Габи плачет (Рассказ)

На залитой солнцем терраске царил уютный беспорядок. Повсюду валялись старые газеты, краски и кисточки, желуди, несъедобные каштаны и листки разноцветной бумаги. Вкусно пахло печеными яблоками. За столиком в углу сидел шестилетний мальчик с зелеными глазами и вырезал из фольги серебряные звезды, которые наклеивал на большой кулек из плотного картона. Бабушка наполнит его подарками и сладостями - может быть, даже испечет для внука его любимое печенье и навертит леденцов из жженого сахара - а верх кулька завяжет тряпочкой. Весь первый школьный день Габи будет ходить с ним в обнимку, познакомится с учительницей, сфотографируется на школьном дворе, а потом придет домой - счастливый и взволнованный - откроет кулек и достанет подарки. А пока мальчик украшал его аппликациями, отчего тот становился похожим на рождественскую елку - болотного цвета конус, осыпанный золотой и серебряной мишурой.
  На самом деле глаза у Габи были не зеленые, а карие, и сам он, чернявый и рыхловатый, казался похожим на бабушкину сдобную булочку, слегка подгорелую. Но внутренне мальчик видел себя не таким, как показывало ему зеркало, а высоким и худым по-гарри-поттерски, с колдовским сверкающим взглядом. Волшебство всегда зеленого цвета, так говорила бабушка, а уж она-то знала толк в подобных вещах. Она все знала и умела: варить, печь, собирать грибы, вырастить в огороде морковку - огромную, будто морское чудище с двумя хвостами, рассказать сказку, взбить перины так, что Габи тонул в них, как в сугробах. Все бабушки немного колдуньи - как правило, добрые.
  Габи тоже многое умел своими зелеными глазами. Например, мог взглядом обратить простую ворону в жар-птицу. Не то чтобы та и в самом деле превращалась - но ее черное оперение одевалось такой радужной солнечной кисеей, что ему позавидовал бы любой павлин, а над головой, подобно короне, распускался золотой венчик. А еще взрослые любили брать Габи с собой на рыбалку, потому что в его присутствии даже в мелкой, наполовину затянутой травой речке начинали клевать лещи, а дядя Ханс как-то поймал в запруде настоящего сома - огромного и склизкого, точно замшелая коряга.
  Итак, бабушка крутилась у плиты, а Габи, высунув кончик языка и сосредоточенно пыхтя, обклеивал звездами кулек. Ничто не предвещало беды, когда у дома на подъездной дорожке затормозил синий фольксваген. Мальчик поднял голову и недоверчиво прищурился. На таком автомобиле обычно приезжала мама и привозила сыну игрушки, которые бились или ломались, стоило уронить их на пол, и конфеты в ядовито хрустящих обертках. Мальчик из вежливости разворачивал их и клал в рот, и они там превращались в нечто противно-липкое. Но сейчас мама приехала не одна. Следом за ней из фольксвагена вылез очкастый незнакомый мужчина и, проскрипев ступенями, ввалился на терраску. У незнакомца были рыжие усы и волосы, а еще пальцы - толстые и липкие, как мамины конфеты. Он подержался за косяк двери, похлопал ладонью по столу, дотронулся до буфета - и все запачкал. И это после того, как бабушка вчера полдня убиралась. Габи рассердился:
  - У тебя руки грязные!
  Несколько секунд мужчина и ребенок неприязненно смотрели друг на друга. Потом взрослый демонстративно сунул руки в карманы, а мальчик обиженно вздохнул и принялся клочком бумаги оттирать темное пятно со стола. Не оттер - только больше размазал.
  - Это твой папа, Габриэль, - сказала мама, и на щеках у нее выступили яркие пятна. - Поздоровайся, - и тревожно заглянула мужчине в лицо. - Густав.
  "Не правда, - хотелось закричать Габи. - Папы такими не бывают!" Он знал нескольких ребят, у которых были отцы. Ласковые или строгие, любящие пропустить кружечку пива в кнайпе у вокзала, в одежде, пропахшей машинным маслом, деревом или краской - их всех объединяло одно: добродушно-снисходительная, тайная гордость за своих отпрысков. Тот, кого мама назвала Густавом, казался не похожим ни на кого из них. Он держался отчужденно, и на Габи взирал будто с высоты - как на котенка или щенка, который крутится под ногами.
  - Привет, - буркнул мальчик и, прошмыгнув мимо гостя, уцепился за бабушкин подол.
