жизни получается, Ты у нас вроде был как Глеб-кино, а попал в него я. Меж нас двоих судьба промахнулась – целилась в одного, а попала в другого.
-   Ничего себе. Не ожидал.
-  Да я и сам не ожидал. Жизнь у меня как американские горки – сплошные виражи на предельных скоростях. Долгое время был концертным администратором, потом укреплял статистику…
-   Это как?
-  А из нас двоих один по статистике должен был тогда обязательно отсидеть на зоне. После освобождения рванул на свою историческую родину. Там не понравилось – скучно. Вернулся. Благодаря старым связям стал бизнесменом, это как раньше спекулянтом. Теперь работаю помрежем в частной киностудии. А в ваши края приехал на поиски натуры. У главного случился приступ ностальгии, вот и послал меня…
-   Он, что же наш, местный?
-   Да нет. Фильм у вас тут Шукшин снимал, классика жанра. А сейчас этот жанр самый востребованный.
-   Ну и как выбрал натуру?
-  Нет. Ничего подходящего. Все эти ваши северные красоты с таким же успехом можно и у нас в Подмосковье найти. Зато с тобой вот встретились, а это дорогого стоит. Сам - то ты как?
При других обстоятельствах, задай ему подобный вопрос кто-то еще, он ответил бы привычным, ничего не значащим: «Нормально», а перед Мишкой изворачиваться не имело смысла, наоборот, захотелось излить другу детства душу, откровенно поделиться своими переживаниями.
-  Знаешь, у меня сейчас столько свободного времени, что каких только мыслей не приходит в голову. Одна из них не нова, слышал наверно - «Как корабль назовешь так он и поплывет», какое нам дадут имя такая у нас и случится судьба. Меня вот назвали Глебом – что в переводе означает «представленный Богу», а отец у меня Петр – «камень» и с фамилией Твердохлебов получается: «Вместо хлеба представленный Богу камень». Не велик камешек, так себе – обычный речной гладыш, который мы, помнишь,  запускали на спор, у кого он больше раз подпрыгнет по воде. Первый мой прыжок был в университет, второй – аспирантура, третий – институт марксизма-ленинизма вместе с которым я благополучно и пошел ко дну. Вся моя ученость оказалась ложной и никому не нужной. Сейчас, в бывшем здании политпроса, заседают брокеры, банкиры, менеджеры и риэлторы. Лет пятнадцать назад о таком даже чекисты в своих страшных снах представить себе не могли, а теперь среди «новых русских» они первые люди. Вот такая метаморфоза получилась. Ну а я оказался за обочиной «демократического пути развития страны…» Тьфу! Старые привычки не дают покоя. И ведь хоть чуть-чуть бы я верил в коммунистические идеалы, в то о чем вещал с трибуны… Поделом мне. Всякое следствие имеет свои причины. Вот такая вот вкратце моя биография. На сегодняшний день уже не первый год числюсь в списках безработных.
-   Так смени профессию, найди, что ни будь другое. Чего цепляться-то за вчерашний день?
- Что ты думаешь, Миш, что я не пробовал? Тысячи раз. Есть заманчивые предложения, где тебя встретят, приветят, заберут документы, а дальше начинается беспредел. Дают тебе испытательный срок на три месяца с мизерной оплатой труда и приступают к «отжиму». Счастье, если ты сумел избавиться от них, не проработав и месяца, ибо больше трех тебя никто и не собирался там держать. Не дай Бог попасть к бандитам: те не только выжмут тебя, как лимон, но и вообще голову отвернуть могут, если трепаться о них станешь. Что и говорить, друг мой Горацио, есть много в этом мире возможностей трудоустройства...
-  Так ведь есть у вас наверно биржа.
-   Как же-с, регулярно посещаем. Берем направления, ходим по разным ведомствам и организациям, встречаемся с разными «руками водителями»,  которые внимательно выслушают тебя, зададут десяток, другой вопросов, типа: а какой размер обуви вы носите? а кто вы по гороскопу? а как звали вашу учительницу начальных классов? - и под конец разведут руками: «Вы нам подходите, но, извините, мест пока нет. Может, через полгода где-то там может быть...» Спрашивается, зачем мне надо было участвовать в их самолюбовании.
-    Так и плюнь на них на всех. Займись коммерцией, дело это не хитро, да и время для нее теперь самое подходящее.
-   Легко сказать. Да ладно, не будем о грустном. Давно ли ты был в Вознесенском? Как там?
-    Был, не так давно. В Вознесенском как и везде – народ от новой национальной идеи все больше дуреет.
-     Что за идея? Вроде ее еще не нашли. Я даже в конкурсе этом как-то участвовал.
-     А зачем эти конкурсы нужны? Наш народ по указке думать долго не может. Своим умом дошел сейчас главное – деньги любой ценой. Вот и вся тебе национальная идея. Да Бог с ней, от корней, все же отрываться не стоит. Я вот, например, подпитываюсь памятью детства. Помнишь, как мы с тобой искали клад в бывшей церкви?
- Как не помнить.
- Сейчас от нее остались только глыбы кирпича, который еще не успели разбить на щебенку. Такую церковь спалить...
- А знаешь, Миш, что более всего мне запомнилось от того пожара? Не то, как горел клуб «Октябрь», хотя ничего подобного, слава Богу, больше видеть не довелось, а запомнился директор краеведческого музея Герман Котов, который спасал свои экспонаты, пока это было возможно. Мы тоже помогали ему. Таскали всякую дребедень; символично, но была там среди экспонатов и медная каска пожарника девятнадцатого века... Как сейчас, перед глазами стоит черный силуэт бывшего клуба с бушевавшим ураганом огня внутри него. Из всех окон двухэтажного здания потоки пламени с шумом и свистом неслись в небо, клуб будто ощетинился огненными языками. И вот оттуда-то выносят последний экспонат - колокол. Колокол несут несколько человек, и он, раскачиваясь в такт, бьет сам по себе: «Бом», «Бом», «Бом»... Вот этот кадр мне никогда не забыть – стопроцентное кино.
- Да уж, кино. Мало, наверно, чего тогда спасли. Я сам на пожар не ходил, но Германа помню хорошо. Потом, когда стали выяснять причину пожара, попытались свалить все на техничку, тетю Клаву, но не удалось, потому что в этот день она не топила печей. А Котов видел, как в ночь перед пожаром к складам, расположенным в подвалах бывшей церкви, подъезжали машины, что-то там погрузили и уехали. Котова слушать не стали, сказали, что он «чокнутый», и все дело замяли...
Незаметно пролетело время. Ресторан постепенно заполнялся посетителями. Скорее всего, постоянными посетителями, по крайней мере, появившиеся охотницы с гламурными лицами – масками и плавными формами, переходящими в две точки каблуков – шпилек чувствовали себя здесь как у себя дома. Глеб заметил, как они стреляли живописными глазами в сторону Михаила, ни разу не достигнув цели.
-   А знаешь, у меня сейчас родилась одна идея как тебе помочь. Ведь ты, Глеб, как я помню, хорошо сочинял разные истории. Не попробовать ли тебе написать сценарий для кино?
- Ну, не знаю. Там же своя специфика.
          -   Какая на фиг специфика. Главное чтобы продюсеру интересно было, а я уж постараюсь тебя пропихнуть. Конечно, экшен ты не потянешь не в теме...
- А что такое экшен?
          -    Ну, это другими словами криминальный боевик, что-то в этом роде. А как насчет комедии? Тут главное больше юмора ниже пояса и чем глупее, тем смешнее. Уверен, за три вечера сварганишь, а остальное я беру на себя. Ну как согласен?
- Не знаю, чего-то не привлекает меня подобная стряпня.
          -   А деньги тебя привлекают? Ну не хочешь комедию попробуй, что ни будь другое. Например, какой ни будь исторический экшен времени распада Римской империи. Напусти побольше эротики, крови и поменьше массовых сцен – у нас не Голливуд. Давай, решайся, я в тебя верю. Вот тебе моя визитка, как что-то созреет, звони.
- Как ты догадался?
- О чем?
          -    О том, что вот тут-то как раз я «в теме». С эротикой, правда, не знаю, справлюсь ли.
        -  Ну, это как раз самое простое. Значит, профессиональное чутье меня не подвело?
       - Я ведь, Михаил, диссертацию защищал по римской истории. Доказывал, что мы русские произошли от этрусков.  
- А кто это такие?
          -   Это русские. Чувствуешь родственное звучание слов? А вообще это великий народ, заселявший Апенинский полуостров еще до Римской империи. Затем они долго сопротивлялись влиянию Рима, но постепенно переняли образ жизни римлян и полностью ассимилировались. Но многие из них не захотели мириться…
         -    И отправились осваивать новые территории. - Закончил Михаил его мысль. Пока он слушал Глеба, ироническая улыбка не сходила с его губ  – Ну если русские произошли от этрусков, то американцы  уж точно произошли от римлян. У них до сих пор есть свой Капитолий и сенат. Ты уж извини, Глеб, но у меня совсем не осталось времени для выслушивания всей твоей кандидатской диссертации. Нам с Саньком еще предстоит дальняя дорога. Ты уж лучше подумай над сценарием и долго не затягивай. Я уверен у тебя все получится.
        Расставшись с Мишкой, он поспешил домой. Оставалось не так уж много времени до прихода Ирины с работы. Обычно он встречал ее в прихожей их трехкомнатной квартиры. В этот раз, конечно, можно было оправдаться неожиданной встречей с другом детства, но именно из-за нее он не хотел сегодня подавать повод для обид. На счет обид у него было особое мнение. Он считал, что обиды жены это такое своеобразное средство подчинения, способ заставить его искать в самом себе какую-то вину, вспоминать все свои прегрешения и, признав себя неправым, покорно просить у нее прощения. Не надо обижать, но надо и уметь достойно сносить обиды, а вот этого у них не получалось.
Дверь ему отворила Ирина. Глеб только успел вставить ключ в замочную скважину, как он сам собой сделал два оборота и дверь открылась. Глеб увидел удаляющуюся по коридору жену и услышал брошенную ему через плечо фразу:
- На кухне еда. У меня страшно разболелась голова. Я отдыхаю.
- Дети дома? - спросил он.
- Нет, Ты же знаешь, что сегодня занятие в студии.
- Ну, а старшая, конечно, снова встречается с этим охломоном. Нашла бы себе делового парня. Вон сколько их носится на мерсах. Нет, наша выбрала самого непутевого...
- Ты ничего не понимаешь. Игорь хороший мальчик, и они любят друг друга.
Ирина находилась в смежной комнате, несмотря на это, разговаривали они негромко: известно, какая слышимость в хрущебах.
- Что у тебя с работой?
- Пока глухо, но я сегодня встретил...
- Все-таки верно про вас кто-то сказал, - перебила она, - русские мужики львами да орлами были только в клетках советского зоопарка, а выпустили вас на свободу и превратились все в ободранных кошек да каркающих ворон. Ты уж извини, я не хотела лично тебя обидеть. Проблемы на работе, страшно болит голова... Сорвалось, извини.
Он не нашелся сразу, как ответить жене, и тем самым избежал напрасной ссоры. Чуть позже он мысленно сформулировал свой возможный ответ Ирине. Надо было сказать, что уж лучше хорошо организованный зоопарк, чем эти дикие джунгли. «Господи, помоги нам всем найти дорогу к тебе», - снова повторил он свою молитву.
В их спальной комнате наступила та особенная, ровная тишина, когда человек действительно полностью расслаблен или, скорее всего, уснул. Он тихо перешел в детскую. А куда еще? Особо не разбегаешься в трехкомнатной квартире.
