365 (Повесть)

Поэтому мы испытали на себе, пожалуй, все возможные виды казарменной муштры, и нередко нам хотелось выть от ярости. Некоторые из нас подорвали свое здоровье, а Вольф умер от воспаления легких. Но мы сочли бы себя достойными осмеяния, если бы сдались. Мы стали черствыми, недоверчивыми, безжалостными, мстительными, грубыми, - и хорошо, что стали такими: именно этих качеств нам и не хватало. Если бы нас послали в окопы, не дав нам пройти эту закалку, большинство из нас наверно сошло бы с ума. А так мы оказались подготовленными к тому, что нас ожидало.
Э.М. Ремарк, На Западном фронте без перемен.

«365»
  1.
  Вспоминая сейчас армейские будни, кажется мне, что это была другая, настоящая, полная и целая жизнь длиной в несколько лет, с моим рождением, становлением, старостью и переходом в другой, тогда казалось, счастливый мир.
  Никогда не забуду третью ночь в казарме.
  После призыва не вижу снов. Закрыл глаза после отбоя, открыл утром – пошел, но тогда меня посетило красивое и сказочное сновидение. Все как бы в тумане. Улицы родного города, вроде, солнечный день, на мне гражданская одежда, вокруг люди, я даже подмигиваю какой-то девушке, а она улыбается мне в ответ. Дорога по аллее ведет прямо к дому. Там меня встречают родители, младший брат, родственники и друзья.
  И вдруг начинаю осознавать, что если я здесь, значит - там моя служба прошла, значит, я уже отслужил. Значит, закончился весь этот кошмар и больше никогда, никогда не повторится вновь.
  В голове одна мысль: я дома, дома, дома… Это дом - родной дом, вокруг родные люди. От навалившей радости обнимаю их, даже плачу. Внутри рождается неописуемый восторг и такое ощущение концентрированного детского счастья, которое сложно описать любыми словами. Мне хорошо, спокойно, ушли страх, напряжение, усталость...
  Дикий крик дневального сержанта почти у самых ушей:
  - Рота подъо-о-о-оом! Поъем, обезьяны еба-ны-е!!!
  Яркая вспышка казарменных ламп дневного освещения. Запах сотен потных тел и свежевыкрашенного дощатого пола ударяется в нос. Радость, счастье, гармония сменились суровой реальностью. Сапогом по морде. Страх. Я не дома, я здесь, и это только самое, самое начало.
Я всегда хотел пойти в армию.
  Яркие детские воспоминания. Помню по телевизору Парад Победы 9 мая, просмотр его вместе с отцом - как традиция. Чеканя шаг, по мостовой идут стройные коробки солдат, красивые, подтянутые военные с гордо поднятой головой. Помню, мне было лет семь, и я первый раз с балкона ярким весенним утром увидел возвращающегося домой дембеля. Его шаг звонко отдавал железом подкованных сапог, в прорезе отвернутого воротничка ярко белела тельняшка, на груди аксельбант, а на затылке был лихо заломлен берет. Помню, как первый раз увидел фильм 'В зоне особого внимания' про мужественных воинов-десантников, с таким задором и лихостью выполняющих боевую задачу, что вызывало неподдельную зависть маленького пацаненка. Помню, как увидел клип на непонятном тогда языке, где измученные солдаты совершали марш-бросок по грязи, падали, поднимались под истошный крик сержанта 'Stand up and fight!' и бежали вновь, подхватывая под руки обессиленного товарища. Помню, как в детском саду заворачивал внутрь коротеньких войлочных полуботинок свои штаны - 'как у десантников', потому, что у них ботинки, а не сапоги. Помню, как любимой игрой среди нас была войнушка, и мы, пацанята, бегали по дворам и стройкам города с палками, вместо оружия, а любимым, самым желанным подарком был пластиковый автомат. Или набор солдатиков, которых набралось так много, что порой я сводил их в глобальной баталии в зале у кровати. Да много чего еще помню…
  Прошли годы, была школа, институт. И вот наступил тот самый момент, знакомый любому, прошедшему армию. Перед призывом, за несколько месяцев, когда невольно, незаметно так начинает сосать под ложечкой...
Это страх.
  Кто бы чего не говорил и не храбрился - сомнения, необоснованные, иррациональные страхи перед армией где-то там, в глубине, за внешней, даже самой сильной бравадой, вырывались в редкие минуты наружу у каждого. Они не имеют отношение к решимости, смелости или мужественности. Они - просто данность, через которую надо пройти. Кто скажет, что не испытывал подобных сомнений - просто врет.
  Вот так незаметно пришло и мое время.
  Я сам поперся в военкомат. Пришел, занял место в длинной очереди перед окошком, и стал смотреть по сторонам - вообще интересно смотреть на людей, особенно здесь. Впереди и сзади меня молодые, иногда даже крепкие парни. Кто-то одет побогаче, кто-то беднее, кто-то лысый, кто-то наоборот. Все спешат. Один за другим подходят к окошку, называют фамилии и просят у тетеньки за окном отсрочку, бумажку, отписку, справку.
  Дождавшись своей очереди, я наклонился, просунул в окно приписное свидетельство, паспорт, и сказал:
  - Мне бы побыстрее в армию уйти. Вы можете чем-нибудь помочь?
  В толпе оторопь - будто кто-то помер внезапно, за мной сразу утихли все звуки. Только далекий смешок, такой подлый, откуда-то сзади. Даже тетенька не совсем поняла:
  - Что-что вам, молодой человек? - переспросила она с удивлением.
  - Я говорю, отправьте меня побыстрее в армию, - уточняю ей. - Время мало, весенний призыв скоро закончится, а мне надо успеть.
  Она долго копается в бумагах, после чего сочувственно произносит:
  - Знаете, мы вам вряд ли чем-то можем помочь... У вас еще не пройдена медкомиссия, не выписана явка. Вы, это, поднимитесь наверх, во второй кабинет, к майору Воронову. Он начальник. Примет вас.
  Ждать майора не пришлось. Он пригласил внутрь просторного кабинета, долго смотрел, не выражая эмоций, изучал личное дело. Затем без траты лишнего времени начал:
  - Приводы в милицию были?
  - Нет, - отвечаю.
  - Татуировки на руках, на теле?
  - Нет.
  - Брат или сестра родные есть?
  - Да, родной брат.
  - Здоровье у тебя как?
  - Отличное, не жалуюсь.
  - Спортом занимался?
  - Да, - перечисли ему чем, когда и каких добился в нем результатов.
  - Хорошо! - заключил он, снял трубку и вызвал к себе кого-то. Через пару минут вошел старший прапорщик с папочкой.
  - Знаешь, что у него за папка в руках? - спросил он.
  - Не могу знать, - сдерживая смешок, отвечаю, хотев изначально сострить. Но неожиданный вопрос поставил в тупик:
  - Хочешь служить в спецназе ГРУ?
  После секундного зависания, я ляпнул:
  - Так там же одни бэтмены служат, товарищ майор...  Куда мне!
  - Обычные служат, - он был невозмутим.
  - Я думал, только офицеры и контрактники.
  - Ничего подобного. Ну что - вносить в список?
  Я попросил дать время подумать.
  - Хорошо, - сказал он, - но мы внесем тебя. Ты парень толковый. Надумаешь служить - придется тебя проверить по ФСБ. И еще: сейчас ты никак не попадаешь, только осенью. Извини.
  Я думал недолго. Через несколько месяцев, в августе, мне позвонили, я сказал - да. Допуск, дополнительный отбор и тестирование, явка на начало декабря...
  В октябре опять позвонили, прапор сообщил, что 'ФСБ дало добро'. Теперь нужно пройти предварительное собеседование с офицером из части. Предупредил, что если он меня забракует - мне там не служить. Момент - ключевой.
  Помню, в тот октябрьский день в актовом зале военкомата нас было более ста человек - все предварительно отобранные военкоматом. Все здоровы, крепки, проверены на судимость себя и близких родственников и готовы сложить.
  И тут минута в минуту внутрь вошел громадный капитан с «голубыми»  погонами на плечах и парашютами на петлицах. Военкоматские деятели разбежались от него, как тараканы от дихлофоса. Он мягко, несмотря на свой внушительный вес, сел за парту, медленно разложил огромную стопку личных дел и начал допрос. Сидел он за столом, наклонившись к очередному балбесу всей своей массой, и рубил, как топором:
  - Травку куришь?
  - Бухаешь?
  - Кто такой Нельсон Манделла?
  - Папа, значит, врач?
  - Дрочишь?!
  - Где находится Эверест?
  - На войну пойдем?
  - Грузинам ухи резать будем?
  - В штаны ссышься?!
  - А девушка есть?
  - Она тебя любит?
  - А ты Родину любишь?
  Одного парня прогнал за потные ладони. Другого - за трясущиеся руки. Третьего просто так, не вышел лицом. Через несколько часов такого допроса, на столе у него лежало тридцать пять дел из ста двадцати.

  Декабрь. Помню проводы. Большая шумная компания дома. Человек двадцать. Кто-то пожелал в шутку: 'Желаю, чтобы год твоей службы прошел как два!'
  Шутил он или говорил всерьез, но его пожеланье исполнилось.

  День явки. 9 декабря, 4 утра.
  Едем на двух машинах. Я с друзьями, родные отдельно. Наверное, грустят там. На нашем борту - веселье и шутки.
  Полшестого. Двери райвоенкомата. Человек двести народу. Родители, тети, дяди, бабки, деды. Молодые храбрятся, все курят. Кто с пивом, кто с водкой. В основном смех, шутки. В стороне стоят несколько пар. Это прощаются со своими любимыми. Почему-то стало смешно - наверное, им вдвойне тяжелей.
  Серега подмигивает:
  - Тебе, Димон, не повезло. Нет у тебя подруги, чоб провожала!
  - Это мне повезло. Может, он ее последний раз целует, - смеюсь я.
  - Сто процентов, - со знанием дела утверждает подвыпивший Павлик, друг, единственный среди нас, кто уже отслужил.
  Стараюсь ни на кого не смотреть. Мама переживает, прячет слезы. Бабушка, тетя с дядей вместе с ней. Наверное, лучше уходить одному. Тяжко.
  В толпе нарастает ропот. Щеколда входных дверей заскрипела и тяжелые железные воротины медленно отворились. На крыльцо вышел местный прапор и закричал:
  - Призывники заходят! Провожающие остаются здесь. Не наваливаемся! Успеете все!
  Страха нет. Вообще. Армия для меня еще где-то там, в рассказах старших друзей. Хотя в свое время наслышан таких интересных армейских воспоминаний, после которых у многих и возникает тот самый СТРАХ и навсегда пропадает желание служить.
  Помню, было, лет пятнадцать. В подъезде вокруг собрал вокруг себя молодёжь какой-то старший парень, только что вернувшись со службы. Весь вечер рассказывал жуткие байки про то, как солдат правильно вешать на турник и бить табуреткой по спинам. Что комиссовали его, как отбили селезенку. Но самое страшное с его слов, это 'форма одежды номер восемь'. Когда на тебя одевают все, от двух кальсон, до ватных штанов и бушлата, зимнюю шапку подвязывают снизу, перчатки, варежки, заводят в таком виде в сушилку, где градусов шестьдесят жары, и заставляют под пинки отжиматься до потери сознания. Были, конечно, истории и пострашней. Но здесь важно знать, что не так страшен черт. А идти туда с уже порядочной кучей в штанах - верный залог, что с тобой подобное произойдет.
  Вокруг военкомата толпа. Идем вперед. Всю эту толпу умело направляют в актовый зал. Тут впервые ощущаю мандраж. Непонятно откуда взявшееся, необъяснимое, иррациональное волнение. Посреди зала стол, сидят местные офицеры, какие-то прапора, упитанные писари с патлами, торчащими из-под заломленных шапок. Выкрикивают фамилии, выдают на руки военные билеты. Получив - разрешают пройти во внутренний двор. Там уже собрались провожающие.
  Минутный мандраж проходит сам по себе. О нем я забуду на пару дней. Шутки, веселье. Час в ожидании отправки в отстойник проходит тягостно, хмуро. Подкатил автобус. Грузимся. Внутри тесно, но каждый старается вытянуть шею, чтобы хоть глазком посмотреть на родителей, любимую девушку или друзей. Вот они, стоят и машут мне. Друзья - веселые, родные как-то спокойно стоят, мама плачет. Лучше, правда, ехать туда одному.

  Отстойник - это областной военкомат. Призывники, готовые к отправке, ждут свою команду здесь. Это длится час, два, полдня или даже неделю. Как повезет. Лучше раньше, в срок службы пребывание тут не войдет.
  Нас - тридцать пять человек. Особая команда. Нас не волнуют все эти пестрые покупатели чуть не со всей России: морские офицеры с Питера и Владивостока, какие-то ракетчики из-под Москвы, танкисты из Коврова, псковские десантники и многие другие.
Мы ждем нашего офицера, важно сторонимся остальных и гордо, даже дерзко орлами оглядываем окружающих.
  Случайных среди нас нет. Чтобы попасть в эту команду многие здорово постарались в свое время. Кто-то сам, кто-то по направлению военной организации, кадетского корпуса, Союза Десантников, орденоносца-отца или просто знакомого. Но требования известны и едины для всех независимо от любого блата: исключительное здоровье, отсутствие судимостей и приводов в милицию, хорошее образование, полная семья (на случай гибели, в семье должен остаться еще ребенок), наличие спортивных разрядов и званий, отсутствие татуировок на теле, моральная стойкость и многое другое.
  Вот спустя два месяца эти тридцать пять человек опять ждали своего офицера в областном военкомате. Как и дальше в армии - маленькими группами по трое-четверо. Со мной приятель Лис и молодой паренек Серега Иноземцев. Лиса я знал еще по институту, а весельчак Серега - его друг, значит мой.
  Вокруг - суета, ничего не понять. С вопросами все почему-то перлись ко мне. Льстило, не буду скрывать, рожа, наверное, казалось им умной. Отвечал всем, насколько знал. Если не знал - додумывал. Помню, решил тогда: клево командовать всеми. Значит, быть мне сержантом. Как много тогда я еще не понимал. Проста армейская истина: не лезь вперед всех и никогда не отставай, вот твое счастье. До этого еще предстоит дойти самому.
  Какой-то прапор сказал идти в расположение на втором этаже. Небольшие кубрики с рядами двухъярусных коек.
  - Здарова, братан, - сосед сбоку тянет краба.
  - Здаров.
  - Только приехали?
  - Ну.
  - А я здесь уже неделю. Есть че похавать?
  Со мной пакет домашних харчей.
  - Бери, что хочешь.
  - А ты? - удивляется он.
  - Да че-то...
  - Так даже лучше! - машет он рукой. - Быстрее привыкнешь.
  - Здесь где кормят?
  - В столовую на завод водят. Тут рядом. Кстати, я Шурик, - говорит он и опять протягивает руку.
  - Диман.
  Вскоре узнаю, что обычный с виду паренек отучился, с его слов, почти до четвертого курса в Нахимовском Военно-Морском. То есть без малого готовый морской офицер. Слетел оттуда за драку. Теперь по закону пойдет на срочную службу.
  - Мне главное назад на флот не попасть, - делится словоохотливый Шурик. - На флоте знаешь сколько чурок? Там ведь оружие не дают, как в ЖД и стройбатах. Паришься весь срок на коробке и света не видишь, - говорит он, зажевывая бутерброд. - Особо не хочу на Балтийский…
  - Почему? - спрашиваю его.
  - Там удавов не любят. Я - удав, - говорит он про себя без зазрений. - В Нахимке погремуха такая у нас. И еще я почти офицер, а на Балтийском чурок больше всего, блатное место, типа как.
  - Что тебя раньше не отправляли?
  - В танкисты хочу!
  Спросить почему, я не успел. В расположение зашел прапорщик с одним единственным личным делом в руках:
  - Селиванов! - заорал он.
  Молчание.
  Прапор внимательно изучил фотографию в деле и пошел по рядам. Затормозил напротив Шурика:
  - Ты че, блять, а? За мной! Живее!
  Через час выхожу на улицу. Шурик в стороне. Злой, потерянный.
  - Ну, че там? - мне интересно.
  - Нихуя! Видишь, - показывает рукой на флотского офицера, - мой! Сучара! Как прапор меня к ним привел, я сразу все понял... Сидят, дело смотрят. Удав, говорят? К нам, блять. И ржут, твари...
  - Владивосток?
  - Питер... - выдавливает он из себя с такой досадой и злостью. - До кореша дозвониться не могу. Со мной учился, все базы там знает.
  Через полчаса дозвонился. Долго слушал, молчал. Затем без слов оборвал звонок и полез за сигаретами.
  - Пиздец!
  - Че?
  - Говорит, самая черная база на флоте...
  Очень быстро всю его команду собрали, переодели в однотипную зеленую флору, построили во дворе военкомата и погнали во главе с флотским офицером и пьяным мичманом за ворота. Больше я его не встречал.

  До вечера ждем и мы. Скука, тупое безделье. Игра в карты на койках в расположении. Кто о чем. Как здесь можно жить неделю - не знаю.
  Часам к шести явился статный подполковник. Весь его вид разительно отличался от других покупателей-офицеров. Моложавый, подтянутый, на нем - безупречно сидящая форма с уже знакомыми парашютами на петлицах. Наш. С ним – крепкий, подбитый сержант. Когда подпол присел за стол, сержант встал в метре рядом и в течение двух часов вообще не моргал. Стоял как монолит, неподвижно, только с нескрываемым презрением оглядывал окружающих разношерстных военных офицеров и солдат. Выражением лица напоминал вождя краснокожих индейцев из старых вестернов, так как смотрел на всех вокругкак на бледнолицее говно.
  Опять стали по одному вызывать к себе, опять задавать кучу вопросов. Со мной прибывший офицер беседовал коротко:
  - Фамилия.
  - Шлыков.
  - Спортсмен?
  - Бокс. Плавание. Игровые, как все.
  - С парашютом прыгнешь?
  - Уже прыгал.
  - В аэроклубе, за деньги? - на лице его скользнуло легкое презрение.
  - Да. Батя захотел и я с ним.
  - На войну поедешь?
  - Пойду.
  - Родители будут против?
  - Откуда они узнают?
  - Человека убьешь? - внимательно смотрит, вкрадчиво.
  - Если надо.
  - А если нет?
  - Я же не маньяк.
  - Свободен!
  Через два часа в военкомате остается лишь наша команда, всех остальных разобрали, местных, городских - отпустили до завтра домой, областных - оставили ночевать. Пусто стало.
  Офицер перед нами, в руках пять личных дел. Вызывает фамилии, говорит, что они ему не подходят. На парнях нету лиц. Жаль одного, крепкий, как дуб, мастер спорта по самбо. Не взяли, потому что без отца, а у матери нет больше кормильцев.
  - Становись, равняйсь, смирно. Слушайте меня, - начал наш подполковник. - Кто пизданет из строя - выкину на хуй. Вникайте по-быстрому! Все из вас прыгнут с парашютом. Многие попадут в горячие точки. Кому не нравится - выйти из строя!
  Стоим.
  - Благодаря кое кому из кое откуда… - он выдает очень грязную матерную обойму слов, - вы теперь служите год! Всего год, блять. Потому обещаю вам, что он будет для вас самым хуевым в жизни. Вы пожалеете, что не вышли из строя. Сержант!
  - Я, - вдруг откуда-то материализовался тот самый вождь краснокожих.
  - В десять - отбой. Завтра все подшитые.

  На следующий день в военкомате решили устроить пышные проводы, с телевидением, оркестром и ветеранами. С утра осваиваем азы строевой, полагаю, выглядим со стороны как стадо баранов.
  После обеда открыли ворота и впустили провожающих. Мы в строю, всего человек сто с разных команд. Еще вчера получили форму. На всех сидит мешками, хотя каждый уже мнит себя настоящим спецназером и рексом войны.
  Оркестр заводит 'Прощание славянки'. Толкает речь местный депутат, затем ветераны. Ищу глазами батю – он должен быть здесь. Мы с ним повздорили накануне и не общались особо на проводах. Знаю, я был виноват. Стою в задней шеренге, поднимаюсь на носках, пытаюсь разглядеть его через головы передних гусей.
  Вот он.
На его лице все: волнение, страх, гордость, тревога. Также ищет меня. Встречаемся глазами. Я - бравурно хорохорюсь, сверкаю по-дедовски заломленной на затылок шапкой. Он улыбается.
  По рядам идет ветеран, полковник с полной грудью советских орденов за Афган. Всем жмут руку, спрашивает:
  - Куда идешь, сынок?
  Наши гордо и громко бравируют:
  - В спецназ, дед!
  Может, мне показалось, но на его лице скользило сочувствие.

  Оркестр закончил, все высказались. Дали время проститься. Иду к бате. Сдержанно беседуем на сторонние темы. Нас зовут.
  - Ладно, бать, пойду я. Шмотки еще собрать.
  - Погоди, Дима. - Он волнуется. - Я много говорить не буду. Но запомни главное. – Он начинает говорить отчетливо, неспеша, будто вдалбливая. - Чтобы не случилось, чтобы не произошло - не падай духом. Все пройдет, поверь.
  - Хорошо, - ответил я легкомысленно.
  Тогда не мог оценить весь смысл и ценность тех слов. Он, наверное, понимал. Понимал как человек, сам достойно прошедший в свое время через дикое горнило советского стройбата.
  Погрузка, автобус. 'Прощание славянки'. Все веселые. Здоровые, взрослые парни, у кого-то есть уже семьи, даже дети. Каждый здесь осознанно. Нет косарей, нет шар или бегунов. Все хотели попасть сюда и долго этого добивались. Сейчас вспоминаю, улыбаюсь. Знай мы тогда, что предстоит еще пережить - поглядеть бы на эти лица.

  3.

  Часы в пути прошли незаметно. Быстро стемнело, и кто-то уже сладко похрапывал на плече у товарища. Рядом веселый Серега, спать не охота.
  - У, Диман, наконец-то. Видал нашего сержанта? Вот это я понимаю. Не то, что эти уебища жирные с военкомата! Шары ебаные... Смотри, вон уже часть по ходу. Вон, солдаты у ворот стоят! Гля, лбы какие!
  Приготовились. Автобус тормозит у КПП. Сержант спокойно выгружает нас и строит у входа. Напротив стоят здоровые парни из наряда в потрепанных старых бушлатах. Пока нас считают, невольно гляжу на них как на что-то чужое, из другого, параллельного мира.
  Они не смотрят на нас, как звери из рассказов служивших друзей. Они не корчат рожи, не обещают вешаться. Они просто смотрят на нас как на траву, как на говно, которое лежит на этой траве. Как на пустое место. Это даже не презрение. Разве может человек испытывать презрение к коровьей лепешке, валяющейся под ногами? Мы для них просто никто, кости и мясо, тупое стадо никчемных тупых обезьян ОТТУДА. Оттуда, где хорошо, где красивые девушки, где вкусная еда, крепкий сон и свобода.
  Спокойное и вежливое отношение сержанта внезапно меняется. Команды становятся глухими, резкими. Он не кричит, но всем и так становится ясно.
  Бегом, строем. У казармы нас уже ждут. Темно, ничего не видать, только хриплые голоса:
  - Обезьянки... обезьяночки...
  - Жабы.
  - Бобры! Ебаные!
  Бегом внутрь. На первом этаже отсекают десять человек, остальные бегом наверх. На втором строимся. Меня, Лиса и Серого оставляют здесь, остальных гонят выше. Даже от такой недолгой пробежки в бушлатах с вещами все красные от пота, одышка.
  Внутри куча старых солдат в летних тельняшках. Все как на подбор - здоровенные крепкие парни. Из них выделялся один, старше по возрасту, званию и призыву - сержант Буев. Он как горилла, как альфа-самец прохаживал перед строем, заглядывая каждому из нас через глаза прямо в мозг. А мы, мы - как обезьяны в зоопарке.
  Вышел старшина. Прапорщик, черноусый, словно постаревший дембель с наколкой ДРА-86 на плече и лихо заломленной шапкой. С сигаретой в золотых зубах, говорил хриплым голосом. Без слов разогнав все это стадо, он встал перед строем, скрестил руки, широко расставил ножищи и захрипел басом, что затрещали стены:
  - Че встали, зайчики, бляя! Раздевайся, бляяяя! Шмотки выкладываем на вещмешки именно так, бляяя! Весь свой триппер, бля, в сторону, мыло-рыло в руки, бля. Ништяки - к стене, ептаааа!
  Стоим в шеренгу, десять человек. Вокруг нас ходят сержанты и прапор. Ощущение, что сейчас кому-нибудь ебанут ботинком прямо по рылу. Но не трогают. Забрали все, что есть. Оставили мыло-рыло, нитки, иголки.
  Повели в расположение. Огромное помещение разделено центральным проходом - ЦП, шириной метра два. На вид - как спортзал. По краям - ряды коек в два этажа. В глазах яркий свет ламп дневного освещения, они противно жужжат, давят на мозг... ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж... Но он уже не работает, все на автопилоте, к этому еще надо привыкнуть. Команды выполняем не думая. До нас привезли только местных парней.
  Пришли еще пара команд из других областей. Собрали всех, построили, повели в баню.
  Армейская баня совсем не похожа на то, как ее представляют гражданские. Там нет пара, веников и веселого банщика. Там есть раздевалка и два промывочных помещения метров по двадцать каждое. Даже слово 'баня' к нему не подходит, скорее - дезинфекционное помещение. Внутри толстые трубы и несколько вентилей с горячей, холодной водой и десяток цинковых тазов. Взял один, занял очередь к вентилю, набрал воды, пошел в сторону мыться. На все минут двадцать времени, если повезет, пока старые солдаты не помоются в душе. Душ - рядом же. Но там зациклена как-то вода, и чтобы у старых был хороший, горячий напор - наш вентиль на трубе разрешается открывать только один. Потому за ним обычно выстраивается нехилая очередь из молодых салаг.
  Есть еще одно помещение, там только душ. В первый раз мы мылись именно там. Помню, подумал: неплохо здесь, в армии - душ! Оказалось, эта комната не просто для старых солдат, а для уважаемых старых солдат, потому, что мест в ней не больше десятка. И душе я вообще в принципе забуду минимум на полгода.
  Выдали тельняшки. Старые, растянутые. Сане Лису досталась с огромным пятном крови на груди, которое не взяла даже химическая обработка.
  - Небось, после показухи, - смеется здоровенный банщик над Лисом. - Если б тебе голову разбили, такую тельняшку спрятали бы!
  В казарму прибывали новые команды, все повторялось заново. Получили задачу: отпороть карманы на кителях, потому что здесь форму носят, заправляя китель в штаны.
  В восемь часов - ужин. Разрешили взять два пакета домашних харчей на весь взвод.
  Столовая - огромное помещение в несколько залов тысячи на полторы человек. Стандартный ужин - тарелка тушеной кислой капусты, кусок костлявой камбалы размером со спичечный коробок, черствый хлеб и полкружки пресного чая. Многие и не притронулись. Сержант Буев хрипит басом:
  - Долбоебыыы! Нехват начнет ебать, за крошки хлеба будете драться, хахааа!
  Съел все. На вкус - никак. Вонючая кислая капуста - легендарный армейский бигус.
  Ночью прибыли оставшиеся команды. Всего двести человек на одном этаже. Незабываемый, эксклюзивный запах - запах казармы. Ядреная смесь, пробивающая самый сильно заложенный нос: сотни непрерывно, обильно потеющих тел, краска свежеокрашенного деревянного пола и новенькой формы, гуталин и вонючая кожа солдатских сапог.

  4.