  - Габи, дружок, - шепнула бабушка, наклоняясь к внуку и обдав его ароматом свежей выпечки, - ступай в дом, поиграй.
  Мальчик поплелся в комнату. Достал из-под кровати пластмассовых коров, свиней и лошадок и расставил на ворсистом зеленом коврике. Но ему не игралось. Из-под закрытой двери сочились возбужденные голоса. Габи не понимал, о чем спорят взрослые, но от просительных интонаций мамы, от растерянного бормотания бабушки, от резких, злых фраз Густава ему становилось муторно и страшно.
  - Ты же понимаешь, мама, эта сельская школа, - долетело с терраски, - какое он там получит образование?
  - Хельга, но у нас очень хорошая... - тихо возразила бабушка.
  - Фрау Луис, это дело решенное, - оборвал ее мужской голос, жестко, будто резал хлеб. - Габриэль поедет с нами. У вас нет никаких прав.
  Обычно, находясь в комнате, трудно разобрать то, что говорится на терраске, но последние слова Густава прозвучали неожиданно четко.
  "Поедет с нами"? Габи зажал в кулаке пластмассовую свинку и напрягся, как почуявшее опасность животное.
  - Хельга, пожалуйста. Ты не понимаешь, он...
  - Нет!
  Он молча наблюдал, как бабушка с мамой собирают его вещи в большую клеенчатую сумку - аккуратно сворачивают и укладывают рядами свитера из деревенской шерсти, теплые брюки, а сверху курточку на гусином пуху - и только удивлялся, зачем ему столько теплой одежды? Ведь лето.
  - Ничего дружок, - шептала бабушка, - увидимся в каникулы. Приедешь ко мне на Рождество, договорились? Знаешь, какую елку поставим? До потолка!
  - Не хочу в город, - громко сказал Габи. - Мне надо в школу. Мама, лучше я к тебе на каникулы приеду, а жить буду здесь.
  Рождество казалось чем-то столь далеким от ясного августовского утра, как Марс от Земли, а вот первый день учебы приближался. Габи ни в коем случае не желал его пропустить.
  - Ну, хватит, - Густав легко подхватил сумку и понес в машину. - Пошевеливайся, Хельга.
  Он распахнул дверцу фольксвагена и закинул вещи на заднее сидение.
  - Идем скорее, - поторопила мама. Ее рука, мягкая и влажная, стиснула запястье сына.
  Габи знал, что плакать стыдно, мальчики не плачут - так говорила бабушка, и он думал, что взрослые не плачут тем более. Поэтому крепился изо всех сил. Он видел, как его любимая бабуля стояла у крыльца, как будто чуть-чуть скособочившись, и то и дело отворачивалась и словно что-то невидимое смахивала со щеки. От этого Габи становилось плохо - так плохо, что хотелось сжаться в комок и сделаться совсем крохотным, меньше воробышка - и он совсем забыл про кулек. Вспомнил, когда они уже покинули деревню и мчались по шоссе, мимо разлапистых елок и бледно розовеющих берез, мимо садов и сторожек, мимо ровных желтых полосок овса вперемешку с изумрудно-сочными - клевера. Солнце играло взапуски с облаками, словно легкий, распираемый гелием шар с лампочкой внутри. Габи подумал о своем кульке - ребристом, из плотного картона, украшенном серебряными звездами и золотыми треугольниками - и не то чтобы заплакал, но что-то едкое вдруг наплыло на глаза, и цвета за окном фольксвагена потекли. Это выглядело так, как будто кто-то огромный промокнул тряпкой непросохшую картину, и самые яркие краски впитались - от них остались только блеклые контуры и пятна. Лампочка внутри солнца, мигнув, перегорела, и сам шар отяжелел и запутался в темных вершинах елей. Поля выцвели и потускнели. Мальчик заморгал испуганно, съежился и притих, вцепившись в мамин локоть.
  - Ты что? - удивилась мама. Должно быть, ей стало больно.
  - Забыл кулек, - пискнул Габи. - Мы его с бабушкой вместе сделали.
  - Ничего страшного, сынок. Новый купим. Настоящий.
  - Мой был настоящим, - возразил Габи.