Девицы навели у себя порядок: с глаз было убрано все более или менее интимное, на виду лежали только куклы, аудиотехника, учебники, книги и стопка журналов с газетами. Он наугад выбрал из нее несколько штук, где, как ему показалось, текст преобладал над фотографиями «звезд» и топ - моделей. Просмотрев их, он пожалел, что в этих газетах вообще присутствуют напечатанные слова. Газеты напоминали пьяных потаскух, хвастающих друг перед другом своими «подвигами». К чему скрывать: поначалу подобные материалы его интересовали тоже, но потом, как от обычных сплетен, он устал от таких статей и старался пропускать их мимо себя. «Но ведь кому-то это нужно. Вот и его дочери читают, не краснеют. Даже сберегли стопку газет и журналов, не говоря уже о десятке карманных книжиц со страстными фото-рисунками на обложке. Вот уж где едва прикрытая порнография...» Он взял несколько штук с полки и, устроившись в кресле, принялся бегло их просматривать. Все авторы книг были женщинами, наверно, поэтому внешняя сторона произведений заботила их прежде всего. Персонажи как будто только что прошли строгую кинопробу в Голливуде. Страстная сказочка разворачивалась в самых живописных местах мира. Но особое внимание уделялось эротическим сценам. Найти их можно было без труда, так как отдельные куски этих сцен специально были выделены на обложке. Чего греха таить, его, как мужчину, такие места в книге «задевали за живое». «Но ведь не для него они писались и издавались. Эти книги имеют четкую половую принадлежность, о чем, собственно, открыто заявлено на обложке Как на пачке сигарет «Минздрав предупреждает». Так о чем он беспокоится? О том, что «прорвало плотину», что «это» нельзя читать его дочерям? Почему?
От кого-то он слышал, что самым совершенным секретным оружием у России всегда были ее бабы. Благодаря слабым женщинам мужики побеждали и благодаря ним же выживали в невозможные годы. Он был уверен, что если не останется порядочных женщин, то и у мужчин пропадет всякий стыд и совесть, а это уже будет полное поражение в информационной, нравственной и политической войне бушующей сейчас в его стране.
  А сам-то ты, в свое время не читал ничего подобного? Не  видал этого самого? А помнишь, как в студенческие годы, за неимением подобной литературы, вы баловались сочинительством…
«Кстати, - осенило его, - а где та тетрадь? Ведь это то, что мне сейчас надо. Наверно на антресолях среди старых бумаг, Ирина проснется, обязательно там пороюсь. Я точно помню, что никуда ее не выкидывал».  
Дочерям он конечно ничего не скажет, они совершенно не заслужили его упреков, а что до пошлых газетенок и книжиц, то, тьфу на них: были в свое время и другие, читанные вслух народные сказки и рассказы, Толстой и Чехов, Пушкин и Лермонтов. Не этот песок, а ограненные алмазы. Попробуй, раскачай их, шиш - не получится, хотя если очень постараться, то и вода, говорят, камень точит. Он вернул на место просмотренную «макулатуру», прошелся взглядом по корешкам толстых книг, с удовольствием отметив, что среди них есть и серьезные вещи из его библиотеки. Совсем уже собрался оставить в покое девичий мир, как вдруг, его внимание привлекла общая тетрадь, почему-то оказавшаяся на книжной полке и как равная стоящая среди книг. Он сразу узнал ее. Потянул за край обреза и вытащил на волю. Откуда? Где они ее выкопали? Неужели они ее прочитали?!...
Какие-то голоса, шум, цокот лошадиных копыт, людские крики и ясно услышанная фраза: «Прошу, убей меня...» Он раскрыл тетрадь и прочитал на выцветшей странице, написанное шариковой ручкой название: «Дорога роковой страсти», потом еще одно - «Последний этруск» и ниже зачеркнутое слово «порнографический», а далее снова его почерком: «кино с элементами истории и эротики». Дальше по тексту шли свежие приписки его дочерей: «Ну и папа!», «COOL, Круто!», «Ай, ай, ай, как не стыдно...», «Фу, как пошло!». Некоторые особо циничные места были старательно закрашены маркером. Стыдно, доченьки, еще как стыдно... Казалось, застань они его сейчас за чтением старой тетрадки, и он на глазах «сгорит от стыда». Но постепенно, все больше и больше он увлекался рукописью. Вернулся к бегло просмотренным местам, отметил, что текст вполне пригоден для сценария, который ждет от него Михаил. Что не так уж все в нем безобразно и не попадись на глаза эта тетрадь его дочерям, то он, наверно, ни минуты не сомневаясь, сразу приступил бы к разработке сценария. А теперь нет, после такой оценки уж лучше он действительно займется коммерцией. Тем не менее, тетрадь  была ценна ему еще тем, что целый рой воспоминаний о студенческой юности скрывался за каждой страницей, точнее, вся она была осязаемой частью прожитой им жизни. Так он привел свои чувства в порядок и продолжил чтение, уже не терзая себя понапрасну...
«...Они проснулись. Что это было? Как будто разом в головах у обоих треснуло что-то внутри. Нет, шум шел снаружи. Александр выглянул из кубикулы. Над атрием лазурный квадрат неба затягивала черная туча со стороны Везувия. Чтобы понять, что происходит, надо было выйти из виллы.
- Одно я знаю точно - это не землетрясение... Но что бы это ни было, нам надо немедленно собираться в путь.
- Пойдем сейчас сразу. Мне нечего собирать.
- Нет, Мы в самой богатой вилле Помпеи, и я не уйду отсюда с пустыми руками. Ты возьмешь еду и одежду, а я попытаюсь проникнуть в таблин. Неспроста же хозяин, уходя, закрыл его на замок. Знать, не все золото он забрал с собой.
Шум за стенами виллы неизмеримо усилился. Снова что-то оглушительно треснуло снаружи, потом еще раз и еще. По крыше дробью забарабанило мелкими камнями.
- Евфросина, быстрей, - и Александр, прикрыв голову подушкой, выбежал из кубикулы. Он не смог сдержать любопытство и выглянул за ворота. Его взору предстала удивительная картина. Над Везувием выросло огромное черное дерево, похожее на могучую пинию. Внутри кроны этого дерева мелькали молнии, а ствол уходил в жерло огнедышащего вулкана, каким стала гора с отколотой вершиной. По дороге, мимо гробниц, люди спасались бегством. Он увидел, как какой-то солдат взвалил на себя старика отца, которого, путаясь под ногами, ему помогал нести мальчишка-подросток. Какая-то молодая женщина, упавшая с колесницы, лежала недвижима посреди дороги, и ребенок плакал на ее груди. Но все людские крики, плач, ржание лошадей тонули в мощном гуле исходящем от Везувия. Его взгляд выхватил из толпы и бегущую семью, тщетно укрывающуюся от камней простым плащом, и жреца храма Исиды, спасающего свои святыни, и другого, никуда не бегущего, с крестом, как у Евфросины, окруженного коленопреклоненными людьми, готовыми принять смерть. Нет, он не даст умереть Евфросине. Пусть гибнет все золото Рима. Им нельзя больше медлить ни минуты. У него есть крытая повозка, есть накопления, им вполне хватит для начала. Пора покидать богом проклятые Помпеи, и Александр бросился назад к кубикуле, где оставалась Евфросина.
- Мы уезжаем! Евфросина, где ты?
Но там было пусто, лишь неубранная кровать со сбитыми подушками и мятыми одеялами напомнила ему о страсти прошедшей ночи.
- Евфросина! - в отчаянии закричал Александр.
- Я здесь, - среди грохота и гула едва различил он ее голос. Она была в таблине. Он не стал выяснять, каким образом она открыла дверь.
- Все, что ты наказал, я сделала и пришла сюда за тобой.
- Уйдем отсюда.
- А как же... Зачем я открывала замок? Смотри, здесь фибулы, камеи, и золото должно быть где-то рядом.
На большом столе беспорядочно лежали свитки счетов, долговых расписок, письменный прибор с несколькими стилями и кучка обработанных самоцветов, которые рассматривала Евфросина.
- Зажги побольше светильников, здесь плохо видно.
Еще на улице Александр обратил внимание, что светлый день встретился с ночью. Яркое солнце исчезло в черных тучах пепла, и Евфросину он искал уже впотьмах, поэтому, когда нашел ее в таблине, он плотно притворил за собой дверь: снаружи было темно, падали куски пемзы, шлака и пахло серой. Долго ли, коротко ли они задержались в таблине, но, перерыв все ящички и шкафчики, они больше не нашли ничего ценного.
- Все, пора уходить, - Александр толкнул дверь, но она не поддалась. Он всем телом надавил на нее - тот же результат, как будто за ней кто-то более сильный, чем он, не хотел выпускать их отсюда. Все попытки силой открыть дверь были тщетны - они оказались в ловушке.
- Придется ломать дверь.
Он поискал кругом подходящий инструмент и, к своему счастью, обнаружил железный кинжал с богато инкрустированной рукояткой. Александр со всей силы принялся бить им по двери из твердого дерева, откалывая от нее мелкие щепки. Наконец острие кинжала пробило дверь насквозь, и, как только Александр вытащил его обратно, в образовавшуюся щель стала просачиваться грязная горячая масса. Он не обратил на это внимания, с удвоенной силой продолжил увеличивать отверстие в двери. Жижа хлестала по рукам, стекала на пол, заполняя пространство таблина.
- Что это такое? - спросила Евфросина, испуганно наблюдая за приближающейся к ее сандалиям жидкости.
- Пока не знаю. Попробую проделать отверстие выше...
Он придвинул к дверям кафедру и, встав на нее, лихорадочно щепил дерево. Довольно скоро признал свое поражение. Теперь грязь заполняла таблин из двух отверстий в дверях. Выше был только потолок, с которым ему не справиться, да уже и не было уверенности, что от туда не польется в этом случае ему на голову. Евфросина сидела на столе и с ужасом наблюдала, как грязь, заполнив весь мозаичный пол таблина, медленно поднималась вверх. Александр спустился на пол и, не обращая внимания на обжигающую ноги жижу, направился к ней. Освобождая для себя место, он сдвинул со стола приготовленные узелки, не заботясь о том, что те попадали прямо в лужу.
- Я избираю тебя, Евфросина, - торжественно заговорил он и, протянув руку, коснулся двумя пальцами ее лба. - Мы пройдем с тобой через все сакральные круги и встретимся с моим народом. Он начал делать круговые движения выше ее переносицы. Одно, другое, третье...
- Убей меня, прошу...
- Смерть- это избавление от жизни, радуйся Евфросина, мы пойдем, взявшись за руки, к этрусскому народу. Ты еще не знаешь, какие это были прекрасные люди...
- У тебя есть меч, убей меня. Я не имею права сама сделать это с собой, прошу, убей меня.
- Нет. Верь мне, там мы будем счастливы. От тебя нужно только желание соединиться со мной не только физически, но и духовно, и мы прорвемся через двенадцать сфер и увидим цветущие сады и благоухающие рощи. Не оставляй меня одного, не дай мне пропасть где-нибудь в третьем круге, - он истово приступил выводить окружности на своем лбу.
- У нас осталось не так уж много времени. - Наконец он устроился на столе рядом с ней и прикоснулся к ее вздрагивающему телу. Она тихо плакала Слова утратили свой смысл. Два человеческих тела беседовали сами собой:
«Мне страшно», - словно говорила Евфросина.
«Ничего не бойся, я рядом. Я с тобой», - отвечали ей руки Александра.
«Я все еще боюсь. Спрячь меня, укрой... Придай мне силы».
«Весь я твой, а ты моя, и страхов больше нет. Вот ты и не дрожишь уже, а дальше мы соединимся и станем одним целым».
«Не спеши...»
«У нас нет времени».
Погас огонь в светильниках. В непроницаемой тьме таблина лишь слышны были хлюпающие звуки и их прерывистое дыхание...»
Закончив чтение, и, закрыв последнюю страницу своей старой студенческой тетради, он твердо решил поставить крест на своей так и не состоявшейся кино-карьере. «Как тетрадь оказалась в руках у дочерей уму непостижимо. Но может это и к лучшему, - думал он, вспомнив недавние свои рассуждения, - по крайней мере, больше уже никто и никогда ее не увидит». Глеб взял с собой тетрадь и направился на кухню. В гостиной работал телевизор. На диване сидела Ирина, на ее коленях нежился черный кот, благодарно урча под ласковой ладонью. Младшая дочь, подобрав ноги, уютно устроилась, прислонив голову к плечу матери.
- Ты, оказывается, был дома? - удивилась жена.
- Папа, что ты делал в нашей комнате? - рассердилась дочь.
- Спал на твоей кровати и помял ее, сидел на твоем стуле и сломал его. Медвежонок, не выдавай меня своей сестрице медведице.
- Не называй меня медвежонком, - не приняла дочь его шутливого тона.
-   Ты куда собрался? – спросила его жена.
- Вынесу мусор.
          -   На обратном пути обязательно зайди в магазин - купи батон хлеба. – Напутствовала она его.  
Выбросив пакеты в мусорный контейнер, он не спешил возвращаться домой. В пяти минутах ходьбы от их двора находился старый парк, туда он и направился. В боковом кармане плаща плотно уместилась общая тетрадь и с каждым шагом жалобно напоминала ему о себе.
В мокром, унылом парке пахло прелой сыростью и печным дымом от тлеющих куч с бурой листвой. Глеб подошел к одной из них, поднял с земли сучковатую ветку и попытался разворошить листву в поисках живого огня. Напрасно. Листва обугливалась, не давая пламени. Все же он достал свою тетрадь и сунул в жаркую норку, выкопанную им в курящейся куче. Бумага не загоралась. Обломанной от лишних веток палкой он шевелил листы тетради, помогая им заняться огнем. «Миш, - про себя обращался к своему другу Глеб, - ты уж извини, но я в этом участвовать не буду. Без меня разврата хватает. Господи, помоги мне найти дорогу к тебе». Расслышав далекий перезвон колоколов, приглашающий к вечерней службе, привычно повторил свою молитву Глеб.  
Бумага наконец-то вспыхнула. Огонек постранично стал перелистывать рукопись. Сморщенные черные страницы отрывал ветер, и они планировали вверх одна за другой. А в небе, громко обсуждая предстоящий перелет, кружили в общем собрании такие же черные как обугленные бумажные листы стаи грачей и галок. «Рукописи горят. Еще как горят». – Подумал Глеб и окончательно разворошил палкой, превращая в горстку золы бывшую тетрадь.
Дома он застал всех в гостиной. Вернулась старшая со своим другом Игорем. Ирина с дочерьми сидела на диване, а длинновязый паренек с косичкой волос перевязанных на затылке копался перед телевизором, подключая видео приставку.
-   Здравствуйте, Глеб Петрович. – Увидев его, оторвался от своих занятий молодой человек.
-     Здравствуй Игорь, здравствуй дочурка. – Поприветствовал он старшенькую. – Как-то вот вы молодые знаете всякую технику – компьютеры, приставки разные, а я вот до сих пор даже видик подключать не научился.
-   Да это очень просто, Глеб Петрович, потом я вам все покажу. – Сказал Игорь, закончив с проводами.
-   Будешь с нами фильм смотреть? – Спросила его Ирина, предлагая сесть рядом. – Молодежь принесла старую, добрую мелодраму.
- А как называется?
- «Дорога роковой страсти».
Он не удивился. Почему-то именно сегодня он должен был наконец-то увидеть этот фильм, потому как его дорога роковой страсти закончилась, превратилась в пепел. Теперь он стоял в начале нового пути. Господи, помоги нам всем найти дорогу к тебе.