  Первые дни прошли как в тумане, хаотично, непонятно и бессознательно. Пытаюсь вспомнить детали, но дается с трудом.
  Карантин - такое место, где необходимо подавить твою личность, отучить тебя думать и приучить к мысли, что у тебя нет прав, есть только обязанности и это надолго. Разделение во всем - начало начал, оно присутствует тупо везде.
  В казарме сразу вдолбили, что правая сторона умывальника - пять раковин - для сержантов. Двумстам человек молодежи на этаже разрешается использовать только пять раковины слева, из которых нормально работают три, в них хотя бы есть напор воды толще мизинца. Пойманные за умыванием на 'дедушкиной' стороне могли серьезно пострадать, но на моей памяти не нашлось ни одного рискнувшего идиота.
  Так же дело обстоит с отхожим местом. Три писсуара слева - для сержантов, три справа - для всех остальных молодых. Два крайних унитаза - их, остальные четыре - наши, ровно на двести человек.
  Каждое утро и вечер соревнования в ловкости и сноровке. Чтобы не создавать давку и упорядочить процесс, перед умывальником строили по сорок человек, в это время свободный сержант стоял с секундомером и отсекал ровно две минуты на умывание и нужду всей такой группе. За это время всем надо было успеть умыться, почистить зубы и обязательно помыть ноги. Можно не мыть, но тогда есть риск получить нагноение, что плохо с любой стороны. Также в это же время надо успеть по нужде. По малой - не так страшно, но там тоже очередь, всего три писсуара, а желающих утром минимум - все. По большой - уже трудновато. Со стороны, наверное, это выглядело забавно. Сорок человек в белом нательном белье как придурки из психушки организованно заводились внутрь и как молекулы при броуновском движении суетливо бегали там от раковин к писсуарам, пытаясь успеть и умыться и поссать. Если сержант видел внутри ссоры и драки за очередь к ним - сразу выводил всю группу несмотря ни на что.
  Умные и ловкие старались занять место в группе поближе к двери в умывальник. Как только давалась команда на вход - они уже у свободных мест. Вскоре и глупые заметили это и уже за место у входа начали возникать ссоры и подобие драк. А ссоры среди солдат в карантине никак не возможны. До присяги любой синяк - это косяк всем, от сержанта до командира роты. Поэтому часто толкотня за место или драка лишала всю группу умывания и туалета.
  Помню, спим мало и очень много стоим в строю. Подъем в отличие от всей бригады не в шесть утра, а в пять. Мы - обезьяны, мы еще не умеем делать все быстро и правильно, потому будят раньше. Двести человек - большая куча в таком помещении. Чтобы никто не думал лишнего и не шлялся без дел, вот поэтому тупо стоим смирно все ротой в строю. С утра стоим, перед завтраком, после завтрака тоже стоим, перед обедом, после обеда, перед ужином, после, перед вечерней поверкой стоим обязательно, перед умыванием и отбоем. Стоим много, по шесть, семь часов в день. Стоять нужно смирно, не говорить, не вертеть головой, не чесаться и не ковырять в жопе. С непривычки трудно - любой желающий может попробовать себя на досуге. Получается не у всех, зато все отвечают за каждого. Часто вместо положения смирно - стоим в упоре лежа из-за болтливого или неспокойного товарища. Отжимаемся, тогда казалось много.
  Так как большая часть построений была перед и после выходом на улицу - стоим почти всегда в теплой зимней форме одежды. Она включает в себя сразу: нательное белье - х/б кальсоны, тельняшка; утепленное белье с начесом (белуга) - также кальсоны и рубаха; камуфляжная форма - китель и брюки; теплый ватный или с шерстяным подстегом бушлат, армейская шапка и трехпалые теплые варежки. Короче, одежды вполне хватит не замерзнуть даже при минус тридцати. Но в помещении по армейским правилам давно высчитанная еще в советские времена идеальная температура - плюс двадцать два градуса. Но нас внутри двести человек, все потеют и нагоняют жару. Вместо положенных двадцати двух градусов доходит тридцати. Вначале редко, а потом и вовсе через одного слабые падают в обморок. Только и слышно, как кто-нибудь плашмя грохается о деревянный казарменный пол. Пару раз самые хитрые пытаются симулировать, но хитрых в армии не очень-то любят и быстро вылечивают.
  Помимо стояния первые дни много пишем, заполняем анкеты, расписки, тесты, автобиографии и данные о семье. Для бригады, для ФСБ, для психолога, для врачей, для ротного... Время заполнения бумаг - самое радостное, можно присесть. Но не всегда. От усталости и недосыпания многие засыпают. Как не старайся, вчитываясь в бумагу - клонит в сон. Из-за таких опять же отжимаемся. Или приседаем. Или опять тупо стоим и пишем уже в таком положении.
  В первые дни карантина учат самым простым солдатским наукам. Подшивать подворотнички и правильно мотать портянки.
  Многие думают, что подшиваться глупость и архаизм. В развитых странах ведь нет. На самом деле здесь как минимум два полезных момента. Первый - дисциплина. Каждый день раз или два выполнять одно и то же действие самостоятельно - здорово приучает к порядку тех, кто дома к нему не приучен. Второй и основной - гигиена. Воротничок кителя быстро загрязняется пылью. Шея часто и обильно потеет. Грязь непременно въедается в поры, образуя раздражения, прыщи и страшные чирьи. Чтобы этого избежать мудрые предки и придумали подворотнички. За что и большое солдатское спасибо.
  Подшива же - белая ткань, похожая на простыню. Сложенная в два раза по размеру воротника она пришивается хитрым образом 'стежок в стежок', чтобы не было видно нити. Так как ткань кителя очень толстая, прочная, процесс требует недюжей сноровки. Первое время пальцы разодраны иглами в кровь, саднят, болят на морозе и от ледяной воды в умывальнике. Особенно у тех, кто по незнанию взял с собой толстую иглу или иглу с широким ушком. Протолкнуть такую сквозь толстую ткань без плоскогубцев или наперстка почти нереально. Но выхода нет. Потому чем тоньше игла - тем легче процесс. Тонкая игла вообще серьезная ценность и номер один в списке воруемых вещей, ее молодой солдат хранит как зеницу ока, потому что если потерял - получишь уставную, толстую как сапожное шило. Значит, быстро раздерешь себе пальцы, будешь не успевать подшиваться и неизбежно попадешь в число отстающих. А отстающий - значит не такой, как все. Может, слабак? Тупарь? Дибил? Попасть в отстающие очень просто, живется им значительно тяжелее. Как говорил мудрый старшина: опуститься в армии очень просто, а вернуться назад - почти нереально.
  Каждый вечер медленно овладевали искусством подшивы. В карантине давался час (час!), чтобы правильно, хорошо это сделать. Единственное время за день, когда можно сесть в кучу и перекинуться словами с такими же бедолагами, как и ты. Смешно вспоминать, но спорили, что невозможно подшиться быстрей чем за двадцать минут. Одни говорили, что это физически невозможно. Умные даже приводили расчеты плотности ткани, скорости выполнения и качества конечного результата. Если бы нам кто сказал тогда, что всем очень скоро придется тратить на это не более трех минут - никто б не поверил. Смело спорили бы на деньги, машины, квартиры - но никто не поставил бы и рубля, что такое возможно вообще.
  Те, кто по результатам осмотра показывал худшие подворотнички, на следующий день получали нить длиной в десять метров. Чтобы сделать один стежок, надо было бежать из одного конца ЦП к другому и возвращаться назад. А по уставу их в верхней части должно быть ровно двенадцать, в нижней - шесть. И никак иначе. Здесь это не обостряли, но вскоре парни, попавшие в третий батальон, имеющие традиционные предрассудки к каноничной подшиве, очень серьезно за это страдали.
  Мотание портянок также не сложный процесс, но тоже требует серьезной сноровки. А так как портянки имеют прямое отношение к ногам - еще исключительно важный. Ноги кормят не только волка, но и солдата, особенно в разведке. Неправильно намотал - полчаса дискомфорт, час - мозоль, полдня и ты хромающий калека. А калека - отстающий, значит не такой как все. Может, слабак? Тупарь? Дибил? Со всем вытекающим.
  Портянки придется носить еще долго, как минимум полгода, а некоторым и вовсе всю службу. Как научился сначала, так и будешь мотать до конца. Толковые сержанты зорко следят за соблюдением древнейшей технологии. Тупых нещадно карают, умных вовремя ставят в пример.
  Главное - это сама портянка. Если в бане выдали хорошую пару - проблем не видать. Но бывало, давали лоскутки, размером чуть больше носового платка. Получил? Свободен. Не нравится? Че сказал? Иди-ка суда!.. Меняют их раз в две недели, в следующий раз может, повезет. Кстати, загадка для знатоков: почему портянка зеленого цвета? Ответ: потому что ее предыдущий владелец натирал ноги зеленкой. Да - они не новые, и за срок своей службы вполне может обойти пол бригады.
  Далее важно правильно начать мотать. Поставил ногу на угол, подвернул конец, туда, сюда и все в порядке. Сначала трудно. Голова работает с перебоями. Но после тысячи (не меньше) повторений все приходит в норму само по себе, руки работают на автомате. Но не всегда дело в качестве. Уже в батальоне на подъем и полный сбор к зарядке давалось не больше минуты. Сделать кучу последовательных дел от отброски одеяла, стремительного забега в сушилку за ботинками, одевания вещей до мотания портянок даже обученному солдату непросто. Потому способ 'парашют' был в ходу. Да и ноги со временем деревенеют.

  5.

  В голове в эти дни - туман, как пьяный, или - как с похмелья, вроде все ничего, но голова не соображает и постоянно херово. Вечная суета вокруг, напряжение, шум, крики. Все команды бегом. Сидеть нельзя, говорить нельзя, находиться одному без взвода нельзя.
  Лис оказался в первом взводе, Серега во втором, я - в третьем. Нас разделял центральный проход и не более десяти метров, но тогда казалось иначе. Словно он в Африке, а Серый - где-нибудь на Камчатке. Изредка ловим взгляды друг друга. Поразительное изменение. Вечный оптимист и весельчак Серега мрачнее тучи. Свою рожу не видел несколько дней, но думаю, не сильно отличаюсь от остальных.
   Парой слов перекинулись вечером, подшиваясь.
   - Вон она какая, оказывается, - говорит Серый. - Служба...
  - Как ты настоящей службы хотел, помнишь? - попытался я пошутить, но никому, даже мне не смешно.
  Ужасно тянет домой. Дико. Невыносимо. Недосыпание ломает кого угодно, не зря у америкосов это считается пыткой - не давать человеку спать. Сознание почти отсутствует, у врачей есть понятие - пограничное состояние, вот - оно самое. Физически же с непривычки болит все что можно. Особенно ноги. Благодаря доброму Вождю краснокожих, забиравшему нас в военкомате, я взял сапоги точно в размер ноги.
  - Берите такие, - говорил он. - Месяц помучаешься, потом будут как тапочки.
  Только он умолчал, сука, что в сапогах нам ходить не более двух недель, пока не выдадут перед Присягой ботинки.
  Даже после подъема и идеально намотанных портянок пальцы в сапоге согнуты вдвое. От нагрузок днем нога распухает и усиливает боль. Благо на улице минус двадцать и по приказу комбрига, боявшегося пневмонии, решили первые дни не выводить карантин на утренние бега. Но когда повели показывать часть - от новых ощущений в ногах едва не прозрел. Каждый шаг как по углям. Боюсь залететь в больничку и принять Присягу там. Для солдата это первейший позор. Терплю, спасаюсь тем, что про себя без устали проклинаю ебучего вождя.
  В каждом взводе по три сержанта. Так повезло, что в моем два из них - земляки. Буев и Афанасьев. И если первый ко мне относился нормально, то второй вдруг невзлюбил.
  Афанасьев к нашему появлению отслужил полгода. Мускулистый, плечистый, ходил как на шарнирах и всегда над чем-то смеялся. Сельский парень, окончивший железнодорожное училище. Вечная ухмылка не сходила с его лица. Первый затейник среди своих для любой шутки над молодыми. Сходу раздает всем клички и прозвища, зло шутит и веселился от всей души. Оттого кличка - Веселый.
  Но Веселый отнюдь не был добрым шутником. Если первое время ограничивался легкими подколами и издевками, то с каждым днем становился злее и жестче. Я заметил потом, что это нормальная вещь. Прежде, чем освоиться с новой ролью, должно пройти время. Ведь еще пару недель назад ты сам жил на полуптичьих правах и был салабоном. А теперь, вдруг, на тебя свалилась недюжая власть. Из тех, кто не справляется с ней, выходят самые гнилые казарменные деды. В отличие от настоящих, N'матерых', которые могут быть даже в несколько раз жестче, эти не имеют реальной силы среди своих, но вдвойне, втройне отрываются на молодежи.
  По армейской субординации, все мероприятия должен проводить старший среди сержантов - заместитель командира взвода. У нас - Буев. Но Веселый договорился и с особым рвением его замещал.
  Каждое утро проводил осмотры во взводе именно он. Построит, разделит на две шеренги и ходит с неизменной ухмылкой. Отрывал подшивы через одного, если солдат не нравился - запихивал ее прямо в пасть, заставляя жевать до завтрака. Любимым развлечением было раздавать колабахи.
  - Держи глаза! - кричал он.
  Солдат нагибал шею вниз, прикрывал глаза руками - чтоб не выпали, а Веселый ладонью, сложенной лодочкой, бил ему сверху наотмашь. Если правильно сделать, в глазах искры, а на всю казарму раздавался громкий хлопок.
  Второй прикол - лось. За косяк кричал:
  - Ставь лося!
  - Какого, товарищ сержант, - обязательно уточнял солдат.
  - Ммммм... Музыкального!
  Солдат начинает петь.
  - Вдруг, там, в сказке, скрипнула дверь! - прикладывает ладони ко лбу. Веселый тяжелым кулаком бьет по ним, солдат продолжает. - Все мне ясно стало теперь!
  Есть лось-самоубийца. Тоже самое, с руками на лбу, но солдат сам разгоняется и убивает себя об стену. Есть любопытный лось. Солдат выглядывает из-за угла и также получает кулаком по лбу.
  Трогал тех, кто явно проявлял слабость и страх и ровно настолько, насколько позволял ему Буев своим молчаливым согласием. Если Веселый перегибал палку, Буй говорил, если нет - 'не замечал'.
  Есть старая методика шаолиньских монахов как быстро отучить держать молодого солдата руки в карманах. Называется 'пряник'. Идешь себе, по гражданской привычке, руки в брюки. Вот сержант. Цап-царап. Ходи суда. Командует:
  - Давай-ка на пряник.
  Солдат протягивает руку ладонью вверх, сразу же получая тяжелой солдатской бляхой по ней. Морщиться и кричать нельзя, нужно сразу спрятать руку опять в карман и быстренько доложить, с чем был пряник: с шоколадом или вареньем.
  Веселый - мастер по пряникам. С оттяжки пробивал бляхой так, что хлопки раздавались на всю казарму. Однажды, после восьмого удара у несчастного солдата слез кусок кожи с ладони. Бедолага не знал, что нужно прятать руку, так и стоял, получая удар за ударом.
  Есть еще 'Семечки'. Тоже самое, но держишь не ладонь, а собранные в кучу пальцы вверх, как будто щепотку. Но пряники, семечки, то еще хорошо, детский сад. В батальоне можно было получить в карман кусок мыла или пару горстей соли, все это зашивается на денек-другой и на яйцах облазит кожа.
  Да много всяких приколов армейского юмора, в которых Веселый был главный мастак.
  Через пару дней впервые вывели на строевую. Зима только началась, снег еще не успел выпасть, а на улице уже лютый мороз. Занятия в казарме сменил плац. Оказалось, что стоять по восемь часов внутри и потеть в зимней одежде куда лучше, чем это же время ходить зимой по плацу.
   У всех красные от мороза и ветра рожи. Раз за разом проходим взводом вдоль трибуны и напеваем песню. Кричать надо громко, раздирать глотку на ширину приклада, что в такую погоду чревато. Но скоро Присяга, потому надо правильно спеть и красиво пройти. В один конец - поем, в другой - маршируем. Со стороны - стадо тупых бабуинов. Так и есть. Каждый шагает, как хочет. Но многократное повторение исправляет даже самых трудных в учебе парней.
  Следующий день - повторение предыдущего. Помимо строевых действий в составе подразделения, индивидуальная строевая подготовка. Здесь уже не спрячешься в центре строя, все на виду. Веселый через раз вызывает к себе и заставляет выхаживать с одного конца плаца в другой. Стараюсь, как могу, но каждый шаг отдает в сапогах. Проклятые сапоги маленького размера... На морозе лишь хуже.
  - Шлыков! Подними нээгу!!! А теперь ударь со всей сила по земле!
  Бью, как могу.
  - Ты че халтуришь, обезьяна! Выше, выше!
  Через полчаса шипит:
  - В казарме поговорим.
  Вечером перед отбоем вместо умывания я стоял в ленинской комнате и отрабатывал строевые приемы.
  Холодно на плацу. Каждый день, никаким потеплением там и не пахло. Мороз под двадцать, может, больше. Сержанты меняются каждый час, пока один с нами - остальные греются в казарме или в балдере (солдатская чайная) за кружкой горячего кофе '3 в 1'. Ветер обжигает нам лица, ноги быстро промерзают в сапогах. Два часа - и уже совсем становится кисло. На холоде организм резко избавляется от влаги, хочется ссать так, что хоть завязывай на узел. Но просить смысла нет, все терпят.
  Строевая на плацу - занятие монотонное. Ходи туда, ходи сюда. Следи за командой, не ломай строй, поднимай выше ногу, тяни дальше руку. Не говори, не верти головой. В какой-то момент перестаешь себя ощущать самостоятельно и, кажется, что товарищи слева и права - это тоже ты, как единое целое. Всем холодно, все хотят спать, есть и отдохнуть. Все идут, все поют или кричат. Все как один, в этом и есть смысл.
  Все упорядочено. Шесть часов занятий: три - общая, три индивидуальная подготовка. По началу дается с трудом. Чтоб приобрести хороший строевой шаг, организм нужно приучить многими тысячами повторений. Движения непривычны, как не старайся, первые дни, месяцы будет криво и некрасиво. Чтобы научиться быстрее, надо этого сильно хотеть. А как захотеть?
  Армия - это система, которая со времен древних греков (хотя, наверное, еще раньше) породила тысячи приемов и методов эффективного воспитания, которые и не снились светилам современной науки. Ведь в основе любой педагогики лежат базовые принципы. Не умеешь - научим, не хочешь - заставим. Заставим так, что захочешь учиться сам.
  Любимое строевое упражнение Веселого выглядит так. Взвод выстраивается в две шеренги, чтобы виден был каждый. По команде нога поднимается на положенные Уставом 15-20 см от земли. Носок ноги вытягивается что есть силы вперед, одна рука на уровне солнечного сплетения и на ширину кулака от груди, другая вытягивается до упора назад. В таком положении надо стоять, не шелохнувшись, и ждать, когда последует команда о смене ноги. Теперь уже правую надо тянуть, сменив также и руки.
  В неудобном положении нога затекает через 1-2 минуты. При нормальном подходе - часто подается команда на смену. Веселый любит поиздеваться, потому сильно затягивает. Битый час стоим. Слабые начинают серьезно сдавать. Он скалится, злится:
  - Не хотите нормально? Щас поиграем в слабое звено. Левую ногу поднять!
  'Тук, Урух!' - пронеслось на шестьдесят человек.
  - Называется игра - 'пидорас'. Правила простые. Кто первый опустит ногу - тот пидорас! - как-бы шуткой говорит он нам.
  Сердце екнуло.
  Минута. Вторая. Пятая. Часов нет, но стоим очень долго. Раньше за это время по три раза менялись. Рекорд. Сколько еще стоять неизвестно. Страх придает сил, но и силы не вечны. Настрой - хорошее дело, не физиологию долго им не обманешь. В фильмах бывает, герой настроит себя на победу и с топором в груди поднимает триста килограмм на плечо, бежит с ними час и в конце-концов, потеряв пять литров крови, сражает злодеев в шпагате ударом ноги через колено. В реальности немного не так. Можно настроиться, сделать в два, в три, в пять раз больше, что ты даже и представить не мог. Но рано или поздно физика возьмет свое, мозг перестанет контролировать тело и оно отключится самостоятельно каким бы Хонгильдоном ты ни был.
  Всем тяжело, но всем также кажется, что именно ему тяжелее других. Кто рычит, кто сопит, кто пускает пузыри. Веселый радостно наблюдает, прохаживает вдоль строя, заглядывает в лица. Шутка в правилах. Такие характеры здесь, но всегда будет тот, кто слабее.
  Не знаю, сколько прошло. Нога трясется, подкатывает судорога. Мысль одна: кто угодно, но это буду не я.
  - Молодцы. Хорошо стоите, - Веселый явно доволен.
  И тут парнишка рядом со мной. Его нога сама опускается к земле. Он хочет, пытается ее поднять изо всех сил, но, похоже, мозгу уже похуй, он не хочет слушать его. Паренек еще слепо надеется, что никто не видал, но Веселый рядом.
  - А-а-а, Нижний Новгород. Васильев, - улыбается он. - Выходи. Докладывай.
  Испуганный, тот выходит из строя, прихрамывая на ногу. Молчит.
  - До-кла-ды-вай, - грозно шипит по слогам Веселый.
  Тот не понимает, что нужно делать.
  - Говори, сука: 'Товарищ сержант, рядовой Васильев пост пидораса принял!'
  У него дрожит голос, он что-то бубнит про себя и мотает головой. Будь дело в батальоне, все сложилось бы проще, но карантин есть карантин, здесь устав.
  - Залупаешься, значит. Взвод! Левую ногу поднять!
  'Тук... Урух!' - опять разнеслось по плацу.
  - А ты, Василек, постой. Посмотри.
  Минута. Вторая. Хрен знает сколько. По строю пошли уже чьи-то угрозы. Веселый не обращает на это внимания. Солдат стоит, склонив голову. Я представляю его на гражданке. Крепкий парень с серьезным суровым лицом бьет кому-нибудь по голове за неосторожное оскорбление. В своей компании авторитет, сильней остальных. Он не привык, чтобы его унижали. А здесь? Он понимает, еще немного, и ночью его изобьют свои же, сделают с ним то, что он делал раньше с другими. О чем, интересно, он думает?
  И тут вдруг тихо так, едва слышно:
  - Товарищ сержант, рядовой Васильев пост пидораса принял...
  - Не слышу! - кричит Веселый.
  Он поднимает высоко подбородок, смотрит наверх и отзывается с надрывом:
  - Товарищ сержант! Рядовой Васильев! Пост пидораса принял!
  - Взвод, вольно! - командует довольный сержант. - Пидорас, кру-гом! Пусть на тебя посмотрят.
  На нем - нет лица. Злость, обида, ненависть, недоумение во взгляде.
  - Объясняю правила до конца, - продолжает Веселый. - Сутки он не есть и ни с кем не общается. Кто с ним заговорит - станет таким же. Завтра сдаст свой пост другому, будем каждый день искать нового.
  На ужине Васильев не ест и не с кем не пытается заговорить. С ним никто тоже.
  После отбоя сержанты нашего взвода, Веселый и Паскидис, с молчаливого согласия Буева, устроили нам первый кач за нашу службу. Сушили крокодилов, хотя у нас в части это называлась просто - дужки.
  У армейской койки есть металлические трубы - дужки, в голове и ногах. Они съемные, их можно отрывать и бить кому-нибудь по голове, благо, всегда под рукой. Можно использовать в каче. Руками берешься за передние дужки, ногами упираешься в задние, так и стоишь, отклячив жопу к верху. Без привычки опять же хватает пары минут. Прикол в том, что напрягаются те группы мышц, которые обычно не напрягаются никогда. Быстро наступает судорога, молочная кислота образуется еще быстрее. Когда солдат не выдерживает - падает на кровать. Чтобы так не делал, иногда вниз ложится кто-то из сержантов или старых солдат. Особо отмороженные могут выставить вверх штык нож. Хотя, это больше для страха. Если солдат так будет падать, то просто соскочит в сторону мордой об пол.
  Простояли минут сорок. Конечно, падали. Кто-то втихаря тупо лежал, народу много, в темноте всех не углядишь. Да и капралы наши еще не набили руку в толковой прокачке, а Буев не вмешивался. В этом ведь тоже нужен свой опыт. Помню, тогда, отслужив чуть больше недели, подумал: да, вот он, армейский беспредел. Щас, конечно, смешно.

  6.

