– Мы не в школе, Юрочка, двойку я тебе не поставлю.
Он улыбнулся. Или показалось? Показалось. Губы лишь дёрнулись чуть и опали.
– Мне бы ваш оптимизм, Ангелина Андреевна.
– Нет никакого оптимизма, Юра, не тот возраст. Ты уж говори как есть, не томи старушку. Помнишь как в пятом классе? На чистоту, всю правду.
Он снова пытается улыбнуться, и снова не получается.
– Нечего говорить, Ангелина Андреевна. Стадия декомпенсации, что тут скажешь. Можно, конечно, опять попробовать строфантин, и дозу увеличить, но и это ненадолго. Нужна операция. Я могу поговорить с главврачом…
– Какая операция, Юрочка? Тут на лекарства не хватает, а на новое сердце… Нет. Да и не хочу я. Ты скажи только: долго ещё?
Он жмёт плечами – не хочет отвечать. Тяжело. Не надо бы тянуть из него эту правду, но я должна знать. Не потому что интересно, а чтобы не строить иллюзий.
– Сколько, Юрочка?
– Три месяца, или меньше. Не знаю… Ангелина Андреевна… Такое временем не измерить.
Не измерить, это он верно сказал. А чем тогда? Делами своими? Детьми? Внуками? Нет у меня внуков. Сын есть.
– Ладно, Юрочка, зайду на следующей неделе.
Вот уж не думала, что так скоро. Болело оно, неладное, покалывало, но ведь не отказывало. И всегда сопереживало. А получается нельзя. И всего-то шестьдесят два, не так уж много, если с Библией сравнивать. Ох… Хотя причём здесь Библия.
Задумаешься… А может выдавить в стакан четыре ампулы строфантина? Один глоток – и жизнь превратиться в сон. И дьяк споёт: «Вечная память!». Смешно – толстый, бородатый, с равнодушными глазами и равнодушным голосом. Зато басом. Или нет, не толстый. Пусть будет тощий, с рыбьим взглядом и длинным тонким носом, как Кубацкий в той сказке… А тощие могут петь басом? Наверное, могут, почему бы нет. Голос не от комплекции зависит.
О чём думаю? Дьяк какой-то, голос. Да и вообще, самоубийц не отпевают. Плохая идея. Домой, быстрей домой. Три месяца или меньше. А дел… Камориным долг вернуть. Брала на неделю, а затянула на год. И Верочке книгу. И заодно справочник по языку, она давно просила. Что ещё? Иван.
Как он без меня? Сорок лет, а ни к чему не приучен, даже макароны отварить не может. И не женится… Моя вина, зря я им тогда с Татьяной не сказала. Молодые, разобиделись, глупость какая-то. Надо было пойти и всё объяснить. Хотела же. Вот оно и всплыло. А теперь… Главное, чтоб не узнал. Иначе в долги влезет, а отдавать… Нет, нет, не поможет. Всё равно не поможет. Слишком дорого. Лучше так, только на похороны.
И пусть будет проще. Без помпезности, без оркестра. Поминки в столовой заказать, человек на двадцать. Родственников мало, друзей почти нет. Ученики – ученики выросли, кто-то забыл, кто-то уехал, кто-то даже не узнает. Так что скромно. Интересно, многие свои похороны планируют? Мама гроб купила сразу по смерти отца. Столько лет в житнице стоял, ждал её. Ванечка, когда маленький был, спрашивал: «Ты, бабушка, в этот гробик умирать ляжешь?». А она улыбалась и крышку гладила, будто родное что-то. Родное. Неужели это может стать родным? Господи, почему так быстро!
– Ангелочек! Ангелина Андреевна! Кричу тебя, кричу, а ты не слышишь.
Человек с метлой. Раньше был человек с ружьём, теперь с метлой. Поменялось. Кто это?
– Ой, Пал Палыч, дорогой, здравствуй. Извини, вся в мыслях, не вижу никого. А ты всё метёшь?
– Мету, как же иначе. Пенсия тоже работа, никуда от её не денешься. А ты чего разлетелась? Будто на крыльях. На свиданье что ль?
– Какое свиданье, Пал Палыч. Домой. Куда ещё в нашем возрасте?
– Не скажи. В нашем возрасте есть куда ходить, - достаёт папиросы, закуривает. Выгадал человек минутку – передохнуть, перекурить, поговорить – ну что ж, поговорим. – Я вот вчера к внуку ездил, в зоопарк водил. В субботу опять обещал сводить. И на карусель. Слышь, Ангелочек, может и мне с им покататься?
Смеюсь.
– В детстве не накатался?
Он отмахивается.
– Какое детство, уж забыл, как оно выглядит.
– Так ты оглянись, оно у тебя рядом ходит.
– Это да, это есть. Хоть какая-то радость.
Затягивается, выдыхает, говорит тихо:
– Я вот знаешь чего думаю: жаль всё же, что Ванька твой с Татьяной моей тогда разошлись. Чего не хватило? Помнит ведь она его. А этот… Хоть и зарабатывает, и другое есть, а видно же – не её он. Клавдия моя так и говорит: жаль.
Киваю: да, жаль. Но теперь-то что?
– Всего не угадаешь, Пал Палыч. Ну ладно, побегу, обед ещё готовить. Клавочке привет. И Танюшке тоже.
– Передам. Сегодня заехать обещала, вот и передам. И ты Ваньке своему. Может зайдёт как-нибудь…
Не зайдёт. То ли обида до сих пор гложет, то ли в самом деле забыл. Всё забыл. Компьютер – работа – компьютер, ничего не интересует. И никто, словно отрезало. Со стороны посмотришь – тень. Сама не покормлю, о еде и не вспомнит. А говорить бесполезно. Смотрит, кивает, но будто не слышит.
А может зайдёт? В душу не заглянешь, но глаза всё равно живые, значит, сохранилось что-то, не пропало. Надо лишь тронуть… Напрасная надежда. Напрасная. Вчера мимо прошёл, не узнал, не увидел. Весь в себе. Раньше в монастырь уходили, а теперь в себя. Так, наверное, проще – оставил снаружи кожу, а сам как гусеница в кокон. Но нельзя так, не жизнь это, даже не выживание. В монастыре хоть какая-то забота, а в коконе… Не сможет он, один не сможет. А помочь… Куда я перец положила? Господи, вот ведь память!
Каким смешным он был в детстве. Мама как-то рассказывала: повела его в баню к Макаровым, а те только отстроились, каждое брёвнышко смолой дышит, и печку по белому сложили. Мама Ванечку намыла, домой принесла, а он улыбается и говорит: «Вот это баня так баня, а в нашей бане только кошек парить». И потом, тоже до школы, наказала его мама за что-то, из дома выходить запретила, так он вырвался, бежит по улице и кричит председателя: «Пигалёв, Пигалёв, иди-ко к нам быстро, бабка-то самогонку гонит!». Вся деревня до слёз смеялась. А теперь… ни деревни, ни людей. У матери на могилке два года не была. Пешком идти – ноги ломать, а машину просить… Была бы своя – съездила, а так… Ладно… Мой-то меня навещать будет?
Вряд ли. Помнить будет, а на кладбище не придёт. За хлебом сходить не может, упрашивать надо, а когда один останется? Люди говорят: жизнь заставит. Может и заставит, да что проку? Купит себе вермишель в пакетиках. Там же одна химия – прямая дорога к язве. И без того желудок больной, гастал пачками ест, а тут и вовсе расклеится. Только мучения – ничего больше. Не могу я так. Не хочу. Не оставлю…
– Сынок?
– Привет, мам, в больнице была?
– Была.
– Что говорят?
– Что они скажут? Всё то же: таблетки, уколы, поменьше нервничать. Ты садись, сынок, я суп сварила, с клёцками. Покушай.
– Спасибо мам.
– Руки помой.
– Хорошо, мам.
А я пока стол накрою. Четыре ампулы на тарелку. Хватит четырёх? Хватит. И четыре на другую. И жизнь превратиться в сон.