  Наваждение не проходило, и он сказал себе, что эта дорога, и лес, и овсяно-клеверные просторы очень похожи на мамины игрушки - если поломал, то само по себе не склеится. Даже волшебный взгляд не помогает. Мальчик изо всех сил таращился на скучную заоконную картинку, но та не только не чинилась, а наоборот, портилась еще больше. Деревья обратились в тонкие черные трубы, которые швыряли в небо тягучие, как несвежая сметана, сгустки дыма. Трава захирела и покрылась серой скорлупой асфальта. Домам стало тесно под низкими облаками, и они сгорбились по обе стороны шоссе - безликие и усталые, точно вымотанные тяжелой работой люди. Их затянутые толстыми шторами окна подслеповато и злобно щурились. Габи закрыл глаза и не открывал до конца дороги.
  - Габриэль, просыпайся! Мы дома.
  Мама тормошила его за плечо, и мальчик понял, что лежит, уткнувшись головой в ее колени.
  "Нет, не дома, - подумал он обреченно. - В городе".
  Он гостил как-то раз у мамы, но мало что запомнил. Только крошечную, чистую квартирку, в которой ничего нельзя трогать. Сейчас она показалась ему еще меньше - полутемной и душной.
  В детской на полочке столпились игрушки - деревянные гномы и собачки, мышиный оркестр и поезд с тремя вагонами - но мальчик и не притронулся к ним. Все равно сломаются. На застланной шерстяным одеялом постели сидел плюшевый заяц. Его Габи рискнул взять на руки, и у зайца тут же оторвалось ухо.
  - Габриэль, - позвала мама. - Давай обедать, а потом мы поедем в магазин и купим все для школы. Идет? Заодно покатаемся на трамвае, - улыбнулась она.
  Конечно, мама готовила не так вкусно, как бабушка, но тоже неплохо. Габи с удовольствием съел тыквенный суп и принялся за блинчики. Если бы еще Густав не сидел напротив и не сверлил его взглядом, да при этом не критиковал небрежно, сквозь зубы, словно семечками поплевывал:
  - Как ты сидишь, парень? Спусти ноги на пол! Не выставляй локти! Не чавкай, как свинья! В какой руке вилку держишь - ты что, левша? Ножом надо помогать, а не пальцем! Да как ты его воспитываешь, Хельга?
  Мама, раскрасневшаяся, в клетчатом переднике, сновала между столом и плитой, едва успевая подавать и забирать тарелки. От окрика Густава она дернулась и пролила горячий суп себе на тапочки.
  - Господи, Хельга, почему ты у меня такая нескладная? Растолстела, как бегемот, тарелку супа не можешь до стола донести.
  Закусив дрожащие губы, мама присела на корточки и стала тряпкой вытирать пол. Ее лицо покраснело еще жарче. Габи вскочил.
  - Не ругай маму! Меня бабушка воспитывала, а не она!
  - Сядь, - рявкнул Густав. - И ешь. Когда взрослые разговаривают, дети должны молчать. Ясно?
  Но Габи не хотел есть. У него заболел живот, и словно липкий комок встал поперек горла. Бабушка говорила, что лучшая приправа к любому блюду - это улыбка и ласковое слово. И правда, с такой приправой даже черный хлеб или отварная картошка были вкусны по-королевски.
  Сейчас мальчик давился каждым куском, и стоило Густаву отвлечься, выбежал из кухни и закрылся в детской. Там, забившись в угол между кроватью и шкафом и зажимая ладошкой рот, он завыл, как волчонок. Зря, потому что вместо слез в его глазах снова расплескалась колдовская зелень, и комната исказилась, поплыла, на миг утратив четкость. Когда Габи опять смог видеть нормально, то понял, что все предметы в детской странно истончились, сделались неестественно хрупкими. Он заметил, что оконная рама сузилась до четырех тонких деревянных реек. Что игрушки на полке на самом деле сложены из спичек, а шкаф - это ни что иное, как грубо сбитый фанерный ящик с картонными полками. Шторы утратили плотность и разметались узорчатым тюлем. Сквозь него в комнату широким потоком хлынул солнечный свет. Он гладил мальчика по щеке, словно говоря: "Все хорошо. Я с тобой". Но и свет казался серым, полуживым.
  "Я больше не буду плакать, - твердил ошеломленный Габи, - никогда-никогда. Мальчики не плачут. Теперь я знаю почему".
  Он сидел, прижав колени к подбородку, час, а может, и два. Как будто от его слез заржавели все в мире часы и время остановилось. Не будет школы, не будет каникул, и никогда не наступит Рождество. А значит, Габи никогда не увидит бабулю. От этой мысли он готов был зареветь в голос, но сдерживался и только по одной выдергивал нитки из пушистого ковра. И тут в комнату вошла мама. Осунувшаяся, побледневшая, она показалась Габи еще более чужой, чем раньше. Удивительно, что Густав назвал ее растолстевшей. У мамы был такой вид, как будто ее не кормили трое суток. Она не заметила скомканных ниток в кулачке сына.
  - Ну что, малыш, пойдем? Я покажу тебе торговый центр. Он большой-большой, и там есть все, что нужно для школы. Тебе понравится, вот увидишь. Выберем тебе самый красивый ранец.
  Габи не понравилось. В железном нутре трамвая его укачало. На пешеходном переходе чуть не сбила с ног пожилая фрау с тележкой на колесиках. Перед магазином росло несколько кленов с такой запыленной листвой, что и не разберешь, какого она цвета. Внутри здания - от прилавков до потолка - все переливалось оттенками серого, струилось и мелькало, словно Габи с мамой окунулись в ветреные осенние сумерки.
  - Постой здесь, сынок, а то тебя затолкают, - сказала мама и указала мальчику крошечный закуток между кассой и витриной с канцтоварами. -А я пока куплю карандаши и тетрадки.
  Мальчик послушно встал у кассы и принялся разглядывать точилки, фломастеры и перьевые ручки за стеклом витрины. Даже выбрал себе одну - белую с черными завитушками. К ней прилагался целый флакон чернильных патронов. Рокот голосов раздражал и одновременно убаюкивал. Мама не возвращалась. Габи стало скучно и немного страшно - а вдруг она забыла про него? И что он тогда будет делать? Мальчик выбрался из закутка и побрел по торговому залу. Его толкали со всех сторон. Высокие худые фигуры в сером, похожие на зомби - с напряженными лицами и пустыми
  взглядами. Откуда-то тянуло холодным воздухом. Это было все равно что заблудиться в ноябрьском лесу, только деревья в лесу не ходили, не пихали ридикюлями в бок, не наступали на ноги. Габи испуганно озирался, не понимая, где он и куда идет. Пытался звать маму, но из-за шума не мог расслышать сам себя, как будто внезапно оглох или онемел, а шум - только у него в голове. И тогда опять, против его воли, жгучая зелень омыла зрачки, и серые люди вокруг заволоклись туманом. Габи кинулся обратно к кассе. Облокотился плечом, и она легко опрокинулась на бок, словно детская пирамидка, раскатившись по углам пластмассовыми колечками.
  - Габриэль, ты что заснул? - мама тянула его за рукав. - Извини, долго получилось. Везде очереди. Вот, смотри, нравится?
  В одной руке она держала коричневый ранец с узкими кожаными лямками, а в другой - серебристый кулек, длинный и тонкий, как сигара с клубящимся вокруг широкого конца марлевым дымком. И, как сигара, он казался невесомым, словно набитым не конфетами, пряниками или яблоками, а одним попкорном.
  - Я уронил кассу, - виновато сказал Габи.
  - Ничего страшного, - улыбнулась мама и осторожно пригладила его жесткие черные вихры. - Сами поднимут. Пойдем на свежий воздух, сынок, что-то у меня голова кружится.
  Габи взглянул удивленно и увидел, что мамины щеки ввалились и побелели, а глаза из темно-синих сделались хрупко-голубыми, словно хрустальными. Зеленое платье пожухло, как трава. И весь город пожух - окончательно стал черно-белым. Погода испортилась. Тучи проглотили бледное солнце. Тополя стояли жалкие, как мокрые щенки, и грязная вода текла на асфальт с их поникших веток. Мама шла медленно, с трудом удерживая летящий по ветру зонтик. Косой дождь бил ее в спину и колыхал, будто тростинку. Габи хлюпал за ней в разбухших сандалиях и молился, чтобы она не упала. Пожалуйста, только бы она не упала! Только бы не рассыпалась грудой черепков и бессмысленных деталек, как все, к чему он сегодня прикасался. Мальчик продолжал молиться весь остаток дня. Когда они вернулись домой, Густав, посмотрев на них, вымокших до нитки и дрожащих от холода, презрительно хмыкнул. Он тоже выглядел плохо - усы повисли, очки запотели и треснули, а из-под них унылой чернотой выглядывали огромные синяки.
  Молился Габи и вечером, лежа в постели. Кровать ходила ходуном при каждом его вдохе и скрипела расшатанными ножками, а он уткнулся в подушку и бормотал, сам не понимая, к кому обращается:
  "Пожалуйста... пожалуйста..."
  Бывают молитвы-просьбы, и таких большинство. Люди всегда что-то хотят для себя и, не в силах добиться сами, выпрашивают у Господа. Бывают - восхваления божьей силы и красоты. У Габи получилась молитва-вопрос.
  "Господи, что я за существо такое, - спрашивал он, не словами, потому что не может быть в голове у шестилетнего малыша таких слов, а сердцем, которое знает и понимает гораздо больше, чем ум, - что по моему взгляду меняется все вокруг? Посмотрю хорошо - становится ярче и лучше. Плохо взгляну - делается еще хуже. Как же мне научиться видеть - и не ломать?"
  Должно быть, Бог услышал его, потому что с утра между Габи и миром установилось шаткое равновесие. Они как будто застыли на разных чашках весов, настороженно глядя друг на друга и каждую секунду ожидая подвоха. Мама помогла сыну уложить ранец - тетрадки, которые он старательно надписал корявыми печатными буквами - бабушка научила - фломастеры, карандаши. "Зачем нужно столько серых и черных фломастеров?" - недоумевал мальчик, но безропотно сунул плоскую коробочку между пеналом и учебником по математике. От его радостного нетерпения не осталось и следа. Разве что совсем маленькое любопытство - какая она, городская школа? Наверное, совсем не такая, как деревенская - с башенкой, в которой по слухам живет веселое привидение и поет ночами? Говорят, ее - то есть их, и школу и башню - построили на месте старого кладбища. Но и в слове "кладбище" для Габи не было ничего жуткого. Наоборот, от него веяло спокойствием.
  Городская школа оказалась безликим кирпичным зданием, строго прямоугольным, как буханка хлеба и таким же раскисшим под проливным дождем. Раскис и асфальт, покрывшись блестящей сеткой луж, ручейков и мелких канавок. Ливень хлестал целых три дня - и Габи подумал, что и небосвод прохудился от его слез, и вода в нем теперь не удерживается. Так и будет лить, не переставая, пока через дырку не вытечет все небо.
  В классной комнате протекал потолок, и учительница раскрыла над собой зонтик. На парты капало. Габи прикрыл курткой кулек, чтобы защитить от дождевых брызг, и рассеянно слушал, как учительница выкликает имена детей. Фамилия "Луис" почему-то вызвала всеобщий смех, и по рядам пробежал издевательский шепоток.
  В общем, не праздник получился, а сплошное мучение. Габи едва досидел до конца уроков, закинул на плечи ранец и поплелся домой, мечтая об одном - закрыться в детской, взять на руки безухого зайца и заснуть, сидя в уголке, или потерять сознание, или умереть.
  Нет, умирать он не хотел. Он хотел домой, к бабушке.
  Резкий пинок сбил Габи с ног, и серебристая сигара полетела в грязь. Тонкая бумага порвалась. Из кулька вывалился попкорн и размяк в луже, превратившись в противную жидкую кашу.
  - Что, получил, толстяк? - хохотали ребята. - Луис! Ты кто, француз?
  - Сами вы французы, - пробормотал Габи так тихо, что вряд ли кто услышал. Ему не жаль было бестолкового кулька. И попкорн он не любил. Он боялся, как бы не хлынула опять из глаз ядовитая зелень, не отравила окончательно холодный жестокий город. Но мальчик ничего не мог с собой поделать. Он плакал и тер кулаками глаза, размазывая грязь по щекам, растирая темные пятна по небу, расплескивая зеленое отчаяние по ветру, по стенам, по облакам. Небо лопнуло и расползлось. Стало, как дырчатое сито, и сквозь него проглядывали чужие, незнакомые звезды. Облака свернулись жгутами, отпустив на волю тусклое солнце.
  Габи поднялся, отряхнул запачканные брюки. Он понял, что пора бежать - прочь из города страшных снов и сломанных игрушек. Прочь от чахоточных людей, вечных ливней и бумажных домов. Он зашагал вперед, ориентируясь на солнце. Все время прямо, на запад, никуда не сворачивая, и знал, что город когда-нибудь кончится, а там и до его деревни не далеко. Мальчик шел и шел, и постепенно серые картонные здания сменились крепкими стволами. Раненое небо затянулось тонкой голубой пленкой, и краски вернулись в мир.