  Прошло чуть больше недели. Все силы куда-то ушли. Я даже не думал, что это наступит так быстро. На спортгородке никто не смог подтянуться больше пяти раз. Помню, так удивился, еще две недели назад перед армией спокойно делал пятнадцать. Сосед по койке - мастер спорта по легкой атлетике, и вовсе не смог даже раза.
  Помимо моральных и физических нагрузок, дело в питании. Оно скудное, организм перестраивается. Энергии не хватает. Крайний раз поели нормально в тот вечер, когда прибыли в часть. Там тогда дали один пакет с ништяками в столовую. Ништяки - это нормальная, домашняя пища. Не обязательно бабушкин борщ в литровой баночке, а просто еда с теплым домашним приветом.
  Как уже говорил, наша столовая - несколько больших помещений. Там столы по два в ряд, каждый - на шестерых. Накрывает посуду наряд. На столе: алюминиевый бачок, хлеб, чайник, посуда.
  Не знаю почему, но всегда нравилось питаться в разных столовых. Может, в деда. Если ему нравилось какое-нибудь блюдо, он говорил: 'Вкусно. Как в столовой'. Но армейская стоит тут особняком.
  Кусок сухой вареной перловой каши без соли. Липкая, как клей, сечка - грязная, черная ячневая крупа. Суп из трех залуп - подкрашенная вода с двумя листами капусты, которую если ели, то пили, потому что черпать воду ложками смысла нет. Редкое лакомство - макароны четвертого сорта, либо разварившиеся с водой, либо сухие и липкие. Картошка и вовсе деликатес, но ее всегда так мало, что уваривают с водой до вида пюре. Но даже такой не хватает. В бачке на шестерых максимум по три столовые ложки на брата. А еще часто она гнилая, точнее почти всегда. Когда работали на продуктовом складе, отгружали куда-то в машину на вывоз хорошие клубни, гнилые грузили на кухню. Давали яйца, поштучно, под счет, на каждого. Через день. Когда их очищаешь, они коричневые внутри и жутко воняют тухлятиной. Чтобы было психологически легче, мы считали, что они переварены.
  Масло было всегда, но это скорее не масло, а маргарин. У старшины жена работала где-то в пищевой лаборатории. Он рассказывал, что доля собственно масла в нем, то ли десять, то ли пятнадцать процентов.
  По довольствию должно обязательно быть мясо. Сколько-то грамм. На деле даже запаха нет. Летом дают жир - мясо белого медведя, по местному юмору. Легендарную армейскую тушенку увозят на полигон, но и там разбодяживают до нереальных пропорций. Иногда дают сосиски. Очень, очень вкусные. Позже, уже дома, пытался найти на прилавках что-то подобное - бесполезно. Но дают мало и редко, в основном в командирский день или когда приезжало начальство. Правда, по-хитрому. Вместо одной сосиски на брата - резали одну на маленькие кусочки и подавали вместе с бесцветной подливой на отдельной тарелке.
  Хлеб всегда черствый, сухой. Не потому, что специально так. Просто резать буханки три раза в день на тысячу человек свежий никак не получится, неудобно. Каждый утро, строясь ротами перед столовой видим машину со свежим, она разгружалась на хлеборезку. Так вкусно пахнет...
  Первое время тянуло на чай. Говорят, к нему тоже есть привыкание. Дома пил по пять, шесть кружек за день. Здесь ломало нехило. То, что дают на ужин, только по цвету похоже и то по пол кружки.
  Жить можно, каши очень, очень питательны. Но все только вареное, без вкуса, без запаха и никаких витаминов.
  Дефицит начинает сказываться уже на следующий день такого питания. И называется он по-армейски 'нехват'.
  Дальше - больше. Неделя, две, месяц. Силы просто испаряются, начинаешь чувствовать себя дряхлым, сонным, заторможенным стариком. Утром тухлое яйцо с куском маргарина, картофельная жижа меньше половника на брата; в обед щи - красная вода с листом капусты и сечка; ужин - тушеная кислая капуста и кусок ершистой камбалы размером со спичечный коробок.
  Уже на следующий день, после прибытия, когда ништяки куда-то загадочно испарились, все, поставленное на стол, было уничтожено. Как и говорил опытный Буев - через неделю наступил страшный Нехват. Съедалось все. Крошки собирались в кучку и делились между собой. Страшное зрелище, дикие глаза у всех, да и у меня тоже, но я их не вижу.
  Что такое голод? Вот многие живут и не знают, времена щас другие. Просто говорят - голод. И все. А если попробовать его описать другими словами?
  Черт, это ощущение такого постоянного беспокойства, очень тревожного дискомфорта, когда организм требует от тебя жрать всеми частями тела, каждой своей клеткой. Но еды нет, ее не хватает, потому ты постоянно, 24 часа в сутки семь дней в неделю испытываешь странное, очень поганое и неприятное чувство. Даже во сне тебе снится еда. Обычная еда безо всяких понтов. Мне часто снился горячий хлеб, душистый, мягкий внутри и хрустящей корочкой наружи.
  Помимо физического дискомфорта, начинает клинить мозг и в права вступают древние животные инстинкты. И тогда армейская педагогическая система начинает с ними бороться, побеждая их другим древним проточувством - страхом.
   Тогда же, через неделю после залета, стали есть на время. На прием пищи - 2 минуты и не секунды больше.
  По команде сержанта двести тел садятся на места. На столах еда, такая манящая, вкусная. Даже такая и то сводит некоторых парней с ума. Но надо ждать, молчать, не шевелиться.
  - Раздатчики пищи встать! К раздаче приступить!
  Гробовая тишина взрывается лязгом сотен тарелок и ложек. Время пошло. Бедный раздатчик. Пока разливает варево по тарелкам товарищей, минуты как не бывало. Он быстро падает на скамью и начинает заглатывать не жуя свою долю. Сухой хлеб и кашу глотать тяжело - запивает чаем. Не успел оглянуться - команда:
  - Окончить прием пищи! Наводим порядок!
  Самые отчаянные нехваты тоскливо глядят на оставленные куски. Вот они, рядом. Но есть нельзя - страх! А как хочется, еда ведь зазря пропадает! Некоторые пытались жевать, кто-то, совсем обезумев, прятал куски хлеба в карманы. Попавшись, такие жестоко страдали, но голод есть голод, и не каждый может с ним совладать.
  Пока организм не привык к дефициту, не перестроился на режим экономии. Особенно тяжко тем, кто уже пришел в армию худощавым. Надо мной спит земляк. Маленький такой, жилистый деревенский парнишка. Если и говорит, то про еду. Ночью бормочет про мамкины пирожки с яблоками. Перед присягой выпросил телефон у сержанта сказать матери дату и время прибытия. Разговаривал под одеялом, как щас помню:
  - Мам, куренка мне привези! Куренка зажарь, и привези! Можно, двух! И пирогов. И яичек свари. Съем! Съем, не волнуйся!..
  Почти все сходят с ума по еде также, как он. Говорят о еде, думают, наверное, тоже. Мне повезло, я почти не страдаю нехватом. Идти служить худощавым однозначно труднее.

  7.

  Все друг к другу присматриваются, приглядываются. Сержанты к солдатам, солдаты к сержантам, солдаты друг к другу. Еще раз убеждаюсь в хорошем отборе тех, кто вокруг. В нашей роте уж точно. Крепкие, рослые, плечистые хлопцы. Спортсмены, пара качков. Почти все прошли такой же серьезный отбор. Готов спорить на последние портки, каждый там у себя на гражданке был если не лидером коллектива, то вполне уважаемым человеком среди своих.
  Но не всегда моральная сила отражается внешне.
  Рядом со мной через проход спит Тарас. Он местный. Высокий, плечистый, физически развит. Нытик. Постоянно жалуется и плачет, образно, разумеется. Так ему тяжело, так плохо, кушать хочется. Между тем проболтался, попал по блату (да, в некоторых областях можно и так, но нет смысла), за него кинул словечко батяня, местный коммерс. Во-первых, сын закалится, во-вторых, служит под боком и за ним есть присмотр. Об этом знали сержанты или до них заранее довели. Его не трогали, особенно не дрочили, давали звонить вечерами. Через два месяца, когда меня поведут в военную прокуратуру из-за одной драки, увидел его там, за компьютером.
  - Как ты, блять, здесь оказался, Тарас? - спросил его я.
  - О, привет. Перевелся суда. Теперь здесь служу. У меня высшее юридическое образование.
  - А где твоя форма?!
  - Здесь разрешают ее не носить. Здесь вообще как на работе до шести, а потом домой.
  Контрактник, что вел меня, слышал разговор. Смачно харкнул ему в кабинет прямо под ноги. Тот было дернулся, но сразу поник. Сел, отвернулся к компьютеру и больше на нас не глядел.
  Прямо над Тарасом в карантине спал другой парень. Паша Филиппов. Средний во всех отношениях. Бегал слабо, подтягиваться и отжиматься почти не умел. Узенькие плечишки, бедра скорее широкие. Лицо - детское, мягкое. Большие карие глаза довершали картину. Божий Одуванчик. Он тоже был местным, не с города, с области. Честный, открытый, быстро с ним подружились. После карантина его забрали в блатную роту - специального вооружения. Там физо на разрыв, как он попал никому не понятно, но шел сознательно. Уже под дембель, пройдя весь дроч там по бобрячке, он признался мне, что второй человек в бригаде, полковник Н. - его двоюродный брат. Просто разница большая. В роту просился сам. Никто не знал, даже и не догадывался, что его малейшего слова хватило бы, чтобы закрыть на дизель всех сержантов и дембелей, а на офицеров завести уголовные дела. Что в карантине, что в роте его дрочили как всех, а, может, и больше, учитывая его слабое, по началу, физо.
  На двести человек в нашей роте молодого пополнения, несмотря на все трудности служить дальше хотят все. Каждый вечер сержанты приносят форму рапорта о переводе и настойчиво склоняют всех его написать. Приходят взводные офицеры, ротный, комбат, и все повторяют почти слово в слово:
  - Дальше будет хуже! Пишите рапорт на перевод в мабуту. Там будет легко.
  Правило 95%. По моим прикидкам, за время карантина такие рапорта в нашей роте написало человек десять-двадцать - не больше.
  Служить хотят все. Но что будет дальше, не знает никто - сплошной ебучий туман. Благо, Паскидис, третий сержант нашего взвода, иногда отвечал на вопросы в ленинской комнате на занятиях по политической подготовке.
  Сам - какой-то областной чемпион по карате. Спокойный, внимательный. Если просили, давал телефон позвонить. Даже бесплатно. К нему потянулись.
  - Что вы думаете, у вас служба идет? - говорил он. - У вас детский сад сейчас. Просто в карантин нельзя трогать, комбриг запретил. Но когда попадете в батальон, сразу пизда. Заберут все, дадут рванье. За каждый косяк будут бить и качать. Мы здесь, в школе сержантов, тоже не сахар служили... Вон, три табуретки об мою голову сломалось, да. А друганы моего призыва в батальонах ваще загрустили, там вообще адский ад.
  Кто-то верил ему, кто-то нет. Виталя, боксер, говорил - Паскидис специально пугает. Мол, в таких войсках лютой дедовщины нет. Издеваться над молодым будешь, а вдруг война, все при оружии, так и в спину пулю получить можно. Мол, дедовщина только в стройбатах и ЖД.
  Но со слов Паскидиса, стало ясно, что батальоны все разные.
  Четвертый в командировке, там самая лучшая подготовка и самые толковые офицеры. 'Готовят рексов войны', так говорил. Дрочат там до потери сознания вплоть до самого дембеля. Больше всех бегают и стреляют. На полигон носят с собой ящики с песком.
  Третий - средний. Гоняют неплохо, живут в новой казарме. Есть и устав, и дедовщина. Там сильно в почете фазанка. То есть много блатных, которые платят деньги старым, чтобы их не трогали и не гоняли.
  Второй же бат - самый неуставной. Туда лучше не попадать. Ебнутые на всю голову офицеры-фанаты, такие же ебнутые контрактники и деды. Порядки как в старые добрые советские времена, молодежь там грустит и не видит белого света. Летают по казарме, регулярно опиздюляясь. Каждая первая сломанная челюсть по бригаде оттуда, каждый второй, бегущий из части - молодой солдат второго батальона.
  Шестой батальон - самый спокойный. Есть трудные роты, но в большинстве - порядки нормальные.
  Вообще, различия между батальонами в бригаде огромны. Оказалось, каждый бат - самостоятельный отдельный отряд специального назначения со своим номером. Как мини-часть. А бригада здесь лишь административное объединение таких отрядов, вполне могущих существовать и вне ее пределов.
  Особняком ШМС, она же - школа младших специалистов. Батальон из двух рот. Учебка внутри бригады. Наши сержанты оттуда, нас привозил их комбат. Со слов Паскидиса, лучшее место для службы. Разумеется, все как один захотели попасть именно к ним.
  - Из вас каждый пятый попадет к нам, - говорил он. - Так что старайтесь. Обещаю, в моем взводе будете ходить в носках, разрешу плееры слушать, телефонами пользоваться, только чтобы офицеры не видели.
  Составляется список. Сержанты подадут фамилии своим офицерам. В роте обозначаются те, кто заискивает, чтобы попасть в ШМС.

  Холодно и темно, давит на мозг. Просыпаешься - ночь, засыпаешь - ночь. Днем пасмурно, солнце как будто затухло совсем. Темно 2/3 суток, холодно постоянно. Хочется спать, залезть под одеяло, чтобы один нос торчал. Оказывается, как хорошо было дома. Выходной день, спи, лежи, сколько хочешь, спешить некуда. Хочешь нормально умыться - идешь, хочешь поесть - пожалуйста. Чудеса, рай.
  Волшебное слово отбой. Все болит, голова не работает, холодно. Прыгнул по команде на пружинистую кровать, накрылся одеялом и ощутил счастье покоя. На пять, шесть, семь часов, как повезет. Тепло, хорошо. Так хочется растянуть удовольствие, но засыпаешь мгновенно. На этом и кончается простое армейское счастье. Потому что снится в армии может либо сама армия с ее дрочем, либо дом. Когда снится дом, это хуже вдвойне. Насколько жестоким бывает подъем, он много ужаснее, если ты вернулся из счастливого сна в несчастливые будни.
  Утром шок.
  Свет, крик, шум. На улице жуткий холод, и ты вот-вот окажешься там. Быстрее, быстрее! Суета, толкотня, постоянно куда-то опаздываем. Быстрее одеться, портянки, китель, штаны, шапку. Построение. Бегом на плац.
  Холодно уже на лестнице, снаружи - как в проруби. Строимся, бегом на плац. Дежурный по части приходит в начале седьмого, минут десять ждем его там. Пока отыграет гимн, пока поднимут флаг, еще минут пять. Стоим, трясемся как паралитики, остановить себя невозможно, промерзаем насквозь.
  Дежурный не спешит.
  Мы ждем. Мерзнем...
  Еще полчаса назад ты лежал в тепле и видел сказочный сон, а сейчас стоишь на плацу и твои зубы во рту отбивают сказочный ритм.
  Но зарядка здесь - детский сад. Размялись, построились, пробежали пару кругов по бригаде. С непривычки и то тяжело, почти три километра, когда хочется спать и совсем нету сил.
  В эти дни заболел. Пробрал такой нешуточный кашель, что я не сплю уже третьи сутки подряд. С роду такого не было - ровно каждые три секунды как будто кто-то перышком шевелит по трахее, по бронхам внутри, по легким, вырывая такой глухой, сильный кашель, что отдает тупой болью в груди. Причем, только лежа - стоя почти кашля нет. Только ляжешь - пошло! Молюсь об одном, только бы не воспаление, потому что вокруг оно ходит как эпидемия, с нашего этажа положили на госпиталь уже человек пятнадцать, не меньше. В госпитале наверняка лучше, но скоро Присяга, потому болеть нельзя не при каких обстоятельствах. Таблеток нет, а, значит, в экстремальных условиях организм расходует внутренние резервы. И ведь помогло - к ночи третьего дня кашель прошел сам по себе.
  Крайняя неделя до Присяги. Два раза поедем на полигон, будем стрелять. Надо отточить строевую, чтобы не выглядеть перед родными совсем безобразно.
  Завтрак. Выдвигаемся к парку. Повезут на Уралах. Пять машин. Внутри тесно, но весело. Буев назначил меня и боксера Виталю старшими. Мы сидим с краю, у самого борта. Блатные места. До полигона двадцать километров, первый раз мы без сержантов.
  Выезжаем. Бля, вот он - город. Просто - город! Обычная, нормальная жизнь. Обычные люди, ходят, спешат по каким-то делам. Компания молодежи. Я уже и забыл, как это бывает вообще. Виталя смотрит на них и плюется. Я достаю сигарету, закуриваю.
  - Ты че, брось! Увидят - накажут, - понеслось со всех углов кузова.
  Виталя смотрит на меня, лезет в карман и также закуривает.
  Через пять минут дымят уже все.
  Наконец выпал снег. Деревья в лесу припорошены мелкой пылью, она блестит и переливается на утреннем солнце. Так красиво. Все, кто могут смотреть - смотрят, молчат.
  Паша Филиппов сидит рядом и улыбается:
  - Я и не думал, что зимой так красиво здесь...
  Прибыли. Команда. Разгрузка. Построение. Пока один стреляют на рубежах, другие занимаются в тылу стрельбища. Несколько учебных мест. Теория, практика. Разбирать АК на морозе и лютом ветрище оказалось невесело. Чтобы не мерзнуть, присели всей взводом четыреста раз на учебном месте у Веселого. На другом - изготовка к бою. Рядом со мной Женек Марзаев, качок из Твери. Настоящий, как из журнала! Когда его привезли, приходили смотреть даже офицеры из других батальонов. Сейчас он синий от холода. Взводный капитан хлопает ему по плечу и по-отечески спрашивает:
  - Замерз, солдат?
  - Так точно, товарищ капитан... - отвечает Женек.
  - Ну, ебани тогда сто джампов!
  Стоит, не понимает, тупо пялит расширенные от удивления глаза.
  - Садись! - кричит капитан. - А теперь прыгай вверх и хлопай руками над головой, ноги прижимай к жопе! Считай!
  Офигевший Женек начинает прыгать.
  - А ты, - кэп смотрит на меня, - замерз?
  - Никак нет, товарищ капитан.
  - А че такой синий?
  - Маскируюсь!
  - Молодец. Вы все, - обращается к взводу он, - запомните. Разведчик не мерзнет никогда. Он освежается. А ты, громче считай, Шварценеггер хуев.
  Подошла наша очередь. Отстреляли по 27 патронов. Не попал никто, даже спортсмены-стрелки. Здесь важен опыт - проверено.
  Без случая не обошлось.
  Какой-то солдат из соседнего взвода стрелял на рубеже. Автомат словил клина. Это часто бывает у молодых, потому что нельзя сопровождать затвор при заряжании. Он встает, поворачивает ствол прямо на офицера и удивленно спрашивает:
  - А что у меня не стреляет?..
  Кэп каратист, реагирует быстро. Одной ногой выбивает оружие и сразу же, со всего маху пробивает ему тяжелым ботинком прямо по рылу. В этот раз повезло. Когда этот парень очухается, все увидят, что половина его лица даже на морозе превратилась в сплошной синяк. Присягу потом он примет в казарме, один, чтобы других не пугать. Родителям объяснят, что споткнулся, и по понятным причинам не может быть сейчас с остальными. Зато они могут быть рядом и даже сфотографироваться. Лучше с левой стороны.
  Наверняка родители возмущались: беспредел, дедовщина. Кто-то скажет: зачем бить так сильно ногой. Но никто не думает, что из-за таких вот затупков ежегодно домой едут гробы.
  Техника безопасности есть везде. В армии это святое. Десять раз объяснят, заставят тебя написать, выучить наизусть, рассказать и только потом допустят к оружию. Не можешь запомнить - применят меры воздействия. В былые времена процесс поставлен и вовсе был проще. Командир ставит задачу сержантам, а через пару дней все знают материал не ниже отлично. Сплошь - синяки и разбитые рожи, но даже самый последний дибил, не знающий на гражданке таблицу умножения, отвечает ТТХ оружия и технику безопасности объемом в пять печатных листов как Отче Наш.
  Сейчас все иначе. Под дембель один такой долбоеб с третьего бата прострелит насквозь своего сослуживца. ВСС даст клина, он развернется в тыл стрельбища и случайно нажмет на крючок. Тяжелая пуля проделает дырищу у Костяна, веселого парня, которого знал я еще со времен карантина. Благо, выжил.
  Окончились стрельбы. Ведут на стоянку. Замечаю - вместо пяти, машин всего три - значит занимать место в строю надо ведущим в правой шеренге... Грузимся. В каждый борт при норме стоячих тридцать пять - по семьдесят рыл с оружием и рюкзаками. Вначале сидячие, затем к ним на колени, затем - к ним на колени, затем - штабелями до самого верха. Кому-то оружием рассекло бровь. Внутри полная темнота, лампа не работает, все на ощупь. Я зажат с краю, на мне сидит кто-то не очень тяжелый.
  С нами сержанты. Им не полагается давка, они занимают почетные места у борта. По одному, свободно. И если чья-то нога или рука попадает в воздушное пространство сержанта - бьют автоматом не глядя.
  Внутри шум, крики.
  - Ты мне яйца отдавил, подвинься, боров!
  - Как я подвинусь, мне Пушистый сидит?
  - А на мне сидишь ты и Пушистый!
  Веселый орудует автоматом.
  - Тише, уебки!
  Вдруг сквозь шум, откуда-то сзади раздается отчетливое:
  - Пошел ты на хуй, пидор.
  - Кто сказал?! Кто это сказал, пидоры?! - вскакивает Веселый. - Да я вас всех задрочу в казарме!
  Уже другой голос:
  - Завали ебало. А то ща скинем по-тихому за борт...
  И тишина.
  Веселый молчит. Будь рядом Буев, он бы ответил. Но напротив только сержант второго взвода, такой же годичник, как он.
  В казарме, понятно, ничего не происходит.

  8.

  В коллективе образовался незримый расклад. Список с попавшими в ШМС уже огласили, и те, кто попал в него, держатся особняком, знакомятся. К ним уже не то отношение сержантов в отличие от нас.
  Сегодня, за два дня до Присяги, официальное оглашение списков распределения. Авторота мне не грозит - нет прав. Только не в роту обеспечения, не в связь и не во второй батальон!
  Стоим строем на центральном проходе. Читает список Веселый.
  - Умнов... третий батальон, 8 рота, разведчик-снайпер... Сазонов... третий батальон, девятая рота, разведчик-снайпер... Шлыков...
  Сердце екнуло.
  - ... второй батальон, группа инженерного обеспечения, разведчик-минер...
  Мандец.
  Все время карантина мы наблюдали удивительное единообразие построения солдат второго бата, ибо их казарма напротив. Молодые, призванные за пару недель до нас, да и хрен пойми еще кто там по старшинству - в бате три призыва минимум, - пулей выбегали на улицу как ужаленные. Их, не стесняясь, прямо там пинали и били средь бела дня. Каждый раз кто-то кричал нам оттуда:
  - Вешайтесь, твари. Скоро к нам попадете, мясо!
  Стало грустно, в целом.
  День Присяги. Подъем в пять утра. Получение оружия. Всю строевую процедуру многократно прогоняем на плацу. Очень сильный мороз, самый сильный за эти дни. Со слов кого-то из офицеров - минус тридцать. Охотно верим, в казарме градусников за окнами нет.
  Ноги коченеют от холода, но не беда. В девять часов открыли ворота и на плац хлынула огромная толпа родственников и друзей. Где-то среди них и мои.
  Стоим на передней линии. Речь командиров, почетных лиц и ветеранов. Под стук барабанов выстраиваемся напротив столов. Мой - номер семь.
  Вижу родных. Вот батя вылез вперед в этой толпе. Вот и мама рядом. Друзья, веселые, красные на морозе. Похоже, уже зарядились.
  - Шлыков! Для принятия воинской Присяги, ко мне!
  - Я, ..., торжественно присягаю на верность своей Родине Российской Федерации. Клянусь...
  Торжественный, радостный день. Что-то глубокое есть в этом слове - Присяга.
  После - обещанное увольнение до утра. И радостное и печальное. Впереди настоящая служба. Помню, как прощались с утра. Много не говорили, да и нечего. На душе как насрато. Прошел порог, мысли в сторону. Будь что будет.
  В полдень построение на плацу. Ждем своих офицеров, что заберут нас по батальонам. Нас четверо. Все храбрятся, но получается как-то не очень. Рядом Женек, по кличке Буба. В его голосе тоска и печаль:
  - Зато второй батальон самый лихой.
  Это точно, и убедимся мы уже совсем скоро.

  9.
  Нас привел офицер и просто оставил внутри расположения, не дав никаких указаний.
  Просторная типовая казарма, наш этаж второй. Внутри суета, шум - батальон выдвигается на полигон, прямо под Новый Год. На нас почти никто не обращает внимания, офицер тупо свалил по своим делам.
  Подошел какой-то солдат, по виду - самого старшего призыва. Что-то поинтересовался, ушел. Начали подходить остальные. С меня кто-то уже попытался снять ремень, но его звонким подзатыльником отогнал старшина роты, прапорщик Романов. Завели в каптерку. Вместе с ним несколько старших. Раздели, обыскали, забрали все, кроме тетрадей, мыльно-рыльного и вещей. Особенно жаль было огромное полотно для подшивы. Пока бушлат весел снаружи, кто-то ловко вытащил зашитый в подкладку мобильник.
  Бросилось в глаза отношение ко всем молодым, которое здесь, в батальоне, было типичным. Такое искреннее, естественное, неприкрытое.
  Ты - никчемная обезьяна, блевотина, вошь, куча навоза, ты вообще не человек. Мне противно на тебя даже смотреть. Если мне будет скучно, я скажу тебе говорить, если нет - молчи. Мне на тебя абсолютно насрать, даже если ты сдохнешь прямо сейчас от удара моей табуретки, одним куском говна будет меньше. В этом нет никакой бравады и показухи, просто вот так есть и все.
  Нас оставили в кубрике и заставили подшиваться. Типа - делайте что-нибудь, но не мешайтесь под ногами, батальон собирается на полигон, вы остаетесь здесь, потому что никчемные обезьяны еще не заслужили туда даже идти.
  Мы сидим - уже хорошо. Я, Женек Буба, тульский пряник Валек и ивановский гусь Виталик. Подшились давно, сидим, изображаем деятельность. Есть время осторожно осмотреться вокруг.
  Я сразу понял, здесь три призыва в неравных пропорциях. Молодые, нас меньше всего, в двух партиях, первая - за пару недель попала сюда раньше. На них обвисшие старые камуфляжи, лица впалые, грустные и потерянные. Перемещаются строго бегом, иногда получают для скорости лечебные пинки и подзатыльники. Старший призыв - призыв Веселого. Они неоднородны, кто-то авторитетен, кто-то бесправен похлеще нас. Делают все, в основном за себя. Уверенно, обстоятельно, чувствуется опыт. Отличаются спокойными, смирившимися со всем пофигистическими лицами и аккуратными, по фигуре, камуфляжами. Ботинки стерты, но тщательно начищены опытной рукой. Во главе иерархии самый старший призыв - ничего не делают, в основном, общаются между собой и следят за сборами молодых, отдают короткие приказания. Лица - уверенные, дерзкие. Сами по себе подтянуты, крепки, так бывает, когда юноша 'набирает мясо'. Разительно отличаются по форме одежды. Она старенькая, но аккуратно ушита, идеально сидит по фигуре, ремень приспущен в самую пору. На груди через расстегнутые две верхние пуговицы виднеется идеальной чистоты тельняшка, воротник подшит толсто, между слоев подшивы наверняка протянута стропа. Значки парашютистов, шапки маленького размера аккуратно отбиты, слегка заломлены на затылок, руки в карманах.
  Сразу понимаю, здесь совсем не то, что в карантине и школе сержантов. Здесь целая социальная иерархия. Мы абсолютно бесправны, как пыль под ногами. Старший призыв неоднороден. Кто-то делает сам, кто-то делает за других, кто-то заставляет делать за себя и не слишком отличается по виду и поведению от самых старших парней. Одно ясно точно и наверняка: нас, самых молодых здесь меньше всего. Восемь человек в моей группе и столько же на всю пятую роту, что живут с нами на этаже через центральный проход. Итого - меньше четверти на весь этаж, а это очень плохо с любой стороны.
  Сбор, построение, наш этаж в составе батальона убывает на полигон. Мы остаемся здесь на неделю одни, вместе с каличами и хакером роты. Каличей человек семь, это, как правило, реально самые больные или просто самые хитрые/блатные, которым лень/в лом идти на полигон.
  На ужин повел Волоков, который хитрый. Старый, блатной годичник из пятой роты. Так как вся наша группа ушла, на неделю нас объединили с молодыми пятой роты в одно временное подразделение. Волоков тут же, не раздумывая, с ходу раздал лечебные пиздюля своим молодым. Просто так, на будущее. Но слегка - пару фанер по груди и пару тычков по ногам, чтобы выше поднимали и громче кричали песню.
  До вечерней поверки сидим в своем кубрике. Тогда, в тот вечер, мы впервые увидели Славу по кличке Зига.
  В бригадах подобного рода войск скапливается и формируется особый сорт людей. Крепкие, выносливые морально и физически. Даже если не удалось в идеале набрать в военкомате того, кого надо - нужные получаются здесь через несколько месяцев службы. Практически все - спортсмены, много разных бойцов всяких стилей и направлений, есть мастера спорта, призеры и даже какие-то чемпионы. А даже если и не спортсмены - просто серьезные парни. Так уж повелось, остальным здесь не выжить.
  Также здесь собраны лидеры и авторитеты своих сред на гражданке. Там, дома, половина присутствующих держали мужские коллективы вокруг себя. Были сильнее, хитрее, злее, наглее, решительнее всех остальных. Поэтому и попали суда, поэтому здесь и закрепились. Целый бульон прекрасных личностных качеств, которые сложно где-либо еще встретить в такой концентрации на один квадратный километр. Замкнутое пространство, критический возраст, агрессивная среда - паровой котел, бойлерная, где кипит весь этот суповой набор из сотен и сотен парней. Здесь сталкиваются самые крепкие лбы.
  Есть мнение, что в любом мужском коллективе со времен раннего палеолита идет внутренняя борьба. Сейчас будь то школа, двор, училище, институт или зона. Но в армии эти процессы многократно усилены. Борьба за лидерство здесь постоянна. И обязательно здесь находится самый наглый, злой, сильный и решительный из всех остальных - такова природа вещей.
  Таким был Зига.
  Он призвался полтора года назад и уже подписывал контракт на командировку. Мастер спорта международного класса по самбо, неоднократный чемпион области по армейскому рукопашному бою, его счастливая фотка с достижениями висела на центральном месте в ленинской комнате.
  Зига призвался на полтора года и попал в известный второй батальон. Тогда еще никто не знал и не догадывался, что помимо всего прочего, он имел блат, дядю в штабе бригады. Он это и не выдавал. Первые полгода примерно учился военной науке, говорят, страдал на общих основаниях, но не позволял себя трогать. Будучи очень хитрым, умным по натуре, быстро усвоил программу и знал ее даже лучше тех, кто уже увольнялся, прослужив два года.
  Как только понял, что ему уже нечему здесь научиться, быстро взял в руки всю власть вначале в роте, потом на этаже, а затем и во всем батальоне. Решал вопросы быстро. Отводил в сушилку по одному каждого из почетных дедов и там их бил. Любые сопротивления предлагал решить в стороне от молодых. Понятно, с ним никто не стал говорить, а ночью просто подняли и решили избить. Кончилось все быстро и просто. Пятеро съехали в госпиталь, несколько в санчасть.
  Зиге было то ли двадцать два, то ли двадцать три, весил он под сто килограмм. Ни капли жира, ничего лишнего. Широкие плечи, длинные, загребущие руки боксера. Очень быстрый, несмотря на вес, ловкий, ходил вразвалочку, бесшумно, как кот. В армии быстро освоился и, как здесь называется - офанател, искренне всей душой полюбив военную науку разведчика специального назначения. Здесь это типичное явление и встречается сплошь и рядом. Знал все, что преподавалось в теории и на практике. Оружие, мины, взрыватели, тактика группы; способы и хитрости ведения поиска, засад, диверсий и налетов. Свои знания умело и с желанием передавал молодежи, за что его любили и уважали офицеры.
  Любил всевозможные игры. Возьмет молодого и говорит: 'После вечерухи берете языка из соседней роты...'. Иногда молодые были биты дедушками той роты, из которой крали солдата. В таком случае Сава тоже их бил, за то, что попались. Мог приказать утащить языка из соседнего бата, что гораздо сложнее. В чем-то помогал и объяснял. Поощрял хитрость, ловкость и решительность своих бойцов. Смелость и, главное, дерзость. Однажды группа молодых затаилась за углом, где с обеда шла рота третьего бата. Стремительно выскочив и схватив заднего, они отступали, но погоня из дедушек настигла их у самой казармы. Короткий бой, в результате которого вместо одного языка, Зиге привели трех. Он был рад, похвалил и заставил кого-то из старшего призыва принести парням горячую курицу.
  За редким исключением, ко всем относился ровно жестко. Например, через неделю, двое из тех диверсантов, расслабившись, попались курящими и были очень серьезно им же побиты.
  Жить рядом со Зигой, все равно, что в клетке с диким тигром. Он мог тебя не замечать, но мог и съесть в любое время и тебе бы ничто не помогло. Когда он проходил рядом все замирали. В любой момент мог остановить и поинтересоваться, например, тактикой группы в засаде или техническими характеристиками противопехотных мин. И если ты не ответишь, то самое малое - получишь такого лечебного пиздюля, что память вернется мгновенно. Но можно было попасть и на пару часов фирменного кача в сушилке при +60 градусах в резиновом костюме химзащиты.
  Но самое главное, что отличало его от остальных - это нереальная, животная, запредельная решимость и способность всегда идти до конца. Один против человек него или сто - все равно пойдет, наплевав на все. Сдохнет, покалечится или сядет в тюрьму - пофигу. Вот почему многие, чуя это в нем, отступали назад. Но... В этом есть огромный минус, конечно, такие как он не живут долго.
  И вот мы сидим в пустой казарме. Остались лишь канцеляр, он же хакер, больные и пара хитрых. Из каптерки вышел тот самый Зига. Развернулся к нам и неожиданно обратился:
  - Здарова, парни!
  Мы вяло ответили.
  - Ну, бодрее!
  - Здравия желаем, товарищ старший сержант!
  - Молодцы. Сидите, подшивайтесь.
  Он вынул из ножен здоровенный нож и стал бросать им в колонну. Попадал ловко, каждый раз в одно и то же место.
  Вдруг из умывальника вышел Тяпа. Калич с отбитой Зигой же спиной. Он шел в три погибели в сторону бытовой комнаты.
  - Эй, Тяпа, - окликнул его Зига, - что скрючился?
  - Спина болит.
  И тут Тяпа понял, что сказал совсем не то, что хотел. Но уже было поздно. Он попытался сразу исправить положение и уточнил:
  - Так, слегка! Щас пройдет!
  Но уже было поздно.
  - Нет, Тяпа. Иди сюда. У меня есть хорошее лекарство для тебя. Точно поможет.
  - Зига, все, она прошла уже!
  - Три секунды, - последовала команда.
  Их разделяло метров двадцать. Тяпа просто телепортировался перед ним. Под счет 'три' он уже стоял напротив и тяжело дышал.
  - Становись сюда.
  Зига поправил его, подвинул в нужную сторону и согнул пополам. Взял тяжелую табуретку, ловко запрыгнул на дужку ближайшей койки и оперся рукой о колонну.
  - Вперед на пол метра, - скомандовал он.
  Тяпа двинулся. И тут же сто килограмм веса с высоты полтора метра обрушилось на его спину. Табуретка громко треснула, но не сломалась. Тяпа рухнул на пол и, похоже, потерял сознание. Зига потрепал его, и даже не убедившись, дышит он или нет, уже стоя ударил табуреткой повторно. Тяпа вскочил. Ему было тяжело, красное, пунцовое лицо и надувшиеся вены было хорошо вино даже нам, сидевшим далеко позади.
  Он выпрямился и встал ровно.
  - Болит спина? - спросил его Зига.
  - Никак нет, - громко и четко ответил тот.
  - Я же говорил. Все, иди куда шел.
  Мы, еще не привыкшие видеть такое, перестали дышать. Смотреть в таких случаях не принято и по армейским понятиям, если ты молодой, вполне можно оказаться рядом. Но животное любопытство брало верх - что будет дальше.
  Зига пошел по казарме и выкрикнул канцеляра:
  - Эй, хакер, выползай из своей берлоги.
  Секунды времени и к нему бежал уже другой несчастный. Зига что-то спросил и уж было хотел отпустить. Но тут вдруг:
  - Стой. Иди суда.
  Парень был не подшит.
  - Вы что, бля, забили? Нагинайся.
  Тщедушного канцеляра трясло. Он подошел, склонил голову, прикрыл ладонями глаза. Придерживая его левой рукой, Зига со всей оттяжки, с корпусом свалил на его шею кулак. От глухого звука сидевший рядом со мной Валя туляк аж подпрыгнул и тут же скис. После этого дня в нем что-то обломилось, так до конца службы он не оправился.
  На гражданке был штангистом, для своей комплекции поднимал серьезные веса и был даже чемпионом области в своем весе. С этого дня он постоянно худел, сох и бледнел, от нервов болел и часто шарился в госпитале. Так ломаются люди на глазах, раз - и все, был обычный, а стал уже какой-то другой.
  После удара канцеляр рухнул на пол, но сознание не потерял. Только как-то глухо-глухо застонал. Зига поднял его, словно куклу, достал нож, приставил к горлу и ходил с ним минут пять по казарме, как с собачонкой, приговаривая:
  - Прыщи пойдут, раздражения. В госпиталь попадешь. Может, ты этого и хотел? Я вас всех вылечу. Всех вылечу.
  Затем он его отпустил, ушел в каптерку и дня три мы его не видели вообще.
  В каждой части есть подобные личности. Весь вопрос - в глубине их глубин. Самый злобный в стае волков всегда будет сильнее самого злобного в стае зайцев. Вот, со слов бывалых контрабасов, чуть раньше в бригаде была личность похлеще.
  Со слов, подчеркну. Но не доверять им нет смысла. Рассказанное более чем укладывается в эту армейскую парадигму системы подготовки разведчиков спецназа в подобных местах.
  Несколько лет назад, когда бригадные и армейские нравы были немного другими, служил парень по кличке Мичман, лихой ростовский хлопец. Мастер спорта по боксу, быстрый, сильный, выносливый и также ввиду необъяснимой мутации абсолютно лишенный всякого страха. Подмяв под себя всю Бригаду, начал расслаблять молодежь. То есть: служит молодой, его бьют и унижают, жизни нет. Но есть деньги. Он обращался к Мичману, платил по тем временам около 20 тысяч, и становился расслабленным. То есть частично неприкосновенным. Он уже не работал, его не унижали и не били. А если кто смел - Мичман решал все вопросы быстро и жестко.
  Под конец службы он перебил всех кого мог, во всех батальонах и ротах. По делу, ему давным-давно светил бы дизель, как и Зиге. Но он никого не убил и вроде не покалечил, значит, смысла выводить ссор из избы нет. Пару суток губы считалось достойным наказанием. Плюс отец Мичмана был каким-то там прокурором, откуда он призвался. При всех его достоинствах и бесстрашии, без серьезной отцовской поддержки не миновать ему кары еще на заре своей службы.
  Но произошло непредвиденное. Гуляв в самоходе, он столкнулся с пятью местными. Никогда не уступая дорогу никому, кроме комбрига, комбата и своего старшины, он попер на них, как всегда. Быстрая драка. Быстрый исход. Четверо - реанимация, пятый бежал. Мичман забрал у них телефоны и убыл в часть. Все бы ничего, но один из побитых был сыном серьезного дяди в той области, где была наша часть. Два года дизбата посчитали лучшим из вариантов.
  Дизель по мнение тех, кто бывал там, страшнее любой тюрьмы. Все минусы и сложности зоны прекрасно умножены на минусы армейские. Даже самых лютых, непримиримых, сумасшедших дедов там быстро возвращали на землю. Но не Мичмана.
  Таким людям сложно остаться незамеченными. На полгода раньше его в часть вернулся другой арестант и поведал историю, что даже там после серии бессмысленных и безбашенных побоищ Мичмана оставили в покое. Дали какую-то должность и освободили от всех работ. Может, при содействии отца - хрен знает. Но все два года он ел, тренировался сам и тренировал местных офицеров. Правда или нет - судить не мне.
  Вернувшись в часть, он обнаружил совсем незнакомых людей. Да и молва о нем слегка приутихла. Почти две тысячи человек, из них половина - серьезные и почетные дедушки. Многие из которых также по праву расслабляли молодых и по-тихому зарабатывали.
  Человеком, державшим бригаду, был громадный борец из обеспечения. Его по комплекции не взяли в разведроту, определив банщиком. И до всюду, докуда дотягивалась его рука, он бил и забирал деньги.
  Мичман пришел к нему среди бела дня и на глазах всей роты обеспечения свалил и просто начал прыгать по его голове армейскими ботинками. Когда кто-то спохватился и полез на выручку, Мичман выключал его. Эта история известна многим, так как сразу, в один день серьезно пострадало несколько человек. Банщик же дослуживал в госпитале, так и не оправившись до самого дембеля.
  Быстро были биты все, кто пытался оспорить права. Все, даже парни, выступавшие за сборную бригаду на окружных соревнованиях по АРБ. Со слов людей, знавших Мичмана лично, он был человеком редкого сплава физических и моральных качеств. Его бы давно отправили служить в пехоту или на перевоспитание куда-нибудь к черным, но при всех его недостатках, он обладал несомненными плюсами. Бригада под присмотром Мичмана обладала невиданной дисциплиной. Простые и честные правила, которым он следовал, очень нравились офицерам. Его батальон был лучшим по боевой подготовке, потому что он требовал много и спрашивал жестко. По сути, его присутствие являлось сплошной выгодой. Среди них было масса людей, ничуть не уступавших ему, даже много - гораздо хлеще. Но все любили его за то, что он был примером для каждого, служившего там своей выучкой, знаниями и умением. Потому в отличие от всех дембелей, с офицерами он был в очень теплых. Ну, и как говорил старшина: чтобы воевать с волками нужны свои волки. Заячье войско тут не спасет, даже с базуками в руках.
  Таков был Мичман, легенда бригады за последние несколько лет. Но до него были другие, чуть хуже или значительно жестче. Эти уникальные условия создавали среду, рождавшую подобные личности. Так было раньше, так и должно быть всегда.

  10.

  У нас нет собственных коек, спим на чужих. Мы никому на хрен вообще не нужны, офицеров нет, старшин нет, три с половиной солдата и кучка молодых. Старший - Волоков, ебланит круглыми сутками. Нерегулярно поддрачивает свою молодежь, на нас едва обращает внимание.
  Нас - девять человек, четверо в группе минеров и пятеро из соседней на этаже роты. Целыми днями пишем конспекты в ленинской комнате по различным предметам боевой подготовке разведчика. Нас вообще как бы нет, батальон на полигоне, скоро отправка сводной роты в командировку.
  Знакомимся между собой, жить рядом, возможно долго, призыв свой, надо общаться. С пятой роты молодые - нормальные парни, были в карантине этажом выше, потому раньше не пересекались. Особенно выделялись двое, оба Андрюхи - Сухой и Суровый.
  Сухой - честный, открытый, слишком правильный, из таких вырастают отцы больших семейств с кучей дочерей, где командуют жены. Ни гульнуть, ни запить он не мог, шаг влево, шаг вправо - расстрел. Суровый - воронежский парень с растянутым южным акцентом. В отличие от Сухого - веселый, открытый, разгульный балагур-краснобай. Первый - смуглый, чернявый, высокий, второй - среднего роста белокурый крепыш, оба селяне. Подружились слету, без лишних притирок и прочего блуда. Остальные - высоченный худой латыш Тинт с железобетонными нервами и два невысоких суетливых паренька - Малой и Парфён.
  - Пока живем неплохо, - начинал вечерами Суровый, - вот бы так дальше.
  Сухой реагировал сразу. Они могли спорить часами, даже шепотом, как два драчливых хорька, но за всю службу никогда по-настоящему даже не ссорились.
  - Это пока они на полигоне! Придут завтра, вот увидишь.
  - Ерунда! Мне тут земляки маякнули, рота нормальная, трогать не будут.
  - Дура, что ль?! - заводился Сухой.
  - Молчи, шалава, слова не давали! - вторил ему Суровый, - Это в связи и обеспечении батальона грусть, а в разведротах беспредела нет, я тебе говорю.

  Суббота, день прибытия батальона. День ПХД, парково-хозяйственный день. Тотальная уборка всего и повсюду. Смерть молодому солдату. Расположение и прилегающая к казарме территория должны блестеть, как яйца кота. Даже лучше. Уборка начинается после развода, в девять утра и, как правило, идет до трех часов, до обеда.
  Нас мало, территории много. Волоков как гудронный коллайдер со шваброй в руках ускорял движения частиц, носящихся по казарме с ведрами и тряпками. Нам слегка повезло, два кубрика на четверых, им - нет, четыре кубрика на пятерых. Технология проста, эффективна и, полагаю, одинакова во всей армии независимо от года призыва и рода войск.
  Из кубриков выносится все: кровати, тумбочки, табуретки. Складываются одна на другой в проходе. Если пол покрыт линолеумом - хорошо, деревянными досками - плохо. У нас были доски. Между ними - щели. Выметать грязь неудобно, но надо. После - мытье пола. Делается следующим образом. Выдается по куску мыла на руки и ножи, за неимением ножей - что-то с острыми краями. Мыло натирается в мелкую крошку на пол. Кубрик - около десяти квадратных метров. Три-четыре куска армейского мыла образуют там густой снежный покров. Дальше все просто - тонны воды. Пол натирается до образования пены высотой по колено. Хорошо, если есть половые щетки, нет - тряпками гораздо, гораздо труднее. Чтобы смыть всю эту пену, нужно очень много воды. Потому и носятся солдаты как элементарные частицы в ускорителе с ведрами наперевес. По моим прикидкам, на два кубрика надо потратить около ста (да - ста) полных ведер. Мыло смывается трудно, застревает в щелях между досками. Тряпка моментально пропитывается им же, и чтобы раз провести по полу - нужно ровно ведро. Опустил - и вода внутри моментально пропитывается мылом чуть меньше чем полностью. Второй раз уже не мокнешь.
  Вода - холодная, ледяная. Горячей воды в казарме нет и никогда не бывало. Чтобы руки вовсе не окоченели, меняемся: один моет тряпкой, регулярно опуская руки в ледяное ведро, второй бегает туда-сюда как ужаленный. Иначе не успеть до обеда.
  Попутно надо: промыть с мылом подоконники, окна. Протереть табуретки, кровати. Плюс дополнительный бонус - зоны общего пользования закрепляются за одним из подразделений на этаже. Наша группа отвечает за бытовую комнату и умывальник, пятая рота - за ленинскую и туалет. В умывальнике раковины, зеркала, металлические краны - должны блестеть как перед смотром министра.
  В общем, вся работа рассчитана на целое подразделение. Мало того, что старым делать это не полагается, там и молодых в этот день неполный состав. Уже через час покрываемся потом, через два руки начинают постепенно неметь от ледяной воды, а через три уже трудно вообще разогнуться. Темп работы армейский, то есть максимально возможный. Шутка про 'три солдата из стройбата заменяют экскаватор' обретает новый смысл. Пожалуй, даже два солдата в таком темпе вполне могут опередить машину.
  К часу пришел батальон. Теперь пришлось носиться с полными ведрами, обегая густую толпу народа. Не дай Бог кого задеть или пролить на кого воду. Неуклюжий Тинт случайно капнул мыльной водой на чьи-то штаны, после чего его окунули в это ведро, снабжая пинками и матами.
  Оказалось, что в нашей группе больше двадцати человек трех призывов. Самые старшие убывают через пару дней в командировку. Вокруг суета, ничего не понятно. Делаем, что говорят. Выходные дни провели в ленинской, изучали минно-взрывное дело, никому не мозоля глаза. Определили нас на свободные койки. Пока мест нет, спим по двое. Постельного тоже нет, накрываемся простынями. Холодно.
  Убывающие держатся особняком, старшим призывом рулит годичник Епиха. После того, как все уедут, за старшего в группе будет именно он. В тот вечер он первый раз обратился ко мне, не замечая остальных молодых, прибывших из карантина:
  - Ты, фамилия?
  - Шлыков.
  - Метнись в балдер. Купи булок, йогурта и сигарет. Winston. Две пачки.
  Я офигел. Во-первых, в карантине мы не могли сходить даже по нужде без разрешения, здесь - спокойно отправляют куда-то идти. На улицу. То есть, я могу свободно проебаться на полчаса, сказав, что в балдере очередь. А, во-вторых, отправляют именно в балдер. В карантине сержанты доходчиво объяснили, что пойманного там молодого могут отпиздить абсолютно легко, ибо дорога туда молодому заказана.
  Он видит мое замешательство.
  - Не ссы. Если кто поймает, скажи - Епиха послал. Иди!
  У меня были деньги. Остаток с карантина, что я не успел потратить на звонки домой. Расценка там была простая - сто рублей звонок со своей симки не больше десяти минут. С симки сержанта - в три раза больше. Спрятаны деньги были в конверте, подписанным домашним адресом, между листов бумаги. Конверт-самоклейка, легко раскрывался и закрывался опять.
  Дорогу в балдер представлял себе смутно. Но вскоре нашел. Время до вечерухи - внутри густая куча народа со всех батальонов бригады. Рожи - как на подбор, ни одного молодого. Очередь перед кассой. От постоянного голода, изобилия на прилавках и пленительных ароматов голова пошла кругом. Пирожки со сгущенкой, с мясом, маленькие пиццы, бутерброды, конфеты, шоколад, соки, йогурты, пирожные. На столах у солдат - яичница с колбасой, пельмени, тарелки с лапшой. У меня на кармане есть деньги, послать все к чертям, накупить пакет пирожков и заточить где-нибудь под кустом...
  И тут начинаю ловить на себе тяжелые взгляды. Картина маслом. Я будто негр, посетивший кружок Ку-клукс-клана, будто индеец, попавший в ковбойский салун.
  - Ты кто такой, бля? - на меня смотрит какой-то старик с сержантскими лычками.
  Не знаю, что ответить. Похоже, сейчас меня выкинут, опиздюлив по самые уши.
  - Меня послали сюда, - отвечаю тихо.
  - Ты откуда, бля?
  - Второй батальон.
  - Кто послал? - здоровяк уже начинает терять терпение.
  - Епиха послал.
  - Кто такой Епиха, ты че несешь, долбоеб. Иди суда!
  - И Зига, - срывается у меня с языка.
  - Зига?
  - Сигареты - Епихе, ништяки - Зиге, - увереннее продолжаю.
  Здоровяку обращается его приятель:
  - Да, это Славы Зиги, с ГИО. Я видел их на построении.
  Быстро купив, что надо, решил не испытывать дальше судьбу. В казарме меня встретил Епиха:
  - Все взял?
  - Да.
  - Молодец. Одну пачку оставь себе.
  С тех пор до разу он относился ко мне хорошо, слегка выделяя среди остальных. Три последующих дня он будет проводить с нами занятия в классе подготовки по минно-взрывному делу, чтобы мы не мешались убывающим в командировку в казарме.

  11.

  Епиха встретился на удивление - неплохо. Эти одни общался спокойно, не нарезал ничего и никак не дрочил. Именно - общался, что на фоне последних дней выглядело непривычно. Молодой солдат здесь хуже навоза, хуже крепостного или негра-раба.
  Что-то внутри советовало насторожиться. Доверять в армии нельзя никому. То есть - вообще никому, хотя бы первую половину службы. Тысячи случаев, когда лучший друг, оттоптавший с тобой годы крысячил деньги из твоего же кармана уже не вызывают ни у кого удивления. Или просто - предавал, сдавал офицерам или не впрягался, не выручал тебя, когда мог и был должен. Не говорю, что нету друзей, достойных и честных, но такова уж армейская мудрость, известная еще с советских времен: друг ты мне друг, только хер тебе в зад. Чего уж говорить про хорошее отношение старшего призыва.
  Епиха был однозначным лидером, среди своих. Сильнее, хитрее, наглее. Пользуясь симпатией Зиги, чувствовал себя спокойно и уверенно. Чуть выше среднего, крепкий. Говорил с ленцой, также и передвигался, словно нехотя. У него большие серые глаза навыкат на большой же голове и редкие русые волосы. Что-то за ними скрывалось такое, еще непонятное мне. Подобные люди всем своим видом, речью, словами обычно оказывают очень приятное первое впечатление, умело входят в доверие.
  Он меня выделяет и это льстило. Ему хочется верить, но здесь явно что-то не так.
  Дни до отправки - вялая писанина в классе и отчаянные попытки не попадаться на глаза Зиге и старшим парням. Прибыли контрактники, уже взрослые мужики лет по тридцати, наемники, отслужившие в нашей Бригаде уже очень давно. За командировку платят нехилые деньги. Живут у нас. Каждый вечер Зига врубает на телефоне нацистские марши и расхаживает по располаге, нацепив на голову фашистскую каску зигуя направо и налево - за это ему в свое врем и дали кличку. Рядом с ним Саня - контрабас со свастикой на плече.
  Все бы ничего, если не пара случаев.
  Обычно Зига не проводил утренние осмотры, а на вечеруху и вовсе не появлялся. Как назло с вечера у меня увели нитки вместе с тонкой иглой. Точнее - я их проебал, потому что в армии нет слова 'украли', есть слово - 'проебал'. Благо, имел запасную, хитро запрятанную под клапаном грудного кармана. Пока искал нить - время прошло. Нить была в дефиците, а дружеской помощью в нашей бобрятской среде еще не воняло. Никто не общался, друг на друга глядели волками и всюду искали подвох. Выручил Валя, тот самый, сломавшийся в первый же вечер. Не потому, что жаждал помочь, а потому, что перемолоть страхи внутри себя одному ни с кем не общаясь куда тяжелее.
  Там, в карантине, у многих по добрым советам отцов были метры домашней подшивы, целые простыни белоснежной, сияющей ткани. Хватало на всех. Оторвал - выкинул, пришил новую. Здесь, вместо того, чтобы выдавать ее по норме, забирали даже то, что было в запасах. Дальше как хочешь, но должен быть выбрит, чист и подшит. Потому лоскутки мы застирывали каждый вечер. Оторвал, постирал, прогладил, пришил. За поиском ниток, я не успел. Сделал проще: оторвал, перевернул и подшился внутренней стороной. Вроде бы, чисто. Но это не так. При должном осмотре ждет неизбежный косяк. 'Хрен с ней, - подумал, - Епиха не придирается'.
  И вдруг команда солнечным январским утром:
  - К утреннему осмотру становись!
  Строил Зига. Два подразделения мигом образовали шеренги.
  - Предлагаю вариант, - начал он. - Сто раз под мой счет или я провожу осмотр. Кто за - руку поднять.
  Внутренний голос подсказывал, что утренний осмотр Веселого или Епихи это совсем не то, а отжимание здесь - меньшее из бед. Рука уже было дернулась вверх, но разум умело ее тормознул. Оглядевшись, увидел, что ни у кого не возникло такого желания. В армии действует верное правило - не выделяйся, даже если тебе предлагают помочь поварам приготовить обед, а всем остальным выгребать говно из сортиров.
  - Отлично, - захрипел Зига. - Первая шеренга - шаг вперед марш. Кругом!
  Две шеренги стояли лицом. Он прохаживался внутри.
  - Так, воротнички свои показали.
  Медленно переходил от одного к другому, всматривался. Мимо своих одногодков - шутил, что если зарастут прыщами - отпиздит. Хотя, может и не шутил.
  Вот и моя очередь.
  - Ну-ка... - схватил меня за шиворот. - Солдат, да ты охуел?
  Сердце ушло в пятки, в глазах картина прибытия в батальон и убивание Тяпы на пару с канцеляром.
  - Что случилось?
  - Перевернул, товарищ старший сержант, - отвечаю бодро.
  - Хули не подшит?
  - Не успел. Проебал нитки, - говорю честно, как есть.
  Зига молчит, с минуту смотрит. Затем вдруг улыбается, хлопает по плечу.
  - Честный. Крайний раз.
  Вскоре проверил и остальных. Спокойно, не придираясь, без криков и зуботычин. Я ж было подумал, что чутье меня подвело.
  - Так. Вижу, подшиты. Молодцы. Ботинки начищены. Бриты. Кантик смотреть не буду, верю. Осталось проверить ремешки.
  'Ууууууух' - глухой вдох вдоль строя и чей-то смешок.
  Тут надо сказать, что в части спецназа ГРУ форма одежды ВДВ, с кителем, заправляемым внутрь брюк. Второй батальон имел традицию свободной носки ремней, как на брюках, так и на бушлате. Вот, например, все молодые третьего бата были утянуты до безобразия, по самые сиськи. Технология - 'по голове'. Ремень обмеряется по размерам головы и утягивается так на животе. У нас же даже совсем зеленые бобры носили свободно, N'с достоинством'. И если какой-то олух потуже затягивал, то вскоре к нему подходили, били по лбу и говорили: 'Ты в каком бате служишь, уебище? Ходи с достоинством. Чай, не жаба с третьего'. Но ослабленный ремень - вещь сугубо относительная и субъективная.
  Зига все знал. Это беспроигрышный вариант. Ловушка, в которую попали все, соглашаясь на осмотр вместо кача.
  Он начал с самого крайнего и крепко взялся за его бляху.
  - О-о-о, слабанул.
  Раз - и в грудь. Тот упал на колено.
  Следующий. За ним другой. Третий, десятый. Каждому бил не повторяясь. С кулака в грудь, с локтя в грудь, ладонью в лоб, кулаком в голову.
  Я смотрел на все это, и вспомнилась мне известная запись: армейская дедовщина в программе по телевизору, где трое дембелей пробивал строй, заставляя держать табуретки, бутылки с водой. Вот, типа того, только слабенько били они там, без души как-то, любя.
  Зига проходил мимо своих одногодков, не трогая, так же не тронул нескольких полугодичников. Репу, Волокова и Епиху. Остальные летали по полной. Кривых и вялых уничтожал. Один, по кличке Минструх, редкая гнида, получил по лицу с локтя и улетел аж к третьей кровати, долго там корчился, пытаясь подняться.
  Я лишь стоял и удивлялся, как лица не ломались от подобных подач?
  Вот уже Буба упал на колени, получив под дых. Скоро и моя очередь. Внутри удивительный пофигизм.
  Зига подходит, хватает ремень.
  - Бля, да ты еще и ремень ослабил?
  Не успеваю открыть рот, как получаю по бороде. В глазах вспышка. Успеваю подумать, что хороший удар, но даже не в пол силы. Руки машинально дергаются вверх, и тут же следом получаю уже во всю силу, всей массой по печени. Меня, тогда еще килограмм девяносто, сгибает как ветку. Откатываюсь назад и падаю на пол. Кто получал - знает. Секунду-две ничего, но вот раз - и все, добрый вечер. Как будто внутрь воткнули раскаленный лом и вертят им из стороны в сторону.
  Просто вздохнуть смог минут через пять, хотя в строй вскочил сразу. После еще ходил согнутым недели три, бегал с трудом, не мог толком дышать. Грешил на сломанное ребро. Но, вроде бы, обошлось.
  Этим же днем на вечеруху также впервые нас вывел Фил, одногодка Зиги и кореш. Высокий, сухой и жилистый ефрейтор.
  Еще был Танцор - маленький паренек, со слов остальных его призыва, грустивший так, что хватило бы на целую роту и непонятно вообще как оставшийся жив. А жив он остался потому, что хоть на вид и маленький заморыш стручок, но был вынослив, как лошадь, физически и также - морально. Если у него и существовали нервы, то, наверное, они не были подключены к мозгу.
  Он опоздал в строй, но дело было не в этом. Фил увидел у него на бушлате 'конверт'. Это привилегия исключительно старшего призыва, а во втором батальоне и вовсе только самых уважаемых и почтенных дембелей. Делается для красоты, чтобы низ бушлата под ремнем не казался как юбка, сзади делают складку, подворачивают направо/налево (весна или осень призыва) и перехватывают ремнем.
  - Танцор, что у тебя там?
  - Где?
  - Ты че, упездыш?!
  - Да ладно, Фил, - начал мазаться Танцор, - мы скоро в командировку едем. Я же контрактник, бля.
  - Убирай.
  - Фил, херня какая, ну?
  - Убирай!
  - Разреши останется, а?
  Пусть то была зимняя темень, но посреди плаца, за десять минут до вечерухи, где за любой елкой мог стоять комбриг или дежурный по части, Фил свалил его ударом в голову и пинал ногами минут пять, пока Танцор перестал шевелиться. Расправил сзади бушлат, спокойно встал во главе строя и повел дальше, оставив Танцора валяться без чувств.
  Но не успели мы отойти от увиденного, как он ни в чем не бывало догнал нас и занял место в строю, вливаясь в многоголосие нашей строевой песни.
  Впервые на вечерухе с Филом. Два дня водил Епиха. Потому мы, не наученные опытом, вертели харями направо-налево. Стоять долго, скучно. Фил к нам спиной. Вдруг оборачивается и видит самого высокого из нас, ивановского гуся Виталика, того, кто вместе со штангистом Вальком больше всех одурели в первую ночь.
  Дежурный по части в сотне метров от нас курил и общался с помощником. Фил молнией кинулся к Виталику и сходу пробил ему в рыло. Еще и еще.
  - Ты что, ссссучара!!! - он аж захрипел, - в строю ебальником вертишь?!!!
   Поднял за шиворот.
  - Смирно!!!
  Схватил за лицо и задрал голову так, что одуревший Виталик едва не коснулся затылком лопаток.
  - Кого увижу из вас, кто будет стоять не так как он - упижжжу!!!
  Это был хороший урок. Остальные вечерухи мы так и стояли, дышали через раз и молча изучали карту звездного неба.

  12.

  Скоро отправка. Наконец-то нормально поспим, а не как сейчас двое на койке. Уедет Зига и все его друганы.
  Плац. Машины готовы к погрузке. Короткая речь командира и наши старшие товарищи убывают выполнять боевую задачу. На душе двояко - хочется с ними, нереально хочется, но нельзя - молодых не берут. С другой стороны мы - улыбаемся, оставшийся коллектив неплохой, служить можно.
  В умывальнике перед отбоем подходит Суровый.
  - Диман, - шепотом мне.
  - Че?
  - Я слышал, наши готовят сладкий прием этой ночью.
  - В смысле?
  - Ну, Зига уехал, теперь они старшие. Маленькому уже намекнули - пиздец вам, короче. Что скажешь?
  - Посмотрим, - говорю я, не совсем доверяя Андрюхе.
  - А ваши-то как?
  - Не знаю, не слышал.
  Отбой. Мое место - второй кубрик. Рядом Буба, зема Вован и Куст у окна. Засыпаем.
  Сквозь сон слышу шум и возню. Пьяные крики:
  - Подъем, суки!
  - Все, Славы нет!
  На ЦП стоит вся молодежь пятой роты. Двенадцать человек. Напротив - старшие. Репа - самый авторитетный там, ходит вдоль строя. Волоков уже трепет за тельник кого-то. Несколько человек просто стоят, смотрят. Все остальные, а старших у них человек тридцать, сидят на кроватях, чмырят ништяки, кто-то уже заправляется пивом. Шумят, веселятся, орут. Есть повод, при Зиге у них не было жизни, а теперь они его точно не увидят до дембеля.
  Репа тычет пальцем в Сурового:
  - Ты, жаба, берешь Мелкого и пиздуешь за водкой.
  Заметно, что их молодые еще не решились, что делать и как себя здесь вести. Каждый сам за себя, у них еще нет коллектива, как и у нас.
  - Че ждешь! Быстрее! - Репа бьет ему в грудь.
  Андрюха принял достойно, не упал и не поморщился.
  - Я не пойду, - сухо ответил он, глядя в пол.
  - Охуее...
  Репа бросается и начинает его бить, жестко, не глядя куда. Тот пытается прикрыться руками, и не выдерживает. С каким-то отчаянным криком хватает Репу за горло и бросает на пол. Но его быстро оттаскивают, валят и начинают пинать остальные.
  - Вы че, слабанулли-и-и?!! - Сухой кидается в кучу за другом и машет руками. За Сухим впрягается латыш Тинт.
  Из кубриков повыскакивали остальные старшие, быстро обступили и начали тупо пинать. Хорошо, что после отбоя, в тапках, а не ботинках. Но досталось неплохо. Минут пять колошматили и трепали, каждый старался пробиться в кучу и дотянуться ногой. Остальная молодежь стояла не шелохнувшись. Только Маленький закричал, не выдержав:
  - Хватит, хватит, вы же их убьете!
  Но и его угомонили, приложив там же до кучи.
  Поднялся Епиха. Оглядел наши кубрики и заорал:
  - А вы что смотрите, суки? ГИО, подъео-о-ом!
  Вот и проявилась его натура.
  - Димон, - Буба шепчет, - Пиздить будут, че делаем?
  - По беспределу начнут - надо отвечать, - говорю ему бодро, хотя внутри дрожь. Бля, пронесло бы.
  Епиха ходит вдоль строя. Разгоняется. Его одногодки на койках, глядят. Буба толкает. Я понимаю. К Епихе подходит Репа и все остальные его братаны - весь старший призыв соседней роты. Теперь они вместе. И так будет всегда.
  Ту ночь не спали почти до подъема. Качались, стояли. Бегали по казарме. С момента призыва нас так еще никто не гонял, даже близко. Часы тупого, монотонного кача. Епиха пока еще не осмелел, не набил руку. Потому тупо: присели - отжались, присели - отжались. Но чувствовался азарт, интерес в его глазах. Они горят, голос становится особенно грубым. Сам весь возбужден, явно доставляет удовольствие все, что происходит вокруг. Да ты, сука, садист оказался. Вот что было внутри тебя непонятного...
  Зато пятая рота резвилась по полной. Со стороны - чистая травля. Столько хороших идей у кучи парней. Вот уже кто-то 'долбит червя' - лбом по тумбочке; кто-то вспыхивает в стороне, по команде обгоняя падающую на пол зажигалку; несколько человек ползают под кроватями с одного края располаги в другой, над ним бегают с табуретом и пробивают по показавшимся спинам. Одного ставят среди ЦП и втроем бьют подушками под веселый смех остальных. Разбили нос и отправили в умывальник. Невозмутимого латыша Тинта обвернулись в матрац и обвязали веревкой. Епихе понравилась мысль, и он также одел и Куста - нашего молодого первой партии. Устроили битву хот-догов. Куст и Тинт разбегались с обеих сторон ЦП и врезались посередине. Показалось не круто, Епиха приказал усилить защиту. Заменили матрац гимнастическим матом, взятым из спортгородка, поставили на ЦП, и вместе с Репой разбегались, в прыжке пробивая с ноги 'как в кино про каратистов'. Не знаю, как было Кусту, но сказал, что херово.
  Кто-то предложил устроить гладиаторские бои среди молодежи, даже притащили перчатки. Но хитрый Епиха сказал, что не стоит, и так вполне синяков, за которые можно ответить.
  Дежурным по части стоял майор Мухин. Он никогда не проводил обходы казарм, а сразу ложился спать. Все это знали и его визита никто не боялся.
  Отбились под утро. Сердце выскакивало из груди. Никто, похоже, так и не уснул. А мы так ждали отъезда Зиги. Но оказалось, что только он мог держать железной рукой и чудовищным страхом всю эту котлу в должном порядке. Он жестоко дрочил и угнетал их больше полгода, а теперь они получили свободу. Говорят, нет ничего хуже раба, ставшего вдруг господином, так и здесь. Как-то разом все встало на свои места. Старшинство, дедовщина, субординация, младшие - старшие. Вот она, армия.

  13.

  Без пяти шесть нас ожидало утро.
  - Подъем, обезьяны ебаные!!!
  Епиха пинками бил всех, до кого только мог дотянуться.
  - Быстрее-быстрее!
  Построение, подъем флага, зарядка. Впервые за месяц службы настоящая, какой и должна она быть.
  В этой бригаде зарядка - святое. Для молодых смерть. Считалось, прошла зарядка - пол дня за спиной. Для старых - почетная, святая обязанность. Бегали все, из привычки и даже из любви к самому бегу. Бег вообще у разведчика это основа основ. Офицеры за всем этим зорко следили. Бывало, сам комбриг затаится за елкой. Какая-то рота растянется, слабачки умирают в хвосте, отстают. Он их - цоп! Зовите сержанта. Сержанту - зовите ответственного. И так до комбата.
  Холод собачий, за двадцать. Время чистой зарядки зимой - 45 минут. Никаких разминок, Епиха сразу заруливает на круги. Задает очень злой, жесткий темп. Еще не привыкли, легкие разрываются на морозе, но воздуха все равно не хватает. Полтора километра, круг есть. Еще три или пять, как повезет. После первого Епиху меняет Стрела. Стрелу - Курск. Курска - Минструх.
  Уже на третьем не хочется жить. Бег с непривычки как пытка. Под конец мозг отключается вовсе. Как пробежал - сам не пойму. Куст с Вальком отстает, их пинками волтузит Епиха.
  Бег - начало зарядки. Затем спортгородок. Турник. Ледяной. В варежках на нем не удержаться. Снимаем. Под счет! Десять раз. Твою мать! Сил еще нет с карантина. С армейским питанием даже пять не могу. После бега-то. Руки горят, или примерзли уже - не понятно. Молюсь только, чтоб побольше народа упало вниз до меня. Такие находятся быстро. Пинками и матами вновь на турник. Бесполезно, десятку осилить не может никто. Брусья. Под счет. 'Раз' - внизу, N'Два' - наверху. Это значит, что внизу можно провисеть и минуту. Уставшие руки начинает сводить судорога. Все болит. Пока все не делаем десять, не слазим. Под счет. Кто падает, начинаем сначала. Крики, ругань и маты, как в лучших традициях.
  Епихины одногодки стоят и смеются:
  - Ты че там не до конца дожимаешь? Смотри, Епиха, он, по ходу, залупается!
  - Шлыков, тварь! Все с начала!
  После, конечно, упор лежа. Отжиматься так же под счет. После брусьев руки не чуют. Через одного падаем рожей на снег. Все это длится, кажется, вечно. Но время подходит к концу. До казармы метров двести ползком или гусиным шагом, хрен один. Ползком задыхаешься, гусиным - ноги отваливаются. На второй этаж - так же, по лестнице. В располаге ползком до кроватей. Хочется ссать - нету сил!
  Уже команда звучит:
  - Заправляем кровати. Наводим порядок. Иде-а-альный!
  На два кубрика одна швабра и тряпка. Кто успел тот и взял. Отстающие сильно рискуют. Но в нашем кубрике молодых меньше. Ровнять по нитке втроем двенадцать коек не очень удобно. А надо еще отбить кантик на краю одеял.
  Кантик - армейский прикол. Матрац и одеяло на кровати в идеале должны выглядеть как бетонная плита, только прямые углы. Край отбивается деревянными плашками, делается таким образом. Берешь распылитель, брызгаешь на край синего шерстяного одеяла, бьешь плашками, получается острый угол. Он должен быть настолько острый, чтобы комар, пролетая, мог себе яйца отрезать.
   Распылитель, как и швабра, тоже один на два отделения. В этот раз мы успеваем ухватить швабру, они - распылитель.
  Далее тянем нитку. Вначале по дужкам. Выравнивать надо так, чтобы разброс между койками ряда, глядя со стороны, был не толще иголки. После дужек - полосы одеял. Вся сложность, дужки кривые, а полосы разные. Бывало, точечный труд пропадал в самый конец из-за того, что кто-то касался кровати ногой или жопой. В таком случае, опять все с начала - дужки, полосы. Крики, маты. 'Отстаем, отстаем, блять!!!'
  Затем равняем подушки и тумбочки. Попутно делаем из подушек кирпич с помощью тех же плашек. Хорошо, что плашек навалом.
  Время не просто уходит, оно улетает. Расписание - есть Устав, его здесь принято соблюдать вплоть до минуты. Пора завтракать. Все по порядку. Элементарно умыться, поссать, порой удавалось только к обеду. Как бы не хотелось, по этой причине стараемся реже пить
  После уборки третий ключевой момент: утренний осмотр. Поганая вещь. Епиха - редкая гнида. Вся желчь, злоба, дремавшая в нем при Зиге, теперь вырывалась наружу. Он ходил вдоль строя, пялил на каждого свои серые, мутные навыкат глаза, злясь, говорил скороговоркой, со странной смесью хохлятского и северорусского акцентов. Проверяя подшивы, придирался до малого. Отрывал и рвал на куски, зная, что материи мало и нам придется где-то рожать. У Куста, тянувшего всех молодых вниз, отрывал каждое утро. Если не рвал, то бросал материю на пол и хорошенько потоптался ботинками, приговаривая с издевкой 'Отстираешь!'
  Проверяя побритость, командовал 'Равняйсь!', заходил справа и всем без разбору в пол силы бил по бороде. Проверяя кантик на шее бил колабахи. Слабо. Вообще, несмотря на грозный вид, он бить не особо умел. На счастье.
  В группе сразу, в первый же день таких нагрузок и нового режима, выделились отстающие. Слабачки или, по-местному, каличи. Валя-штангист, Виталя ивановский гусь и далеко впереди этой группы - Куст.
  Валя тульский пряник-штангист сразу потух, еще тогда. Погрустнел больше всех. Случайно столкнешься с ним взглядом, а там такая тоска, пустота. Высыхал потихоньку. Он явно не ожидал, что увидит здесь и был к этому не готов. Говорил тихо, глаза от земли отрывал редко. Как только какая тревога, озирался, будто готовясь куда-то сбежать. Через месяц заболел. Серьезная пневмония. Сгорел за пару часов. На плацу зашатался и упал в обморок. Епиха, боявшийся дизеля и военной прокуратуры, проверил - Валек весь горел. Под руки к медикам. Там сразу в госпиталь и на уколы. Молча, никому не признаваясь, ему завидовали все. Целый месяц он провел в солдатском раю, в городском гарнизонном госпитале.
  Виталя держался. Пытался бодрить себя и других, много болтал. Но голос надрывный, дрожащий. Когда к нему обращался Епиха, его начинало бить легкой дрожью. А если цеплял наглухо ебнутый Репа, то и вовсе трясло. Много не болел, по физухе был слабоват. Вот хороший пример - вроде, нормальный солдат. Не самый первый, не самый крайний. Но от него за километр пахло, разило, прямо воняло страхом. Он его излучал всем своим видом. Я как-то через пару месяцев пытался ему намекнуть, что все его беды по этой части. Страшно всем, страшно по-настоящему, по-взрослому, по-мужски. Но страх надо стараться контролировать и не показывать никому, иначе сожрут, даже свои. Виталя то ли не понял меня, то ли не смог. На вид служил также, как все, но готов спорить на большие деньги, это стоило ему нескольких лет будущей жизни. Нервы такая вещь...
  Но особым порядком шел Куст.
  Молодой первой партии в моем отделении. Его товарищи говорили, что месяц назад в карантине он был мордастый, здоровый. Даже пытался кинуть залупу на сержанта в своем взводе. Здесь чуть ли не половина от прежнего.
  Все началось с того, что попав в батальон, он не мог отжаться и подтянуться ни разу. Вообще. Кажется странным по его внешнему виду, но все было так. Бегал вроде нормально, вначале; на гражданке занимался футболом, но силовые упражнения делать не мог.
  Сломал его Зига, еще до нас. Часто бил и качал. Бесполезно. От этого бил сильнее. Все равно! Куст потихоньку опускался вниз, а все вокруг с животным интересом следили за этим со стороны.
  Редкий случай, когда человек попадает и остается в бригаде по ошибке. Его областной военкомат проковырялся в жопе, призывников для бригады не отобрал. Приехал офицер с четким приказом: доставить к месту прохождения службы, допустим, тридцать человек, полностью соответствующих требованиям специальной разведки. А кого брать? Командировка на два-три дня. Кое как, на скорую руку хватает тех, кто на вид поздоровее и везет в часть. Там начинают разбираться: у одного судимость была, у другого сердце больное, а третий и вовсе псих. Понятно, что таких солдат отправляют служить в другие места, а офицеру набивают задницу огурцами. А если уж совсем не хватает людей, некоторых, с терпимыми недостатками - оставляют в части.
  Вот таким и был Куст. Высокий, уже ссутулившийся за месяц здесь двадцатилетний парень. Круглый сирота. Его воспитывала бабка с дедом. На гражданке хулиганил, бил кого-то в подворотнях, забирал телефоны. Вроде даже был футбольным фанатом, уже потом рассказывал, как участвовал в огромных фанатских побоищах.
  Он был как зомби, вялый, медленный, за это получал еще больше. На лице никаких эмоций вообще, говорил тихо. Живой труп. А так как в армейском коллективе все отвечают за каждого, страдали мы за него постоянно. Пусть его нерасторопность и слабость была и формальной причиной, но Епиха использовал ее на все сто.
  - Не хотите жить хорошо - будете жить плохо! - говорил он после очередного его косяка.
  Так мы и жили - плохо. Каждое утро один в один предыдущего. Днем - продолжение. Вечером все тоже самое. Если делали хорошо и успевали, косячил Куст и один хрен вся группа грустела. День за днем, день за днем.
  14.
  Весь распорядок подчинен программе боевой подготовки. Соблюдается он неукоснительно и в деталях. Любой предмет изучается в теории, затем идет практика. Постоянно сдача контрольных проверок на результат, на оценку. Минно-взрывное дело, огневая подготовка, иностранные армии, строевая, физо, тактика: засады, налеты, диверсии, поиск.
  Основная задача на этой неделе - укладка людских десантных парашютов. В армии нет специально обученных людей, укладывающих тебе купол. Только сам, всегда и без исключений, даже офицеры. Это твоя жизнь. Как уложил - так и приземлился.
  В течение недели каждый день по шесть часов укладываем парашюты на плацу. Минус десять, сильный ветер. Варежки сняты, перчаток нет. Валенок не хватило, в обычных ботинках на обычную портянку. Тело начинает остывать снизу, с ног. Затем чувствуешь внутреннюю дрожь. Прыгай не прыгай, через два часа уже не поможет. К третьему часу пальцы не чувствуют холод, руки болят, краснеют, появляются пятна. Мочевой пузырь разрывает - организм освобождается от лишней воды. Этапы уклады выполняются по нормативу на время всей группой, уйти в туалет или погреться нельзя. А если и можно было бы - мы 'живем плохо', потому, значит, нельзя.
  Под конец теряешь полностью силы. Как сонная муха. Движения медленны, неточны, координация нарушена, глаза слезятся, лицо опухает. Ощущение, слово тело уже не твое. Странное чувство. Вот есть боль, есть страх, голод. Но холод... Его нельзя передать, пересказать понятными категориями тем, кто подобное не испытывал. Словно промерзаешь весь изнутри, словно ты сидишь в проруби, хочешь вылезти - но не можешь. И не умрешь от этого.
  До армии я, например, не любил баню. Зайдешь туда как в адское пекло. Встанешь у дверцы, глаза выскакивают, дышать невозможно, ноги, руки горят. С третьей полки смеются друзья, мужики. Минута - и пулей выбегаешь оттуда.
  Здесь же, на морозе, застывая от стужи, мечтаю о ней.
  Неделя - укладка. В конце 'боевая'. Купола закрепили, опечатали и убрали на склад. До прыжков. Когда они будут пока не известно.
  По-тихому тянется время. Между нами нет никакого общения. Если говорим в присутствие старших - сразу в упор. Коллектива так же нет. Человек человеку волк. Да и какой может быть здесь и сейчас коллектив? Нитки, иголки, подшива, все пропадает куда-то. Кто своровал? Неизвестно. Может свои. А может быть, Епихины подсиралы-шестерки. Верно, говорят, армия или делает тебя сильнее или растаптывает все человеческое внутри, превращая в крысу, предателя, стукача и последнюю гниду. Точнее не превращает, а достается изнутри, с самых низов твою истинную натуру.
  Двое из старших у нас были такие. Минструх и Стрела.
  Оба неплохо бегали, знали теорию, все хорошо. Молодыми служили в ШМС. Там расслабились за лаве, имели мобилы, по слухам, некисло отплачивали дедам. Но когда пришел срок, сержантами их не оставили и они по распределению попали в цепкие Зигины лапы. Он их бил, качал и угнетал со всем своим талантом. Полагаю, по делу.
  Вот так потихонечку и сломал. На глаз - не заметно, парни как парни. Но в армии как? Каждый день в одном месте все на виду. Прятать или скрывать что-то уже бесполезно. Ты проявишься сам. Натуру как шило в мешке, здесь не спрятать.
  Стрела - невысокий рыженький паренек. Безобидный, по сути, молодой еще, после школы. Жилистый весь такой, плечистый. Своего мнения не имел в принципе, хотя стрелял хорошо и бегал как конь. Знал минное дело как 'Отче Наш'. Стучал на нас невзначай и, вроде как, для порядка.
  Минструх - иное. Вроде первый раз взглянешь - обычный парень. Накаченный, мускулистый - бицухи, грудь, все при нем. В кителе не заметно, но раздеваясь на спортгородке, щеголял на зависть многим прокаченным торсом. Любил штангу, турник, разбирался в этом деле еще с гражданки. Чем не быть примером для молодежи? Но нет, натура такая.
  Говорил скороговоркой наподобие украинского суржика с таким хохляцким, в плохом смысле, акцентом, от которого у многих начинает болеть голова. Голова - малюсенькая, смешная на крупном накаченном торсе, лицо - чисто сурок, острый вздернутый нос выдается вперед, маленькие черные глазенки так и бегают по сторонам. Из разряда тех людей, которые сильно портят первое хорошее о себе впечатления почти наверняка. Он даже и кличку получил таким образом. Вначале был - 'Монстр', за внушительную фактуру. Как узнали получше - стал 'Монстурбатор'. Затем - 'Менструатор', а затем и вовсе, короче - 'Минструх'.
  Стучал он на нас постоянно, в открытую и втихаря. Если мы что-то не выполняли, Епиха все узнавал моментально. Хоть и не любил это, но за наши отказы карал до верного. Шаг влево шаг вправо - залет. Потому ходили, дышали и даже думали мы по приказу. Круглые сутки, каждый день под присмотром. Не секунды без чьих-то глаз. Открыл тумбочку - зачем? Что тебе надо там? Взял бритву - зачем? Бриться не время, наводи порядок. По фишке решил отлучиться по малой нужде - а кто тебе разрешал? Я - не разрешаю! Спроси у Епихи. И так постоянно. Всегда, день за днем. Спасает одно, постоянно, мысленно во всех деталях представляю, как Минструх выходит на дембель за ворота КПП, догоняю его у вокзала, сшибаю на землю, бью по роже ногами, прыгаю на нем, вбиваю в асфальт. Разрываю в клочья парадку, достаю болт и ссу на него. Помогало, да. Вот и сам себе психоаналитик.
  Заступаем в патруль. Самый хороший наряд для бобра. Но только не в зимнее время. Караулка - маленький домик из кирпича. Внутри - все по-домашнему. Коридор, туалет. В комнате бодрствующей смены телевизор и DVD. Хоть его мы не смотрим, а настроение поднимает. Дает редкое ощущение дома, все не казарма.
  Принимаем наряд у парней с ШМС. В проходе старый знакомый - Веселый.
  - Здравия желаю, - кидаю ему, все ж, земляки.
  - Здорова, второй батальон, - рожа довольная, ухмыляется. Отъелся он, раскачался. А еще делать? Сержант ШМС вечно сыт и при деньгах, вокруг сотня бобров, и уходит домой он в портянках от Versace.
  Встречаю Шила. Паренек с моего взвода в карантине. При приеме караулки минут десять болтаем. У обоих грустные рожи. Можно особо не спрашивать, понятно и так. Но звериное любопытство - странная вещь. Надо узнать, кому тяжелее, грустнее, страшнее.
  - Как у вас там, - спрашиваю.
  - Херово, Диманыч, - нехотя отвечает. - Очень херово. Помнишь, Паскидис обещал, как хорошо жить мы будем? Вот, врал, сука. Через день уже побежали десятку с РД. Умерли. Дрочат с порядком. Чуть что, на тебе, колобаху или лося. Качаемся много. Первый взвод вообще ночами не спит. Спартака видал? Какой здоровый был, да? Похудел, вот. Да все мы похудели. Ты, кстати, тоже не херово так скинул... А у вас?
  - Дрочь с утра и до ночи. На этаже наших, живых, всего человек двадцать. А их сорок или даже больше, хер знает. Совсем без тормозов. Валю помнишь? Штангист, который.
  - Ага, и че с ним?
  - Да серьезно потух. Думаем, мож, ваще того...
  - С ума, что ль?
  - Мож и с ума, а мож и сиганет из окна. Хотя, у нас и из окна-то не прыгнешь, - смеюсь. - Поссать отойти не можем, все на виду. Вас-то тыща на трех сержантов.
  - И что, нам, типа, легче?! - вспыливает Шил.
  - А то нет?! - так же быстро запаляюсь и я.
  Быть драке, но Веселый с Епихой вышли курить. Они были приятели. Понятно, одно к одному липнет.
  Минут через десять опять сходимся в курилке. Шил подходит сам:
  - Вот видишь, Диман, как волки мы тут стали.
  - Может, так и должно оно быть? - отвечаю.
  Он не понимает.
  - Куда попали-то, Шил?
  - Хы, может ты и прав...
  - А, может, и нет, - начинаю тупить уже сам. - Запутался я, Женек, голова как ведро, там одна мысль как муха летает и бьется сдурума по краям...
  Начальником патруля заступает наш новый командир группы, только получивший старлея штабной карьерист Бочков, переведенный в бригаду пару месяцев назад из какой-то инженерной части. Наш штатный группер с отрядом в командировке, этот - за неимением.
  Редкий случай для Бригады, когда командир группы окончил не рязанскую 'дурку' или факультет спецназа НВВКУ. Он - выпускник обычного военного училища. Здесь, как местный, вроде по блату. Солдат никогда не трогал, прославился другим. Получая приличные деньги, ему не западло было забирать из солдатских посылок апельсины или даже дешевые карамельки. Вот так вот.
   Он нам сразу сказал:
  - Кто не расскажет обязанности - спать не идет. Хоть все сутки.
  Не беда. Даже с неработающим мозгом не так уж и много учить.
  Патрулируем посменно, по три человека. В идеале - одна смена на маршрутах, вторая - бодрствующая, наводит порядок, учит обязанности, третья в это время отдыхает. Замена каждые два часа. Но это когда солдаты одного призыва, как в ШМС. К тому же Бочков боится внезапной проверки дежурного, потому из бодрствующей смены выделялся боец на калитку. Стоит там, на морозе, выглядывает дежурного.
  Два часа патрулируем по кругу бригады. Один впереди, другой позади. Каждые двадцать минут отчет: 'На маршруте без происшествий, патрульный такой-то'. За смену успеваем пройти шесть-семь кругов. Кажется дико, но за сутки выходит тридцать, тридцать пять километров. Стоять нельзя, говорить тоже. Идем по Бригаде, и если увидит дежурный, то точно доложит, а это серьезный косяк.
  После маршрута наводим порядок, учим обязанности. Так как в смене третьим кто-то из старых, то заступаем на калитку. Выходит: три часа на морозе - три часа внутри, и по новой. Все сутки, пока не сдадим наряд следующему подразделению. О сне и не мечтаем. Наводим порядок, из столовой приносим еду, относим посуду. Перед второй сменой рассказываю Бочкову обязанности, он отпускает поспать, Епиха - нет. Делаю вид, что мою полы.
  Кто-то из наших стоя уснул у калитки. Как назло завалился дежурный, спалил. Бочкова порядочно опиздюлил. До выхода на маршрут качаемся прямо в бушлатах.
  Холодно, просто хана. Хорошо хоть, на наряд выдаются тулупы, дырявые, рваные. Но валенок нет. Опять три часа на морозе. Как бы ни было холодно днем, ночью всегда холоднее. Психологически, что ли. Тулуп не спасает, ноги промерзли мгновенно, что там - ботинки! Идешь один в темноте, трясешься, все спят. Тоска нагоняет...
  Я в смене с Вальком. Хочу попросить его первым заступить на калитку. Смотрю - он весь синий, трясется, дрожит. Хрен с тобой, Валя, иди. Если б увидел, что он хоть полчаса сможет - не пустил бы. Но встань он сейчас, также уснет или свалиться с пневмонией, нас останется меньше, а значит труднее.
  И хоть сейчас стоять глупо, дежурного ночью больше не будет, Бочков все равно ставит нас там. Зачем? Такие глупые вопросы уже никто не задает даже себе самому.
  Уже не пытаюсь согреться. Облокотился к бетонной стене. Словно в рот мне воткнули шланг и накачали ледяной водой по самые уши. Холод снизу, сверху, справа и слева, холод внутри, он повсюду. Прыгать и бегать совсем могу - нету сил. Закрываю глаза, а меня все трясет. Хочется крикнуть, отогнать холод руками как назойливую муху. Но все это глупо, он никуда не уйдет. На радейке часы - прошло только двадцать минут. Еще сорок стоять. Выстою ли? Выстою, обязательно выстою.
  Мысли путаются, в голове бред, как в лихорадке. Настолько хреново, что спать не могу. Это хуже, чем боль. Болит нога, рука, голова, а холод повсюду. Через ноги он прокрался, проник ко мне внутрь. Если разрезать руку, кровь не польется, потому что она там замерзла к чертям.
  Ног не чую. Хожу, наступаю, топаю по асфальту - все бесполезно.
  Представляю, мечтаю о ванне. Ванна, горячая ванна... Я иду к ней, снимаю одежду и медленно, с ног опускаюсь туда. Кипяток, аж обжигает... Вокруг, слева и справа, снизу и сверху - тепло. Телу приятно, расслабленно так. Кровь нагревается, бежит по сосудам. Но все это мысли, не чувства. От них только хуже. Такая тоска... Внутри чернота, пустота. Нет ничего там и нету души, она осталась в тепле. Холод, ну кончится щас. И что? Завтра опять же, и послезавтра опять. И так всю эту зиму. Что ждет меня внутри? Ничего. Сколько не спать, сколько не есть, бегать как конь, качаться как лось. И терпеть, постоянно терпеть. И все успевать, потому что самое страшное, опуститься. Те, кто упал, уже не поднимутся. Ломает навсегда, на всю жизнь. Для них армия не кончится никогда, она будет длиться всю всегда.
  Смотрю на часы - осталось еще пять минут. Пять минут! Там мало и так много. Где же Валек?
  Выходит Епиха. Курить.
  - Эй, ты! У него жар. Короче, стоишь до конца.
  Пиздец...

  Днем, после третей смены, время отдыха.
  Епиха спит, Бочков тоже. Подхожу к Минструхе, рядом Буба.
  - Толик, - говорю ему, - мы все рассказали. Можем поспать?
  - Нет. Учите обязанности.
  - Выучили.
  - Учите еще!
  - Знаем мы их.
  - Ты че такой умный, а?! - взрывается хохлятской скороговоркой. - Сказал, учи! Мины учи, строевой устав учи! Нехер вам спать, расслабились, твари, совсем что ли?!
  Идет на меня, напирает. Ночь холода и без сна отрубает голову. Кто угодно, Репа, Епиха, даже Стрела, я все бы понял, но только не он.
  - Хорек ебаный, - срывается с языка. - Иди суда.
  Рядом стоит Буба. Смеется ему прямо в лицо.
  Тот пытается дернуться. Секунда, другая. Полшага и быстро срывается в сторону.
  - Побежал стучать. Ну, все, Диман, теперь нам пиздец.
  - Да-а-а... Че, я был не прав, Женек?
  - Шутишь? - улыбается он. - Да я готов неделю качаться за то, что видел, как эта тварь сейчас опустилась!
  Прибегает Епиха. Заспанный, злой. Сходу бьет. Входит в раж. Слева, справа, снизу, под дых. Получается слабо или уже просто не чую. Надоело. Достал, бля. Даже бить не умеет. Внутри злость закипает, за все. За себя, за других, за мать Терезу.
  Отхожу в угол.
  - Еще раз тронешь - отпизжу прям здесь, - говорю тихо, чтобы никто не слышал.
  Он останавливается, смотрит. В глаза удивление, страх. И также негромко:
  - Совсем охуел? Залупаешься?
  Разворачивается и на ходу уже во весь голос:
  - После наряда взгрустнете! Вся группа. А сейчас швабры в руки и все намываем!
  Вечером все спокойно. На ужин дали нормально поесть. Даже с добавкой, передали котел с кашей со своего стола. Все налупились от пуза, а через десять минут в казарме начался кач. Два часа. На скорость, на время, под счет, под крики и под пинки.
  Кач он ведь разный...
  Например, можно подняться с кресла, упасть в упор лежа и постоять так хотя бы десять минут. Вот прямо сейчас, ради интереса. Получается? Тогда подойду я, и если ты касаешься грудью земли, буду пинать тебя под дых. Не сможешь подняться? Значит, в моих глазах ты уже опустился, так как тут ты по понятиям должен стойко переносить все. Сдаться - нельзя. Здесь это как принцип, как смысл жизни и философия жизни. Сдался - опустился, почти равнозначно.
  При желании любого можно попытаться сломать всего за десять минут. Например, поставить в упор на счет 'полтора', это когда ты держишься на полусогнутых руках, если стоишь - положить на спину гирю. Или заставить висеть на турнике также. Или заставить держать на вытянутых руках ведро с песком. Да много чего.
  В этот раз Епиха дал себе развернуться, с учетом наряда не спим двое суток. Отмерзли. Тет сил, а под нами уже лужи пота. Огромные такие лужи, смотришь на нее сверху и равнодушно думаешь, откуда он только берется?
  У Бубы пошла носом кровь, капает на пол, прямо в пот, лужа медленно растекается и краснеет. Вот у Быстрого тоже. И у меня - кап, кап. На кончике носа начинает сворачиваться сталактит, размазываю его рукой, чтобы не мешал дышать.
  Отжимаемся на кулаках, на деревянном полу. Кожа на костяшках давно уже содрана, еще не обзавелись толстым наростом - на него нужно время, месяца полтора, два. Соленый пот вместе с грязью въедается внутрь, рана не заживает, саднит, щиплет и противно ноет. Давление хлещет, нагрузка большая. Виталик блюет, его выворачивает наизнанку. Посылают за тряпкой. 'Бегом!' Он не может, спотыкается, падает. От запаха тошнит и Куста. Он отжиматься не может, потому приседает с гирей на стуле. Пару раз наворачивается оттуда с диким грохотом, но пинками его быстро возвращают назад. Пока убирают блевотину, прыгаем джампы.
  - Скажите спасибо своему товарищу! - скороговоркой лепечет раз за разом Минструх.
  Надо мной склонился Епиха:
  - Ну что, Шлыков, будешь еще залупу кидать?
  Краем глазом вижу парней.
  - Не буду.
  - Не слышу?
  - Не буду!
  Время идет. Пытаюсь увидеть Епиху. Пот залил глаза, щиплет. Вот он, сидит на кровати, считает, смотрит на нас.
  Такие глаза... Да ему нравится все это, просто дико таращит! Такой азарт, эйфория во взгляде. Он слегка улыбается - возбужден. Но и не доволен. Страх останавливает его, но видно же - хочет большего!
  - Скока до вечерухи, Минструх?
  - Да уж идти пора, пять минут и на плацу.
  - Слушайте! - кричит Епиха. - Я не садист. Успеваем отжаться еще пятьдесят раз под мой счет - закончим. Если нет - продолжим после.
  Мы уже сделали столько, что после первых двадцати минут я сбился со счету. Но надо поспать, нужны силы.
  В армии важно быстрее понять одну вещь. Когда тебе тяжело и кажется ты щас умрешь - это неправда. Потерпи, вскоре откроется, непременно откроется второе дыхание. Когда опять начнешь умирать - откроется третье. И так бесконечно, пока организм не отключится сам - а тебе от этого только лучше.
  Под медленный счет, пока каждый грудью не коснется земли и полностью не выпрямит локти, доходим до тридцати. Все, сил нет. Мышцы сдают, отказывают. Идет дрожь. Опять проклятая судорога уже по всему телу. Но надо. Надо! Орем, подбадриваем себя.
  Все, пятьдесят!
  - На вечеруху! - командует довольный Епиха.
  Приходим с плаца, умываемся. Рядом Буба, его не узнать, лицо перекошено. Никто ничего не говорит, не ругается, не бросает проклятья. Нет смысла; нет даже злости - удивительное, незнакомое чувство. На все это просто нет сил. Скоро отбой, сон... Такой сладкий, манящий, чудесный сон, и мы все уже там, на кровати, во сне. Пять минут и дневальный крикнет 'отбой!'.
  И тут как кувалдой по голове.
  - ГИО, строиться на спортгородке!
  Бежим, строимся, Епиха чем-то доволен.
  - Вы меня часто наебывали. Я вас тоже наебал. Упор лежа... приня-я-ять!
  Внутри все обрывается, падает вниз - не знаю, как описать. Грустно все это. Отбились нескоро. Валек отключился в начале второго ночи и его долго не могли привести в себя. Испугались, дали отбой.

  15.

  В пятой роте вообще беспредел. Страдают все, особенно те, кто кинулся драться в первую ночь. Ходячие трупы навроде нашего Куста и Валька. Их бьют и гоняют уже просто так. Парни носятся по казарме как сумасшедшие, не сидят, даже на занятиях все пишут стоя. Ночью качаются, ползают под кроватями.
  В пятой роте есть свой садист - Репа. Хотя, садист - не то слово, он просто - ебнутый на всю голову, то есть вообще - наглухо.
  Репа невысокий плечистый крепыш. То ли борец вольник, то ли греко-римец. Мастер спорта или кандидат, точно не знаю. Как бы поточнее его описать... Порой он был нормальным. В смысле, просто таким крайне жестоким классическим дедушкой из армейских баек. Два раза не повторял, много не говорил, бил быстро и сильно. Просто так или за дело - не важно, одинаково сильно. Нарезал своим личным молодым (молодые в его четвертой группе были его личными) - деньги, пиво, водку или просто пожрать. Но порой он был вообще невменяем. Как-то раз утром видел, как в умывальнике он разговаривал с зубной пастой: 'Паста, паста, пасточка моя! Уээеууаааа, дых, дых!!!...', издавая между делом какие-то нечеловеческие звуки, дергался и трясся. А однажды, катясь на спине Маленького по казарме, вдруг соскочил, разбежался и со всего маху ударился головой в стену, встал через пару минут, схватил табуретку и отлупил ею со всей дури своего верного коня. В такие моменты он вообще был крайне, предельно, неадекватно агрессивен. Когда психоз проходил, он мог несколько часов спокойно сидеть, потом опять становился внезапно - обычно-жестоким и снова - ебнутым наглухо. Мы подозревали, что Репа сидел на веществах. Оказалось, нет. Позже, когда весь его призыв уволиться и останется один Комар, он расскажет, что Репа просто был реально местами не в себе, а когда накуривался и бухал, то наоборот - единственно так вел себя очень спокойно.
  Молодым пятой роты, да и нам, вполне хватало одного его дикого вида. Его глаза... Будто он прямо сейчас в параллельной вселенной, видит что-то ужасное, а вокруг его демоны ада, но он не испытывает страха, он испытывает ярость и решительность с ними сражаться.
  На днях опять произошла драка. Репа грязно обозвал мать Виталика Коновалова, здорового деревенского парня из Твери. Тот, всегда терпеливо переносивший издевательства и побои, накинулся на Репу, но сразу же упал под ударами старших. Об этом узнал их командир и быстро паписал рапорт на перевод Виталика в другую часть. Армейская логика - нарушена дисциплина и принцип субординации, старшинства, ведь Репа - командир отделения. Кинулся раз, кинется и еще, что есть не порядок. Хотя, все понимают, что оскорбление родных в армии западло и даже табу и Виталик поступил единственно верно. Потому больше никто и никогда подобного не отпускал, даже Репа.
  Над нами, на третьем этаже, тоже самое. Ночью топот слонов, беготня полсотни молодых по центральному проходу. Вспыхивают похлеще нашего. Новость на вечерухе - Вовчик Навалов, маленький паренек, попавший также сюда по ошибке военкомата, режет вены.
   Был дневальным, сменился с тумбочки на ужин, один и со штык ножом, без присмотра. Нашел тихое место в яблоневом саду за штабом и резанул по запястью. Повезло, что кто-то заметил его торчащие ноги из-под кустов. Зима, листьев-то нет. Ножик тупой, глубоко не разрезал, да и поперек, надо же - вдоль, может, больше для виду... В общем, в санчасти его откачали, много не вытекло.
  Думали, будут разборки, оказалось, нет. Вовчика отправили к психиатру, психиатр написал временное расстройство, вызванное чрезмерными физическими нагрузками. Дали отлежаться в госпитали недельку, удвоенное питание там и все такое, и вернули в роту. Батя хотел перевести его куда-то под Курск в мабуту и даже отправил. Вовчик приехал, походил там денек и уехал назад. Оказалось, недодали каких-то бумаг и местный комбриг его не забрал. Хотя, скорее всего из-за пометки - кому на хрен в части нужен солдат суицидник?
  Был еще Коля Железный Дровосек, или просто Железо. Из Курска, также с моего взвода в карантине. Целый Мастер спорта по легкой атлетике! Бегал - что шел, просто не чуял. Высокий, сухой, жилистый. Но слабый морально. Начал сдавать еще там, в карантине. Запуганный батальоном, сломался еще до распределений. Попав сюда, мазался по санчасти. Вроде, пытался даже дать им там денег, но его засмеяли и вернули в роту. Там часто били и угнетали по полной, уже еще и за то, что косил.
  В криминалистике есть такое понятие - виктимное поведение, то есть поведение жертвы. Одно взгляда на Колю хватало, чтобы сунуть по роже. Забитый такой, зажатый, с опущенными вечно виноватыми глазами как у дворовой собаки. Я говорил ему в курилке: Железо, будь мужиком, ты супер бегун, здесь это ценят, скоро соревнования рот, займешь первое место, ротный подтянет, парни зауважают! Но он ничего уже не понимал. Сбежал по весне. Вроде, тронулся малость. Оборвал рукава кителя, брюки расправил наружу, снял кокарду, петлицы, тельняшку и пошел так на вокзал. Там его и поймали. Быстро спихнули в обычную часть. Говорили, он там быстро освоился и даже получил сержанта. Не пойму одного - хотел бы перевестись, написал бы рапорт и перевели в миг. Другие говорили, что никуда его не переводили, а положили в дурку. Хотя, по мне это все байки.
  Был Чернобай. Также попавший по ошибке военкомата. Вроде, взрослый, с высшим музыкальным образование. Ничего не умел и не мог. Ни бегать, ни прыгать, ни укладывать купол, не запомнить простейшую вещь из теории. Но упорный, упрямый - как бык. Есть-то - дохляк, дунь-плюнь свалится, соплей перешибешь, но как его не угнетали еще в карантине, а затем уже в батальоне - не сдавался и все! Пер до конца. Стоит в упоре со штангой на спине в сушилке в ОЗК и бушлате при шестидесяти градусах жары. Ему говорят: 'Скажи, Чернобай - 'я долбоеб и дурак', - и отпустим!' - 'Не скажу!' - орет. Так и бубнил, пока все сами там не мокли от жары и он им не надоедал окончательно. Так бы и отслужил, если б не сильная язва на ноге, дыра прямо на голени, в которую можно было засунуть грецкий орех. Все удивлялись, как, там ведь кость! Ему - по фигу. Ходит, хромает, как ни в чем не бывало. Нога гниет, воняет уже. Вот-вот и отрежут, а ему - до балды, не отпускаете в санчасть - ну и хуй с вами. Пока за ухо не отвел к хирургу кто-то из офицеров. Тот - в ужасе. В госпиталь, срочно! Там признают не годным к нашим требованиям и быстро переводят в мабуту. Оттуда он совсем скоро позвонит уже с личной мобилы своему старшему деду и посмеется в трубку. Скажет, что здесь просто рай: жрет до отвала, ходит в местный чипок, спит до обеда и плюет в потолок, а на местных игрушечных дедов клал он прибором с первого же дня.
  Порой, видел Серегу земляка, с кем призывались, что был со мной с самого начала. В его роте - санаторий. Повезло, искренне радуюсь за него. Нормальные старшие. Относились к своим молодым по-честному и без понтов. Правда, под дембель их сержант таки сломал челюсть кому-то из молодых. Но Серый сказал, он сержант был прав и вдарил за дело. Уволился чуть ли не с нами, едва соскочив с года дизеля минимум.
  Саню Лиса тоже вижу частенько в столовой. Он в третьем батальоне. Говорить не получается, но знаю, в их бате все старые - призыва полтора. Жесткие парни, но там требовательный комбат-уставщик. Били они их хитро, в перчатках, без синяков, но и вообще - редко. Много нарезали. За все, за любой косяк - денежка, порой, очень некислая. Такие уж правила.
  У нас этого нет. Зига для всех, кроме себя, отменил нарез денег - не по понятиям. Да и сам в этом плане совсем не борзел, только по делу и за очень серьезный косяк. И то за всю службу я знал только двух, кого он поставил на сумму - из них не было ни одного молодого.
  Во втором бате тупо и скучно - качают. Реже бьют, но слабенько как-то, по моему персональному дерьмометру. Мне повезло, все делаю быстро и правильно, схватываю на лету, потому и не получаю. Кроме случая со Зигой и в караулке, вроде не помню. Хотя по мелочам, конечно же, пинки для скорости и фанеры - это не в счет.
  Другое дело Куст, Валек, Виталя или половина парней с пятой роты. Но и даже там больше за дело. Вот почему в армии важно не опускаться, жизнь тех, кто сдается и ломается изнутри в сто раз хуже, при том, что и жизнь нормальных парней на вкус не лучше, чем тухлые пирожки с прокисшим говном.

  16.

  Время идет. Скоро первый полевой выход, скоро первый прыжок, ждем и того и другого.
  Полевой выход - основа боевой подготовки в подразделении специальной разведки. Теория бесполезна без практики. Занятия по минированию местности в бригаде это совсем не то, что на полигоне.
  По плану должны неделю в месяце проводить там. Со Зигой все было куда чаще. Неделя там, неделя в бригаде. Туда - сюда. Подготовка сумасшедшая. Все запоминается и осваивается быстро, откладывается в подсознание и вскоре нужная мысль или действие извлекается оттуда как на автомате, а это и есть цель любого обучения.
  Полигон в двадцати километрах от бригады. Выдвигаемся утром, в составе отряда. В этот раз только мы, и две роты с четвертого этажа. Пятая рота осталась выполнять какие-то нарезы комбрига.
  Идем быстро, часто бежим. Чуть больше двух часов и двадцать километров за плечами. Маленький плац, три деревянных казармы-барака, столовая, палаточный городок. Полигон, все, как и везде.
  Сильный мороз, селимся в деревянном бараке. Толку мало. Местный кочегар что-то попутал по пьяни и трубы прорвало. Отопления нет. Внутри почти или минус. Бушлаты не снимаем, так и ходим всю неделю в них, но все одно холод, собака, никакого покоя.
  Так как половина офицеров нашего бата в командировке, занятия проводят старшие. Каков бы не был Епиха мудак, но Славина школа - сильная вещь. Что он, что все остальные предмет знают почти безупречно. Отрабатываем правила, технику и особенности минирования объектов. Вяжем заряды, учим формулы расчета, подрыва. Выполняем нормативы на время.
  Мин много, они разные и для разных случаев жизни. Можно растяжкой, можно руками. Одна хороша на засадах, другая при отрыве. Воткнул электро-дитонатор, растянул линию, подсоединил к подрывной машинке, проверил напряжение в холостом режиме и ждешь. Растяжкой лучше на дерево. Группа пройдет, а радист - нет, заденет антенной и - добрый вечер.
  Многие, очень многие как с нашей, так и с другой стороны не успевали даже понять, что с ними происходило. Осколки летят очень быстро, быстрее, чем звук. Раз - и все, тебя нет. Что случилось, как так? Встречайте, святые угодники, навоевался я, хватит.
  Много всяких сюрпризов придумали люди, много тактик, систем. Установлена мина на танк. Ее обнаружили, поднимают, а там - ПФМ. Ее еще называют лягушкой, но это киношное. Убрали груз сверху, она детонирует. Себя и то, что ее прикрывало. В итоге как бы заложенная под танк, на самом деле взрывает группу саперов.
  Есть 'лепесток'. Очень противная мина, даже - минка. Маленькая, чуть больше петарды. Рассыпается сотнями с воздуха. На земле - вроде листик с дерева, серенькая такая или коричневая. Наступил - не убьет, но ступню вырвет или просто сломает ногу. Да, ты живой, но группа уже небоеспособна. Выходят на связь, вызывают вертушку, заданье провалено.
  Всему этому надо учиться. Постепенно, неспешно, с большим интересом. Впервые нету бессмысленного дроча, только практика. Все пробуем, ставим вручную. Минируем. Для интереса - ставим растяжки на группы соседних рот. У них занятия по тактике также 'где-то в лесу', выставляем дозор, выявляем маршрут. Назавтра там уже заложена учебная 'мина', взрывпакет, петарда размером с банку колы. Внутри тротил. Убить не убьет, но шуму и страху нагонит конкретно. Тянем линию, ждем в снегу. Вот, идут. Головной дозор пропускаем. Ядро. Вот радист, командир, фронтальный дозор. Нас не замечают, ебланят. Катушку в боевой режим. Епиха скалится:
  - После подрыва, все, как и отрабатывали. Только не тупим, бля!
  Бух! Шум, гам. СТолб черного снега с землей вырывается почти у ног командира. Он - в сторону, опытный; радист - туда же.
  - Группа к бою!!! - слышим сзади.
  Пока они группируются мы уже далеко. По снегу бежать трудновато, но азарт и задор дают сил. Это еще не конец. Диверсия и засада успешны тогда, когда группа в полном составе вернется на базу.
  Отход по науке. Подгруппа прикрытия слегка отстает, имитирует. Мы по тройкам в разные стороны. Делаем крюк, путаем след. Через полчаса, потные и уставшие, в условленном месте.
  Бочков на нас до балды. Он часто уезжает домой, порой его нет целыми днями. Нам лучше же. Учебные мины, матбаза при нас. Взрывпакетов достаточно. Зига еще будучи тут натаскал их на целую армию, вместе с ЭД (детонаторами). Куча УЗРГМ - детонатор ручной гранаты. Все то же самое, только без боевого элемента. На этом легче всего учиться ставить растяжки: работает по боевому, скосячишь - оторвет пальцы, но учимся быстро, и вскоре все группы разведчиков ходят с тройной осторожностью - наши растяжки стоят по всему полигону.
  В трех километрах - стрельбище. К нему две дороги и несколько еле заметных троп. После подрывов там, группы ходят по тропам, но мы уже ждем их. После стали ходить только по лесу, как и должно он быть, но мы и там не даем им покоя. Понятно, все знают, что это минеры. Офицеры не против, учебный процесс превращается в боевой. Работает соревновательный момент, теперь уже и на нас ведется охота.
  По плану мы также стреляем. В армии это серьезно, не просто так вышел и популял по мишеням. Пишут приказ, определяется время, количество боеприпасов, конспекты занятий в тылу стрельбища и много другого. Выдвигаемся как на войну. Пусть наша задача диверсии, но группа есть группа, идем по науке: головной дозор, ядро, тыл. Головняк далеко впереди, при обнаружении засады - быстрый отход.
  Успешно стреляем. Жаль, только с АК. В отличие от обычных групп, у нас только они. Зато много мин. Уже боевые. В теории это одно, на практике совершенно другое. Как работают некоторые экземпляры лучше не знать и не видеть. Хлопок, взрыв, затем жуткий, вырывающий душу наружу чудовищный свист, шарики, ролики, сотнями разлетаются в сторону цели.
  Часто бегаем. На природе куда легче. Воздух - чистый, вид зимнего леса радует глаз. Тишина и покой, только сосны и ели колышутся на ветру. Вокруг снег, пусть и морозно, но очень свежо. Легкие крепнут, мысли приходят в порядок.
  Понятно, качаемся. Так, для профилактики. Но здесь, на полигоне, это не то. Без парней пятой роты, Епиха не торт, нету поддержки. Но и мы не наглеем, все равно возвращаться.
  Под конец от души повеселились. Нас меняли парни с третьего бата, там, где служил Лис. Наш отряд уходит в Бригаду, их - выдвигается на полигон. Дорога к нему по лесу одна, есть окружная, но никто никогда по ней не идет. Их отряд в полном составе, с офицерами, даже с комбатом. Потому мы без всякой разведки знаем уже, где их 'брать'.
  На этот раз дело чести не группы, но батальона. Третий - наши соперники, чужие, враги. Сейчас и здесь лучше нас никого. Знаем, Батя одобрит, а обрадовать Батю - честь и заслуга для нас. Даже малейшая похвала, хлопок по плечу - счастью нету предела.
  На пути к полигону есть хорошее место. Широкая лесная дорога, где проедет машина, сужается в узкую тропку. С краю - очень густой кустарник. Отряд идет маршем по двое, перед сужением начнет переходить в одного, сбавят скорость, сожмутся. Для нас самое то. Валим три дерева. Пройти не проблема, но надо подлазить.
  С нами группа шестой и четвертой рот. Все остальные пошли на бригаду. Время выхода одинаково, потому батальоны встречаются всегда по середине пути. Так и вышло. Третий бат встретил наших, оскалился и продолжил движение туда, где уже ждала их засада.
  Идут плотным строем. Сужение. Во главе комбат. Сжимаются, толпятся.
  Мы в снегу давно, замерзли, но азарт греет!
  Наблюдатели подают команду.
  Подрыв!
  Несколько 'мин' объединены в линию, параллельно. Человек двадцать у сваленных бревен 'мертвы'. Суета, они не поймут что происходит. Падают. Офицеры командуют 'К бою! Противник с флангов!'. Сразу в тылу - второй подрыв. Там такая же паника. Обстреливаем из холостяка. Как по учебнику: по магазину плотный огонь, длинными. Все, отбой, отбой.
  Погони и быть не могло. Сбор в трех километрах и всеми группами к дому.
  К 'дому'? Уже к дому...
  17.
  В бригаде ничего не изменилось. Все тоже самое.
  Как не хочется спать, просыпаюсь ровно за час до подъема, в пять.
  Неприятное чувство, которое трудно забыть. Лежишь, считаешь минуты.
  Полчаса, двадцать минут, десять - сколько осталось? Вот уже крикнет дневальный, вот опять начнется сначала одинаковый, похожий один на другой кошмарный армейский день молодого солдата.
  Шум, крик, суета. Чтобы не опоздать, не накосячить, надо спешить, продумывать заранее каждое действие. Ботинки на ночь запирают в сушилке. Ключ от нее у каптера - старого с пятой роты. Ломишься в другой конец казармы и молишься, что он не проспал. Ему-то спешить некуда, а тебе надо успеть хорошо намотать портянки, иначе сотрешь ноги уже на зарядке, надо успеть одеться, правильно, единообразно сделать отброску постели.
  Куст постоянно опаздывает. У него все выходит не так, как и у всех. Плохо подшит, никогда нет подшивы, нет ниток, нормальной иглы, берцы грязные - не успевает почистить. За все получает. Страдаем из-за него. Коллектив. 'Косяк в роте - рота в поте', старая армейская мудрость. К качу привыкли, из-за Куста или просто так - все равно его не избежать. Из-за него Епиха почти в первые дни придумал кару страшнее.
  У молодого солдата есть три, ровно три радости в жизни: поспать, пожрать и покурить.
  После карантина постоянно, всегда, круглый день хочу курить, даже во сне. Курим как по уставу - три раза в сутки. После приемов пищи группу заводят в курилку и дают пару минут, за которые ты тянешь одну за другой сигареты, сколько успеешь. Есть хочется, сводит живот, понятное дело, но все ждут обеды и ужины ради курилки. Табачный дым хорошо разгоняет тоску. Затянулся, выдохнул облачко на морозе и как-то полегче становится на душе. Мой прадед в войну побывал в немецком плену. Бабушка рассказывала, там их плохо кормили. Три куска хлеба с опилками в день на человека. Дед менял по тарифу - хлебушек на цигарку. Голодал, но курил. Солдаты, наверное, во все времена одинаковы.
  Так и здесь. Но... Уже на третий день после убытия Славы, с подачи Минструхи нас лишают и курева. Как обычно заходим в курилку, вместо долгожданного 'разойдись!', команда 'группа!'. Значит, надо топать что есть силы на месте, поднимая колени почти до груди, как хорошие цирковые лошадки. Они же ходят вокруг и дымят прямо на нас, предлагая сказать за это спасибо Кусту. Злости нет. Все понимает, дело не в нем.
  Куст опустился совсем. Похоже смирился и забил на все. Это уже пол человека. Лицо такое пустое, уставшее, безразличное ко всему, что никто на него старается не смотреть. Горбатится, вяло передвигает руками. Говорит тихо, невнятно. Скоро и вовсе перестанем его понимать.
  Ведь попал сюда по ошибке. Сирота, что ему делать тут.
  Бабушка часто отсылала ему посылки. Вначале их проверял Бочков, забирал что есть, апельсины там или карамель. Затем коробка шла по рукам стариков. Епиха брал, даже его подсиралы успевали урвать по куску...
  Но скоро прыжки. Наконец-то! Не зря же все это. Каждую неделю минимум два часа занятия на воздушно-десантном комплексе. Не зря мерзли, укладывая купала, не зря мерзли, вися как сосиски на стапелях. Вертолет уже прилетел, по плану прыжков на неделе должны совершить.
  Страшно, конечно же, страшно. Но все бояться по-своему. У меня первый прыжок уже был, на гражданке. Батя решил исполнить мечту, заодно предложил составить компанию. Заплатили деньгу, подписали бумагу, что за нас никто не отвечает и прыгнули с 'Кукурузника' на пшеничное поле. Но там - детский сад, купола с принудительным раскрытием, свободного падения нет в принципе.
   И вот он - день 'Д'.
  Ранний подъем, в четыре утра. 'Перворазники' прыгают без РД и оружия, только штык нож - стропорез.
  Бегом-бегом, опять куда-то спешим. Куст не может собраться, копается на центральном проходе. Епиха подходит, молча отстегивает приклад у АК и с размаху бьет им Кусту по лицу. Сильно так, аж звякнул, но не перезарядился затвор.
  Все замерли. Перестарался. Молчат, смотрят с интересом даже старые пятой роты, только Репа смеется.
  Куст даже не ахнул. Только с привычным уже ему пустым лицом приложил руку к щеке и молча, без слов, посмотрел куда-то вниз. Стоишь на ногах - значит живой, значит в строю, а в строю, как известно, есть только живые и мертвые.
  Быстро завтрак, погрузка, дорога на аэродром.
  Пусть у меня не первый прыжок, но страшно, не буду скрывать. 'А вдруг?' Вариантов без счета.
  Огромное поле, взлетная полоса. Выкладываем купола, мой - '1600' с синей стабилкой, надо же, повезло. У Бочкова - '1666'. Я бы не стал, но ему по фигу. Контруем (привязываем) ножи, ставим единообразно. Все, теперь ждать.
  Сотня куполов на парашютных столах. Теперь их проверит офицер ВДС. Всматриваюсь, вот, вроде он. 'Ми-8' выкатывает на взлетку, у нас борт номер семь. Первые шесть уже стоят на накопителях, снаряжены и готовы к прыжку.
  'Ми-8' принимает первый борт, взлетает, дает первый круг, сбрасывает 'болванчика', огромный мешок метра два в длину - ПДММ, для проверки ветра и места сброса.
  Начальник службы дает добро. Второй круг уже людей. Маленькие человечки на высоте шестьсот метров по одному выскакивают наружу. Вот черная точка летит. Про себя: 'один.. два... три...' - купол открыт, за ним уже остальные. Вот и мы сейчас также. Все, назад не свернешь, только вперед. Почему-то спокоен.
  Вот накопитель. Старшие офицеры ВДС проверяют исправность приборов, контровок, подвесную систему - все узлы и элементы. Безопасность превыше всего. Если будет отказ, он персонально ответит, контроль самый суровый. При малейшем подозрении на неисправность распускают купол прямо на месте.
  Все ближе и ближе...
  Вот уже пятый борт погружается, шестой бежит наготове.
  Вот и наша зондеркоманда.
  Как хищник вертолет идет на посадку. Рев двигателя, шум винтов, неприятный, противный - 'ццы-ццы-ццы-ццы'. Бежим, ветер сдувает. По одному, по одному. Внутрь. Воняет соляркой. Мое место справа, на баке. Рампы - жопы у вертолета - нет, стою в трех метрах от края.
  Плавно поднялся, все выше и выше. Вот офицер ВДС крепит карабины к тросу, хлопаю товарища спереди, показываю - 'все ОК'. Так положено, значит, тебя прицепили. Также покажут и мне.
  Смотрю вниз - высоко! Большие озера кажутся маленькими, блестящими на солнце кусками фольги, дороги змейками тянутся вдаль, по ним бегут крошечные автомобильчики, как насекомые. Туда, на землю - только прыгать, тебя не опустят иначе никак. А прыгать сейчас, вот уже, через пару минут, пока он закончит маневр.
  Противный сигнал давит на уши, загорается лампа. Бочков дает команду жестом: 'подъем!'. Мы, правый борт, выстраиваемся перед рампой. Я - третий по счету. Положение стабилизации принял, руки прижаты, ноги врозь, чуть согнуты внутрь. Шатает. Сердце стучит - тук-тук-тук - выскакивает наружу.
  И тут забирает мандраж! У всех по-разному, у кого-то внизу, у кого-то в начале полета, у меня здесь, у порога. То ли страшно, то ли тошнит. Хочется одного - побыстрее отсюда выпрыгнуть и приземлиться.
  Зеленый!
  Первый пошел - прыгает вниз. Два шага вперед. Три секунды!
  Второй - вниз!
  Вот и я у самого края. Бля, сердце щас выскочит из груди. Боже, как же красиво, солнечно там!
  Про себя 'раз...два...три...'
  Хлопок по плечу, крик выпускающего: 'Пошшеееооооол!!!'
  Шаг вниз. Все замирает вокруг... Шум винтов где-то там, позади. Я в тишине и только солнечный свет, такой яркий, красивый... Тело свободно падает вниз. Легко и спокойно. Даже сердце, кажется, остановилось. Должен отсчитывать, но я не считаю, я ору что есть силы и не слышу себя... Так красиво!
  Где же мой куп...
  Бах!
  Вот и он, надо мной. Слава Богу!
  Там, не земле, нас посвящают в десантники. Купол вместе с запаской сложены в парашютную сумку. Двое берут ее, ты нагинаешься спереди, они раскачивают ее по кругу за ручки, на третий бьют по жопе. Попало мне неудачно, железом запаски. Но все равно, сегодня я счастлив.
  Все это время с утра и пока не прибыли с прыжков, Куст молчал и не жаловался. Ну, молчит, как обычно, значит все хорошо. Но распухла щека, безобразно надулась и скрывать ее стало никак. Отвели в санчасть, доктор сразу сказал - в двух местах сильно сломана челюсть, на госпиталь! А это косяк. Прежде врач заставил Куста писать рапорт о причине. Он написал: 'отжимался на брусьях, зима, лед, рука соскочила, упал рожей на брус', хотя мог легким движеньем руки отправить Епиху на дизель. Начмед, конечно, поверил. Уже третий такой случай во втором батальоне за неделю.
  И я тоже так делал. После того утреннего осмотра неделю не мог нормально ходить и дышать. Отправили проверяться, думал серьезная травма. Оказалось, сильный ушиб. В санчасти тоже спросили: били, небось? Я ответил - брусья, гололед, боком упал. Отмазка железная и очень правдиво звучит. Помогла и Кусту. Комбат, конечно, ругался, совсем распустились. Но он также был мудр, как и силен. Все осталось на прежнем.
  Вот и отмучался Куст, уехал в город, в стационар. Первое время Епиха срал кирпичами. Заслал ему весточку: будешь молчать - по приезду свожу тебя в балдер и накормлю пирожками. Забегая вперед - так и не накормил, когда понял, что дело замяли.
  Нас стало меньше, гораздо труднее. Слабаки отлетали, Валя с Кустом парились в госпитали, но их место никто не хотел занимать. Утром зарядки усилились - куда уж, хрен его знает. Ощутив безнаказанность, Епиха все больше и больше дает волю садисту внутри себя.
  Если раньше молодых делили на две команды: больные на уборку территории, здоровые на зарядку, то сейчас и того лучше. Дневальный будет в три или четыре утра. Ты, одурев от бессонных месяцев, холода и слабости, плетешься на улицу и долбишь лед зимой или по весне метешь грязную жижу. Если все сделал - просто стоишь и промерзаешь. Часами. Без пятнадцати шесть ты снова в казарме, раздеваешься, и тебя ведут на зарядку. День только начался. Когда закончится - хер его знает. Может в десять, может в двенадцать, может, в час. Если выпадет снег - в три часа ночи тебя опять поднимут и день начнется сначала.
  Лежа дома в теплой кровати можно мечтать о подъеме на Эверест. Можно даже увлекаться экстремальным туризмом, совершать длительные походы, выезжать на природу. Хорошо, когда знаешь, что через час, день или два ты будешь дома. Опять в теплой кровати, сухо одет, а руки согреет горячая кружка какао. Здесь же ты знаешь, что если ты мокр - то сушить все придется скорее всего на себе. Даже в мороз. Тебя не ждет жена или подруга с горячим и вкусным обедом, ты не окунешься в горячую ванну, не смоешь всю грязь. Ты даже едва ли согреешься. И даже не думаешь, что когда-то вернешься домой. Дом где-то там, на Луне, на Марсе, в другой Вселенной или в параллельном мире. Может, его даже нет и никогда не бывало. Ждешь одного - середину июля, когда уволятся старшие. Ты так же будешь служить, как и служил, без вкусных обедов, горячих ванн, ласковых жен и теплых кроватей, но уже легче.
  Там, на гражданке, всегда есть отдушина. Даже у тех, кто работает тяжелым трудом. Даже если у тебя мегера жена, сын долбоеб, а начальник - мудак. Все равно ты придешь домой, включишь телик, возьмешь книгу или тупо напьешься. Иначе никак. Человек не может жить без разгрузки. Мужчина, женщина, старик, бабка или ребенок. У каждого есть что-то, что отдаляет его от проблем. Начиная от пазлов, спорта и заканчивая тяжелым запоем.
  В армии у молодого солдата этого нет. Нет ничего, чтобы хоть как-то тебя разгрузило. Каждый день ты один, общения нет - оно запрещено. Его пресекают, чтобы мы не сплотились и не дали отпор. Один, там, внутри себя, в своей голове, постоянно - день за днем. И нет этой отдушины, только проблемы, с утра и до ночи, а ночью - сны о проблемах дневных.
  Хорошо служить тем, кто не думает, кто умеет выключить мозг. Они служат легко, везде и всюду, куда б не попав. Армия она вообще глубоко субъективная вещь, для каждого взятого индивида отдельно своя. Тинт, молодой прибалт с пятой роты, простоват, немногословен. С него весь день не слезает Репа: иди туда, иди суда, делай то, делай се! Залезет кататься на шею, а Тинт его носит. Кричит, бьет помаленьку. Как-то раз перестарался, ударил под дых - Тинт с копыт. Упал и потерялся. Приносят воду, окатывают и сажают на стул отходить. Я рядом. Тинт смотрит, как ни в чем не бывало и с усердием ковыряет в носу.
  - Ты че, Тинт, его наебал? - спрашиваю его, слегка офигев.
  - Нееет.
  - Тебе че по фигу, что они над тобой издеваются так?
  - А что пережив'ать, - медленно и тягуче выговаривает он. - Пройдеооо'от.
  Есть такое понятие - болевой порок. У каждого он свой. Одному воткнешь шило под ноготь, он едва ли почует, другого слегка ущипни - заорет. Заорет честно! И смысл не в том, что первый умеет терпеть. Просто он и не чует самой этой боли.
  Так и в душе. Тинту - по фигу все, что происходит вокруг. Мне кажется, если настанет конец света и нам останется жить пару минут, он будет зевать и поглядывать на часы.
  Другое дело Куст, Виталик или Валек. Другие парни, о которых я не хочу вспоминать - много их, подобных. Чуть что - начинает колбасить. Виталик хоть как-то пытался держаться, хотя его выдает: руки и ноги трясутся, глаза как перед расстрелом, а голос надорванный и дрожащий. Валя же - отдельная басня. Когда начинался пресс - он почти терял сознанье от страха. Бледный, жалкий такой. Глаза как у бедного еретика, попавшего в подвал инквизиции. Как попал в госпиталь, сотни болячек открылись.
  Все это нервы, а нервы - болезнь. Кто-то открыто, а кто-то в себе считает таких как они проебщиками. Я стараюсь быть объективным, даже в чем-то жалею, хотя, конечно же, злюсь. Но как и не вина того бедолаги с чувствительным нервом, так и они. Страх - нервы, а нервы - болезнь. Находясь каждый день, месяцами подряд в таком положении можно и вовсе уйти головой, так что их болезни - нормальное дело. Можно даже считать, удача.
  Парни с пятой роты как грустные серые мумии, только хуже. Из уважения стараюсь на них не смотреть, они не хотят выглядеть так. Представляю, какие были они на гражданке - крепкие хлопцы, морально стойкие, боевые. Не одну рожу разбившие в своих селах и городах, до попадания сюда. Здесь же - иные. Кто-то сломлен, кто-то очень сильно согнут. Говорят мало, тихо и с неохотой. Да и времени нет. Бегают, суетятся с утра и до ночи, а ночью вспыхивают до утра.
  Редкие разговоры одни - сколько осталось до увальнения старших. Жизнь после представляется красивой и радужной. Очень тихо, в полголоса говорим - 'а там, чего гляди, и до...' - шепотом... - 'дома, недалеко', и в глазах проскальзывает надежда, которая уходит с первым же криком.
  Дом представлялся иным, каким-то сказочным местом, светлым и чистым. Там рядом родные, близкие люди. Когда захотел, просто так - сел и отдохнул. Просто сел! И никто тебя не тревожит. Хочешь покушать - пошел и поел. Хлеба с маслом, сладкого чая. Там есть выходные, когда можно... поспать. Лежать под одеялом и никуда не спешить. В тишине. Да много ли надо для счастья? Проблемы гражданские кажутся смешными и мелочными.
  Мечту о доме каждый хранит в себе. Дом - это святое. Те, кто не ладил с родными, жестоко об этом жалели, любили своих матерей так, как никогда не любили до этого. Уважали отцов. Скучали по братьям и сестрам, родным. Дом - это счастье, свобода. Здесь мы ничего не имеем. Вообще. У нас нету прав, никаких. Нам нельзя ничего.
  Армия это самый низ, дно. Целая жизнь. Здесь ты растешь, физически и духовно, через боли и муки. Иначе никак. Стоит ли? Да, стоит! Все-таки, армия чертовски полезная штука.

  18.

  Всем было трудно, не только нам. На четвертом этаже казармы батальона одного парня нашего призыва сняли с окна. Он был хиловат. Так - нормально, но по местным стандартам не то. Все началось как и везде со слабой физухи, попал в разряд слабачков. Начался пресс, издевки, лишнее внимание. Любимая шутка над ним была такова. На спортгородке располаги валялась куча железа, там ставили стул, давали в руки гриф от штанги и заставляли ловить 'рыбу'. Подцепит краем грифа блин или гирю и вытягивает ее на центральный проход - 'берег'. Обязательно громко кричит под общий смех: 'поймал щуку на 15 кг!, поймал сома на 32 - еле вытянул!' Так и получил кличку Рыбак.
  Как-то ночью стоял он дневальным по роте, вскарабкался на подоконник. Повезло, что дежурный не спал. Бросился и стащил его за ремень. Об этом событии никто бы и не узнал, если б не разговоры в курилке. Рыбака поначалу хорошо прессанули - для порядка, но потом почти отвязались. На всякий случай.
  Много разного было у всех, но почти всем тяжело. Второй батальон славился своей неуставщиной. Роты связи и обеспеченцы над нами постоянно бегали как стадо слонов по ночам. Там нагибали даже своих, старших призывом. Был один малый - кто-то сказал, что он закладывал всех замполиту. Ночью подняли свои же и хорошенько помяли, за пару месяцев до дембеля. Сломали челюсть и выжгли чем-то наколку 'спецназ' с плеча. Видел его в санчасти, он оттуда и увольнялся. А на избивших завели дело, вроде бы даже сослали на дизель.
  В третьем бате все было немного иначе. Как я говорил, любая оплошность там стоила денег. За каждый косяк нарезалась монетка. Платили все, без косяков молодому нельзя. Кто залупался - того уже принуждали. Мой хороший друган там отказался платить - сгноили в нарядах по роте. Уже через месяц был еле живой от напряжений и недосыпа, слег в госпиталь с истощением.
  В ШМС чуть иначе. По серьезному бить там, конечно, не били, хотя волю рукам давали частенько, лося там, колобашку. Но Устав применяли всегда, в дополнение к остальному. Качали серьезно. Был взвод там (в ШМС взводы, а не группы) у одного из самых ебнутых на голову сержантов - месяца три парни спали не больше трех часов в сутки, ночью качались, стояли в дужках, приседали по пять тысяч раз; днем - занятия, как и положено по Уставу. Регулярные проверочные занятия, к которым относились очень серьезно. За время там парни заучивали целые тетради теории - ТТХ, тактика, парашютные системы, правила стрельб. Уже под дембель мой будущий друг по четвертому батальону Спартак покажет фото их взвода на третий месяц. Барак, полигон, группа парней. Худые настолько, что лица едва узнавались. Узники Бухенвальда, я не шучу. И если нагрузки у нас в батальоне были не меньше, старшинство значительно жестче и был беспредел, но мы, хотя бы, не ели на время. Они ж там часто - просто не ели, тупо сидели и смотрели на стол. Бить в ШМСе серьезно нельзя, потому и не ели. За провинность. Так вот, короче.
  Понятно, не во всех взводах ШМС было одинаково лихо. Где-то полегче, где-то труднее, в паре и вовсе - курорт. Но основной его недостаток заключался в другом. После четырех месяцев подготовки курсанты (а они назывались именно так) сдавали контрольный зачет и распределялись по батам. А там ШМС не любили по-взрослому! Дедушки ждали новое мясо как дембель. Готовили встречу, заранее смаковали, что сделают с ними и как. Того дня ждали и мы. Молодых станет больше - это уже хорошо, ну и звериное любопытство, куда без него. Ведь это будет с ними, не с нами.
  Так что по всем раскладам выпускникам ШМС не светило хорошее будущее. Мы как-никак привыкли друг к другу, чужие нам были совсем не нужны, разве что лишние руки. Да и обида осталась со времен карантина. Потому что бат - это бат, это настоящая армия, которой нам, казалось, они еще и не нюхали.

  19.

  Весна...
  Прошли суровые январь и февраль, стало теплее. Март выдался мокрым, пасмурным, а солнечный апрель был уже на исходе. Скоро май - теплый, даже жаркий после студеной зимы. За ним будет июнь - месяц начала увольнений в запас старшего призыва. Какие-то дни, вроде бы, месяц-два. Но время злодейски закручивалось в густую вязкую массу, тянулось медленно, не торопясь, словно посмеиваясь над нами. Как хотелось его подогнать! А еще лучше закрыть глаза и представить - вот уж июль и в бригаде остались лишь мы, а старшие - дома. Но... Оно не подвластно, увы.
  Завертелась служба.
  Гарнизон, полигон, наряды, учеба, серые будни. День за днем только хуже. Епиха зверел, набивал руку, становился смелее.
  С Бубой серьезно задумали забить его где-нибудь в лесу на очередном полигоне. Не до талого, но напугать по взрослому. Еще Буба предложил его обоссать. Отличная идея. Но, то ли Епиха узнал, то ли почуял что-то... Был всегда не один, всегда на виду со своими мюридами. Хитрый он от природы. Разговаривать молодым между собой и так запрещалось, но Буба спал со мной рядом, мы могли перекинуться парой слов после отбоя. Епиха нас расселил. Через пару недель очередной полигон, но чую, что кто-то из нас двоих останется в роте.
  Есть такое понятие "одембелел". Когда старый солдат, не имея на то серьезных оснований, ведет себя как настоящий, матерый дембель. Везде, конечно, по-разному, но в целом выглядит так.
  Увольняется старший призыв. Еще вчера этот горе солдат, бобер, бегает по казарме как угорелый, качается ночами в сушилке, а половая тряпка его лучший друг и товарищ. А тут раз - и вдруг он стал старым. У него расправляются плечи, голова поднимается, голос грубеет, меняется он весь как изнутри, так и снаружи. Подшивается в двадцать сложений, отбивает, носит берет или кепку "по борзому", приспускает ремень, пробивает ботинки, стачивает звезду на солдатской бляхе. Начинает ходить неспешно, вразвалочку, и - обязательно руки в карманах! Летом может даже снять берцы, а в столовую ходить в казарменных тапках - верх борзоты! Вот про таких и говорят - "одембелел". Настоящие старые, уважаемые, не рисуются, выглядят аккуратно, и в этом весь шик. Форма выцвела, но сидит по фигуре; берцы старые и всегда до блеска начищены; их стертая подошва как бы говорит за себя - я оттоптал в них не одну тысячу верст. Такому нет смысла внутреннее заменять внешним. Весь его вид: плевал я на ваши условности, хочешь поспорить?
  Вот так разом одембелело пол пятой роты, живущей с нами на этаже. Показная армейская лихость сквозила во всем. И хотя половина из них были нормальные парни, свобода ударила в мозг. Короткие стрижки под бокс, руки в брюки, дерзкий голос и борзота. А тут еще молодые, а ну иди сюда!
  На мое удивление, драк среди них почти не бывало. Это странно с любой стороны. Почти сорок парней одного призыва лишились железной руки. Кто-то же должен рулить и командовать. Но они наоборот даже вместе решили, что вдруг, если по какой-то причине Зига вернется из командировки - пошлют его на хер. Типа, хватит терпеть. А тронет кого - кучей налетят и отпиздят.
  Я думаю, в слаженности их коллектива сыграло наличие молодых. Живых постоянно не больше семи. Вся злоба, обида и ненависть к армии обрушились на них как ураган. Каждый мыл, стирал, убирал ровно столько, сколько по норме рассчитывалось на шестерых минимум. Расположение и территория роты должны быть всегда в чистоте. Там, где едва успевала бы целая рота - их молодежь справлялась и впятером. И все под присмотром, криками, пинками и руганью.
  Мы почти всегда подшиваемся ночью, днем нет времени, либо занятия по уставу и программе боевой подготовки–либо физо и наведение порядка, уже вопреки всяким уставам.
  Полтретьего ночи. Беру китель, подшиву и ковыляю в бытовку. Там уже сидит Андрюха Суровый, он подшился до середины, держит иголку в руках, смотрит по странному, как-то, насквозь меня и ничего не замечает.
  - Андрюха. - Толкаю его. - Что с тобой?
  Глядит.
  Все понятно. Вот и его накрыло.
  Суровый еще на гражданке был парень… суровый. Сельский бугор, весельчак. В карантине он уже умудрился затеять разборки со своими соседями в кубрике: это мое, а это твое, хочешь что-то сказать? Он нравился мне, мы были почти земляками, относились друг к другу на равных. Говорили не часто, не получалось, но даже так взаимного уважения не скрывали.
   Он был мрачный и грустный. На него не похоже, обычно скрывал, как и все.
  - Опять Репа? – спрашиваю его.
  - Да не... – отвечает он.
  - А что?
  - Да так… все надоело...
  - Осталось немного, - толкаю его в плечо, - хорош, Андрюха!
  - Понимаешь, - растягивает он слова, говорит равнодушно, без злобы. - Половину из них я бы обоссал на гражданке… А здесь кто они - дембеля! Неприятно все это...
  Он вздохнул и замолчал. Я жду, знаю, он хочет что-то сказать. Так и сидим с ним в полной тишине, только жужжание ламп и храпы из солдат где-то там, вдалеке.
  Минут через пять он убирает иголку, толкает меня в колено и, словно решив что-то внутри, заглядывая прямо в глаза, говорит:
  - Домой я звонил, Диман! Шира мобилу дал, нормальный он пацан... Батя трубку берет. "Алло, алло" говорит. Я ему… Батя! А голос дрожит, сука. Батя мне, что там, как у тебя дела, сынок... У меня ком в горле встал, понимаешь?! Грудь разрывает! Не знаю. Слезы сами текут... Льются ручьем, понимаешь? Я хочу их остановить, а никак!..  Я ведь в жизни никогда не плакал, Диман. Никогда! А тут... Батя там замолчал... Я ему, все хорошо, бать, все хорошо... Поговорили. Он все понял, конечно. Короче. С мамкой не стал, не сдержался бы вновь...
  Мы посидели, молча подшились. Пора уходить. Суровый толкает опять, но теперь в его глазах злоба:
  - Когда ж все это кончится, блять?! Диман, скажи!
  - Скоро, Андрюха... Чуть осталось. Потом вспоминать еще будем и улыбаться! - говорю ему, а у самого на душе как насрато, никто ведь не знает, что надежду свою сам я уже почти похоронил.
  - Обещаешь? – он смотрит мне прямо в глаза с какой-то звериной надеждой.
  - Спорим на ящик пива! – через силу смеюсь ему в ответ.
  Он, наконец, улыбнулся.
  - Ладно, пошли…
  Через пару недель после этого разговора всю пятую ротувывезут на полигон до дембеля старшего призыва. Что молодые там вместе с Андрюхой переживут в этот месяц, еще будет расходиться страшилками в байках по всем батальонам бригады.
А к нам из госпиталя возвращается Куст. Отъелся, поправился там на больничке. Но Епиха быстро вернул с неба на землю. Прокачал его, и нас за одно, чтобы жизнь не казалась малиной.
  Вместе с Кустом приехал Влад Семенов по кличке Чекист. Он был старшего нам призыва, добрый такой, отзывчивый парень, высокий, медлительный, крепкий увалень с ботинками сорок шестого размера. Порядок он не наводил и не качался, но в остальном... Епиха по своей садистской наклонности устраивал часто шутки над ним. Однажды заставил молодых обернуть его в гимнастический мат и отпинать. Просто так, потому что не нравился добрый нрав и незлобность Чекиста. Да и потому что ответить Влад по доброй своей натуре не мог, хотя был больше Епихи на целую голову.
  Годность для службы в армии это во многом не медицинский ведь показатель. Многие для нее попросту не готовы. Не по здоровью или физухе - внутри. Нет решимости, злобы, внутренней жесткости и даже жестокости. Нет умения и готовности драться за себя и свои интересы, идти всегда до конца. Таких парней, как правило, воспитывают в очень добрых любящих семьях мягкие интеллигенты родители или просто - матери. Они порой очень наивны и совсем не жестоки. И вот попав в лес, где вокруг бродят голодные злобные волки, такие парни теряются и бывают гонимы до самого дембеля. Это, наверное, самое страшное. Терпеть боль не так плохо, как терпеть унижение. От старших это одно, так положено, принято так, но терпеть тоже самое от своих - это другое.
  Но это все общий случай, у Влада было иначе.
  Чекист ждал дня дембеля чуть ли больше всех нас вместе взятых. У него, по словам, была добрая мать. В нее он, похоже, весь и пошел. Потому что отец был тиран. Он и кличку-то получил из-за него. Батя - комитетчик, оттого и погремуха Влада - Чекист. Затащил сюда сына, как только мог, хотя, понятное дело, при обычной проверке его бы отсеяли на психологических тестах, хоть даже и по физо он был крепок и здоров. Видимо, его отец верил, что армия выбьет из сына всю эту слабость и дурь. Но она вопреки всему лишь усилила. Натерпевшись, насмотревшись вокруг, вместо борьбы, злости, ненависти, он стал только добрее.
  Влад трогательно выкалывал иголочкой в своем маленьком календарике дни до возвращения домой. До этого светлого дня, как и всем старичкам, ему оставалось чуть больше месяца. Но тут вдруг в бригаду приехал его отец. Пошел прямо к комбригу, даже не навестив сына, и кое о чем пообщался. Затем Влад узнал… что служить ему здесь еще по контракту три года. И если он не подпишет бумаги, то дома его просто не ждут и туда он может не возвращаться.
  Я знаю, как он переживал. Гражданскому человеку сложно представить себе подобную ситуацию. Таков уж он был. На отца не озлобился, принял как есть, и так же любил его, как и раньше, рассказывая нам о нем с восхищением.
  Время близилось к дембелю старших. Мы думали, что будет попроще. Вот он их дом, рукой дотянуться, они станут добрее, человечнее что ли. Но получилось наоборот. Все они стали злые, как волки. И если б не пара событий, могло бы дойти до серьезного срыва. Из пятой роты, убывшей на полигон, в бригаде осталось не больше десяти человек - для нарядов. Наша группа же осталась в полном составе.
  Их дембеля ебланили круглые сутки. С ними остался один молодой - Ефрем. Сильно грустил. Попал сюда раньше нас на пару недель по первой осенней партии. Худой, как скелет, бледный и сломленный напрочь. Мыл и убирал всю располагу на роту, почти не менялся в нарядах. Казалось, упадет и не встанет. Но желание выжить - это где-то внутри. Когда тебе кажется, что щас ты умрешь - отключается мозг, включается экономный режим «автопилот». Работает до тех пор, пока позволяет выносливость. Думаешь мало, ходишь как зомби. Это биологическая функция, защитная реакция, механизм сохранения энергии. Так и Ефрем. Говорили - делал, говорили - не делал. Летал с автопилотом и представлял все вокруг, похоже, как в сильном тумане.
  Так и все, держались каждый по-своему.

  20.

  В этот день произошло событие, развернувшее всю дальнейшую службу.
  Занятия по теории в ленинской комнате. Входит Бочков:
  - Епихин, кто у нас в компах может шарить?
  - Не знаю, товарищ старший лейтенант. А что нужно сделать?
  - Да, пришел майор Жиров, сказал, их хакер болеет, там что-то надо ему напечатать, попросил бойца выделить.
  В компах я не шарил, но печатать быстро и без ошибок научился еще в институте. Понятное дело, молчал. Свои способности в армии лучше держать при себе, иначе будешь делать как все и еще - по способностям. Оно тебе надо?
  - Кто у нас с высшим образованием? – уточнил Бочков.
  - У Шлыкова, - ответил Епиха.
  - Вот его и отправим!
  Проклиная последними матами Бочкова с Епихой на пару, я вышел. Меня уже ждал майор Жиров.
  Майор Жиров служил в кадрированном (сокращенном) седьмом батальоне. Там были только солдаты водители - обслуживали огромный парк грузовиков. Восемь человек, все - старшего мне призыва, жили у нас же на этаже, занимали крайний кубрик и особенно не отсвечивали.
  Я быстро отделался от несложной работы, напечатал под диктовку Жирова нужный приказ. Старался медленнее, чем мог, но даже этим его удивил.
  Вечером вызывают к Бочкову.
  - Тебя ждет полковник Петров. Знаешь такого?
  - Никак нет, - отвечаю.
  - Командир седьмого батальона. Майор сегодня тебя забирал - вот оттуда. Че им от тебя надо, бля?
  - Приказ печатал.
  - Да... Ну лан, пиздуй к нему. Придешь - доложи!
  Я постучал в кабинет, доложился по форме:
  - Товарищ полковник, рядовой Шлыков по Вашему приказанию прибыл! Разрешите войти?
  Он подошел ко мне и... протянул руку.
  Так я и познакомился с полковником Петровым.
  Настоящий комбат, офицер с грудью боевых орденов и медалей. Даже на общем фоне офицеров бригады он выделялся особенной выправкой и бодрым, решительным видом.
  - Молодцом выглядишь, - гаркнул он поставленным командирским басом, - я тебя не так представлял - заходи!
  Тогда для меня - немыслимое дело. Даже командир пятой роты капитан Злокин вселял во всех ужас, при его появлении замирали мухи на полном лету, а здесь - командир батальона, целый полковник здоровается со мной за руку. Мне кажется, если бы тоже самое проделал президент - тогда на меня это произвело бы меньшее впечатление.
   Я слегка офигел, но выслушал молча. Выбора, понятное дело, не имел. Оказалось, Петров писал методическое пособие для разведгрупп специального назначения. Ему нужен был человек, который мог просто быстро печатать под диктовку.
  - Вызову тебя, когда потребуешься! – опять гаркнул он и разрешил удалиться.
  Потребовался я уже на следующий день. Меня стали снимать с нарядов и добрые два-три часа я проводил у него. Не хотел, но здесь я уже ничего не решал. Ситуация шаткая, между молотом и наковальней. В группе с меня требовали присутствие на занятиях, знание материала, который я пропускал, но Петрова это волновало не больше, чем проблема шовинизма на крайнем севере. Епиха же частенько прокачивал вечерами меня персонально просто за то, что я был вне коллектива. Единственным хорошим моментом во всем этом было, пожалуй, одно.
  Петров не страдал высокомерием, как почти все офицеры бригады и мы порой, когда ему надоедало диктовать, общались с ним на разные темы той, гражданской жизни.
  В нем сочетались две вещи.
  С одной стороны: фанат специальной разведки, чемпион чего-то там по рукопашному бою, трижды висевший в училище на отчислении за побои над сослуживцами; ветеран двух военных конфликтов; кавалер боевых орденов и медалей. Но с другой стороны - тонкий, внимательный собеседник, очень умный во всех отношениях. Его проницательный взгляд как бы прятался за суровой военной внешностью. Он замечал все, абсолютно все. Читал окружающих как раскрытую книгу: реакции, эмоции, интонацию. Скрыть обычному человеку от него что-то было почти невозможно.
  Внешность отражала внутреннее его содержание. Образец выправки офицера: сухой, подтянутый, совсем не здоровый в общем понимании, среднего роста, но жилистый и с идеальной прямой осанкой. Весь как бы стальной. Лицо - волевое, строгое; взгляд тяжелый, открытый, прямой; голос - командный, жесткий, резкий, как винтовочный выстрел. Таким он был почти постоянно. Но, найдя во мне собеседника там, где не ожидал, открывал себя с другой стороны.
  В тот момент службы я был озадачен многими вещами, мне непонятными. Окружающее тогда казалось глупым, никчемным занятием, тратой времени, сил, бесполезной тупой суетой. Кач, дроч, лишения всего, что ты имел или мог иметь. Ради чего? Для чего? Все внутри помимо моей воли противилось тому, что было вокруг.
  Он это видел. Спрашивал, невзначай, как служиться мне? Спрашивал просто так, потому что знал, что я отвечу: "хорошо, товарищ полковник!", что я этим совру, и что так служить я, по сути, и должен.
  Проверял. Мог спросить ни с того ни с сего, между диктуемыми фразами текста: "А ты в курсе кто генсек ООН сейчас? А кто был до него? А как по-английски будет "разведка"? В каком году была битва на Калке?" Удовлетворяясь ответами, затем уже стал интересоваться мим личным мнением: "А что ты думаешь о нашем государственном устройстве, не хуже ли оно, чем было при Союзе? Правилен ли был режим апартеида в ЮАР? А как думаешь, в чем истинные причины октябрьского переворота?"
  Начал относиться значительно лучше, порой называл даже по имени, а под конец и вовсе – по имени отчеству. Когда сказал первый раз - я чуть не свалился со стула, но потом как-то незаметно привык, поняв, что он так специально старается удалить все уставное в нашем общении, и ему наверняка в глубине души был приятен романтизм офицерства еще той, царской армии, когда все друг к другу относились на Вы. Его интересовало, казалось, все вокруг, кроме самой армии, потому что он про нее знал все или практически все. Я был этому рад, ибо за месяцы здесь заметно тупел.
  Помню, печатаю. Он сидит, курит, думает о своем. Вдруг он уже не командным, обычным, даже вкрадчивым тоном, мне говорит:
  - Таким как ты служиться намного труднее, ты в курсе?
  - Каким, товарищ полковник? – уточняю я по привычке.
  - Думаешь много, - он смеется.
  Я набрался смелости и спросил:
  - Это разве плохо в разведке?
  - Наоборот, - он охотно соглашается и кивает головой, - хорошо, очень хорошо! Только из таких выходят настоящие разведчики. Но служить - тяжелее! Намного. Оставь-ка, давай передохнем…
  Он откинулся на спинку кресла, улыбнулся:
  - У тебя много вопросов, я знаю. Валяй!
  Да, за крайние месяцы у меня накопилось их немало. То, что я увидел здесь, отличалось совсем от того, что ожидал увидеть. Армия в глазах гражданского человека она вообще совершенно другая. Ее не понять, не осмыслить, и даже попав сюда, не каждый поймет. Кто-то проскочит на шару, а кому-то и вовсе не надо. Мне же интересно все, что непонятно, но ответов пока найти я не мог.
  Подумав минутку, спросил:
  - Товарищ полковник, почему здесь такие условия?
  - Какие? - он опять улыбнулся.
  Меня как прорвало:
  - Я знаю, точно, нас кормят даже хуже, чем в мабуте. Мы почти не спим тут, руки-ноги отмораживаем, потому что не хватает даже валенок на зиму, а которые есть - дырявые и маленькие! Идешь – один 40-го размера, а другой 45-го! Даже тулупы в караулке и те дырявые!А носим мы рюкзаки десантника модель пятьдесят четвертого года, а не тактические современные, как во всех нормальных армиях. Много денег надо для этого разве? Вон, в штатах обычный солдат одет в самое лучшее, ест мясо, там, че хочет, спит как полагается. Да ладно штаты… у нас те, кого перевели в мабуту, рассказывают, что даже там условия лучше. Но мы же, товарищ полковник, целый спецназ армейской разведки! Да и дедовщины в мабуте уже почти нет, а Вы без меня знаете - здесь она хлеще, чем во всех остальных частях, и многих ломает. У нас есть парни, которые уже никогда не станут нормальными. Толк-то во всем этом, какой?
  Он как обычно внимательно выслушал, не перебил. Затем встал, подошел к книжному шкафу и что-то долго искал. Найдя, крякнул довольно, вытащил книгу и положил на стол, прикрыв рукой.
  - Хорошо! Вот представь, - начал он, - что здесь ты будешь высыпаться, есть вволю, всегда будешь в тепле – как в штатах. А тут вдруг случись война!  Еще вчера ты стоял в наряде в теплом недырявом тулупе, а сегодня уже в горах выполняешь боевую задачу. Представил, да? А знаешь как это там, на войне? – он сделал паузу и долго изучал выражение моего лица. - Ты вообще перестанешь спать, будешь есть сухари, мерзнуть похуже нынешнего, потому что часто на выходе спать будешь в сугробах в мороз. И тебе придется там не только мерзнуть –тебе придется еще и убивать. Да – убивать. И самое главное, что тебе будет страшно. Так страшно – как никогда прежде, потому что тебя тоже будут стараться убить! Мы ведь не пушкари, не тыловики и даже не внутренние войска, что стоят на блокпостах. Ты как на яву увидишь свою любимую мать, которая получает на тебя похоронку. Увидишь, как убивается горем твой отец, как плачет жена, дети не понимают, что их папы уже нет. И тебе так сильно захочется жить! Зачем вообще мерзнуть и голодать, зачем идти туда и убивать других, таких же как ты, зачем рисковать быть убитым? Зачем лишний раз высовываться при обстреле? Нахер оно все это тебе надо? Ты будешь так думать, если не будешь готов к этому.
Он улыбнулся и продолжил:
  - А там, выполняя боевую задачу где-нибудь в горах или в лесу, вдруг не оказалось еды, тепла, сна, к которым ты так привык – а именно так и будет, поверь!Привыкнув здесь все это иметь в достатке, значит, ты не будешь готов выполнять боевую задачу. Может, ты там простудишься и заболеешь, промочив ножки? А может, от голода не сможешь идти - организм-то не привык, слабенький он. А когда начнут стрелять по тебе –скорее всего ты забьешься в норку и не высунешь нос, расплачешься и позовешь маму. Страшно ведь, тут убивают не как по телевизору, а по-настоящему. Из-за твоей слабостипогибнут твои боевые товарищи, из-за этого группа не выполнит свой приказ, будет проиграна битва, может даже война. И что дальше? Кто будет воспитывать наших детей и на каком языке будут они говорить через тридцать лет?
  Он остановился и неспеша прикурил сигарету.
  - Условия здесь такие, конечно же, не специально… Продукты и вещи со склада специально никто не ворует. Дедовщины специально - нет. Просто на все это... закрывают глаза. Тяжело в учении - легко в бою, слыхал? Кто сказал? А через Альпы бы он прошел, думай по-другому?
  И тут он обратил внимание на книгу, о которой я уже забыл. Приподнял ее, но из-за мелкого шрифта я не смог разглядеть названия, так как находился в другом углу кабинета.
  - Эта книга мне помогла в свое время еще в училище на первом курсе многое осмыслить так, как нужно. Она рассказывает о подготовке лучших в истории солдат, воинов, сделанных из самого крутого теста. Знаешь, как в Древней Спарте воспитывали мужчин?
  Я примерно себе представлял, но не в деталях, о чем сообщил Петрову.
  - Я вкратце тебе расскажу, - он оживился. - У них была целая система, называлась Агогэ. В семь лет маленького спартанца отлучали от семьи и определяли в лагерь, гдеи начиналась его военная служба. Суровая подготовка каждый день без выходных или летних каникул. Чтобы маленький спартанец привык воевать, не имея провизии - его сознательно плохо кормили, а иногда не кормили вообще – что найдешь или своруешь – то и съешь. Чтобы он мог побороть в себе страх - поощряли так называемую сейчас дедовщину, так как в лагере были мальчики разных возрастов. Поощряли драки между ними и часто специально подначивали, подзадоривали, стравливали их между собой. Чтобы воспитать в них мужество и терпение в бою, маленьких спартанцев регулярно били сами воспитатели. Раз в год точно на видном месте города их привязывали к столбам и жестоко пороли розгами. В толпе обычно всегда находились родители такого маленького спартанца и страшнейшим позором считалось для них, если их сын закричит, не вытерпев боли, или не дай Бог попросит пощады! Матери кричали им из толпы - терпи, сын, терпи, ты же спартанец! А если он показывал, что ему больно - жестоко за это его порицали. Иногда такие экзекуции заканчивались даже смертью, но очень редко пощадой и слезами. Чтобы маленький спартанец вырос в настоящего воина, был закален и не боялся холода - круглый год их заставляли носить легкую одежду. И даже если он добывал воровством себе теплую - отнимали ее, а его сурово наказывали. Вообще поощряли воровство - нет еды - своруй, отними. Но когда попадался - жестоко били именно за то, что попался. А под конец, к восемнадцати годам, в качестве выпускного экзамена каждый должен был собственноручно убить илота - негражданина Спарты, и не попасться на этом. Во всем этом есть смысл… Только так воспитывались, не готовились, а именно воспитывались лучшие в мире солдаты. Да, у них были копья, а не ракеты, но войны выигрывают люди и так будет всегда.
  Я слушал его внимательно, а он продолжал:
  - Рано или поздно ты привыкаешь питаться дерьмом. Не есть трое суток – легко! Ты привыкаешь не спать столько же и не падать в обморок, потому что здесь это делал уже много раз. Возможности организма поистине безграничны, многие просто этого не знают, насиживая свои жопы на мягком диване перед телевизором.Закалишься и ты - идеальный разведчик. А по поводу дедовщины... Она помогает преодолеть тот самый Страх. Страшно, ведь? Знаю, сам прошел… Но один сломается, хорошо, мы переведем его туда, где полегче, а другой – закалится! Сталь закаляется только в печи. Это – наш человек. Либо ты побеждаешь проблему, либо она побеждает тебя. Чувства твои умирают, то, что год назад тебя напугало бы - сейчас вызовет лишь улыбку. А там уже будет страшно не так, а может и вовсе не страшно. Если не научить тебя побеждать страх - ты негодный разведчик. Брак! Ты не выстрелишь, когда нужно, побежишь, бросишь всех. Из-за тебя погибнут товарищи, задание не будет выполнено. Жаль, что службу переводят на год... - он задумался. - Здесь не главное освоить программу, знать тактику, уметь стрелять, бегать, закладывать мины... Все это важно, но… Знаешь, я начинал с командира группы, затем - командир роты и выше. Это третья бригада у меня за плечами. Так вот в наших частях была самая злая, самая жестокая дедовщина - кто бы чего не говорил. И мы ее подогревали. Да, кто-то бежал, срывался, всякое было. Зато те, кто выдерживал все два года - превращались в волков. Эх, какие у меня были дембеля в свое время! Злые. Всю Чечню с ними прошел и не раз. Нас боялись, тряслись. Шайтанами звали. Никто никогда не бежал и не трусил. Нажимали крючок, если надо - кололи ножами! И никаких тебе расстройств и послевоенных синдромов. Стальные нервы!
  Он засмеялся, вспомнил что-то, закуривая новую сигарету:
  - Американцы, конечно, вояки хорошие, видел я их в Югославии… Техника, какая, стреляют хорошо. Но... среда формирует личность. Чем жестче среда - тем жестче и человек! Солдат у них сделан из другого теста, понимаешь, помягче... Ты не зря сказал – мы спецназ армейской разведки, те задачи, которые ставят нам – не по силу никому другому. Никому вообще! Значит, надо оправдывать это гордое имя – разведчик, согласен? А книжку ты почитай. Ваши замполиты должны иметь ее как настольную книгу. Ну, все, пора и дело делать, заболтались мы…

  21.

  Батальон опять готовился к полигону.
  Петров вызвал к себе и сказал, что я остаюсь в казарме - его поджимали сроки. Не по своей воле я удалялся от коллектива. Когда Епиха узнал, прокачал меня для профилактики, пообещав серьезно изменить мою службу по возвращении.
  На этаже осталось человек шесть с пятой роты и я. Как раз для наряда, через сутки, в "орбиту".
  "Как наряд по роте - хер кого найдете".
  Неспроста кто-то придумал. По-хорошему, дневалят трое, меняясь через час. Но у нас в Бригаде принято это делать вдвоем. «Легкий путь –это не наш путь», как любил повторять комбат. Пока один стоит на тумбочке - другой наводит порядок. Меняемся через два часа. Ночью стоим по четыре - пока второй отдыхает. Но это в обычное время, когда дневальные - два молодых. Сейчас все иначе.
  Основная обязанность дневального по роте - это охрана оружия в оружейной комнате, личных вещей военнослужащих, воспрепятствование проникновению посторонних лиц внутрь казармы, а также поддержание чистоты и порядка в казарме "шо б все блестело, как яйца у кота".
  Он стоит смирно на тумбочке перед входом в расположение, следит за дверью, подает команды. Обычно: "Дежурный по роте на выход!" Если на входе большое начальство, орет как дурной: "Смирно!" Здесь главное –орать громче. Например, вошел командир роты, дневальный что-то блеет под нос или (ужас!) его не заметил. Командир на этаже, но остальные солдаты это не знают! Во-первых, это нарушение Устава - командира должно приветствовать смирно. А, во-вторых, старые солдаты в отсутствие офицеров могут прилечь на кровать, не снимая ботинок или позвонить своей девушке по телефону. То есть делать вещи, на которые у любого нормального ротного стойкая аллергия. Он сразу же жестоко карает попавшихся, которые, как правило, из числа самых авторитетных и отслуживших порядочный срок, разбивает телефоны, раздает лечебные пиздюля. После же все это с утроенной силой возвращается молодому дневальному от его недовольных товарищей.
  В третьем бате, например, старик и вовсе мог подойти к нему и сказать: у меня пропал телефон - ты не уследил. А телефон был дорогой, самой последней модели. Значит, должен. Вот тебе, позвони домой, закажи перевод родителям, а то плохо будет.
   В общем, как говорил мудрый старшина, наряд по роте - это дежурное очко на ближайшие сутки. Дрючат его все и без исключения. Если за это время дневальный спит часа три - это большая удача. Как правило, сойдя с тумбочки, он берется за швабру и наводит везде чистоту.
  Чистоты же никогда не бывает мало. Особенно в армии. Когда чисто на глаз - значит, самое время избавляться от невидимых глазу бактерий. Бактерии очень не любят армейское мыло и пену. Умелый дневальный за десять минут при помощи мыла, ножа и товарища, искусно делает слой пены до колена на площади в десять квадратных метров.
  В нормальных ротах, наряд, кроме дежурного, назначают исключительно из числа молодых - это нормально и правильно во всех отношениях. Сам раньше заступал так не раз и не два. Но здесь вышло, что молодой здесь остался один - я. Со мной два старичка пятой роты. Молдован дежурный и Вялый - мой "напарник" дневальный.
  Понятное дело, Вялый на тумбочке не стоит - ему не положено по сроку службы. Я же, за исключением трех часов сна, целые сутки стою не слезая. Часов двадцать, наверное, вышло. Стоять надо смирно, не облокачиваясь к стене, смотреть только на дверь. Чтобы я не расслаблялся, они сидят рядом. И по Уставу положено, и им хорошо.
  Вялый - редкая гнида. Пришел сюда с ШМС в прошлый призыв. Там был расслабленным, выплатил дедушкам деньги - отбился, точней - откупился. Имел всякое, не доступное молодым: носки, например, ручные часы, мог мазать ботинки вместо гуталина крем-краской и прочее. Но когда попал в пятую роту, очень неслабо вспыхнул от Зиги. По слухам, и здесь ему отвалил бабок. Славе до бабок все равно, но, по крайней мере, уже не убивал.
  Вялый вообще вызывал отвращение всем своим видом. Кривой, нескладный, сутулый, хоть и какой-то спортсмен. Узкие плечи, длинный нос баклажан, весь в прыщах и фурункулах. За глаза имел кличку "Щелочный червяк", от слова "щель". Залазил без мыла в любую жопу и не только. Враль и бравирник - таких свет не видал! По сути - гнилая мерзкая гнида.
  Молдаван напротив – здоровенный и простой как три рубля сельский парень девятнадцати лет. Заработал на марш-броске паховую грыжу под дембель, потому пропускал уже второй полигон к ряду, заступая дежурным по роте. Помню, была смешная фамилия у него. Хотя, впрочем, позорной клички он не имел - несмотря на тупость, был вполне уважаемым в роте.
   Почти весь наряд они сидели напротив меня, слева от двери, прямо на ящиках от матбазы. Весь наряд Вялый бесстыдно врал Молдавану о своих похождениях на гражданке. Чувствуя веру - доходил до крайностей, ни разу даже не покраснев. Рассказывал застывшему от удивления сельскому парню Молдавану, что было у него "больше ста баб, половина которых модели". Бесстыдно врал о ночных клубах, дорогих ресторанах, где он побывал, о том, какой уважаемый был там человек. В другой обстановке я б от души посмеялся, но мне почему-то стоя на тумбочке было совсем не смешно. Молдован же во все это верил, у него блестели глаза, мир представлялся иным. Вскоре и он в ответ с деревенской простотой попытался сочинять ему что-то, но получалось еще более глупо и совсем не смешно.
А под самую сдачу наряда меня вызывает Петров. Деваться некуда, Вялый залазит на тумбочку. Столько злобы в глазах, я едва не прослезился от счастья.
  После полигона Епиха цеплялся вдвойне, пытался выставить плохо в глазах моего же призыва. На строевой постоянно гонял одного, хотя я ее знал лучше всех остальных. Любил делать как в карантине - заставит поднять ногу, тянуть носок и смотрит, как мне все это нравится.
  Гораздо хуже было другое - я действительно начал ловить на себе косые взгляды многих своих парней. Кто-то пустил слух, что я был с Петровым раньше знаком, и что он подтянул меня только по блату. Но... косые взгляды всего лишь взгляды. Неприятно было другое - кто-то из парней моего призыва разболтал старым, что я хотел изначально попасть в другой батальон - четвертый, в десятую роту. О ней знали почти все - лучшая рота Бригады. