(Кот Басё)
Когда я лежу, прижавшись к её ладоням, скольжу по ладоням телом, скольжу губами, я становлюсь красивее и бездонней, я становлюсь сплетением между нами, я становлюсь мечтой, откровенной жизнью, облаком, тающим в небе её дыханья. Когда я скольжу по ладоням немного вниз и вверх и опять блаженно по ней стекаю, я понимаю всей сущностью эту сущность, эту в квадрат возведённую гиперблизость — это бывает — слаженны и созвучны, скрещены, перечёркнуты биссектрисой, разделены и собраны — кем-то третьим ставшие вместе, сыгранные по нотам: 2 полутона, кубики на паркете, наполовину выданная свобода каждому — значит в целом одна большая — соединённая душами в бесконечность. Я иду за ней, все правила нарушая, я иду за ней, как люди идут навстречу тому, что их манит, пугает, зовёт и держит. Я иду, ни на миг не чувствуя колебаний. Я в ладонях её своих пеленаю, нежу, а она скользит по ним телом, потом губами..
И говорить, говорить нелепо и страшно много. И ещё страшнее: искренне, открывая самое сокровенное — по дорогам тайных предчувствий, отбиться от общей стаи — молчать и молчать — насыщенно, откровенно, молчать о высоком и самом насущно-важном, перенаполнив нежностью суть вселенной, всё повторяя и повторяя хотя бы дважды все ощущения, в общем неповторимы которые и поэтому невозможность этих чрезмерно новых слепых приливов бьёт многогранностью переливов по нежной коже каждый десятый раз, миллионый повод, истина открывается, здесь наружу вскрыто всё тайное, и потому телефонный провод перегорает, видимо, за ненужностью этих вот расстояний. На самой грани — это не то. Грань пройдена — в первом акте, в самом ещё начале, скользя по длани, по дланям её стекая, гася характер, как сигарету иные гасят о снег и воду. Не возникло ни сомнений, ни размышлений. Чтобы собрать воедино свою свободу, всего-то нужно встать было на колени.
И я засыпаю в ладонях её, руками ладони её сжимая. Я просыпаюсь — и утро туманит дальними берегами, и утро подводит чувствами прямо к краю вселенной — я смеюсь, и она невольно отрывается от всех дел и идёт на кухню, приносит мне чай, прижатый к её ладоням горячими кружками. Я навостряю слух и — звук её голоса, тела, её улыбки, звук этой связи, звонкий и мелодичный, — я становлюсь смычком для забытой скрипки, спрятанной в ней случайным ключом скрипичным, где-то засевшей мелодии, заточённой в кем-то когда-то придуманных королевствах, скрытой от поисков, самой густой и чёрной краской закрашенной скрипки, покрытой бегством. Будто бы средство стать навсегда счастливым — дело всего лишь скрытой от всех натуры, скрытых безумств, открытий, простых порывов ноктюрны играть прекраснейшие на трубах.
Счастье, такое счастье! Какое? Впрочем, если быть честной, всё гениально просто: счастье — стекать по её ладоням кромешной ночью и становиться от этого лучше и выше ростом, скользить по ладоням губами, рукой и телом, перебирая волосы, пальцы, тени и знать глубоко и отчётливо: я хотела вот именно этого точного совпаденья.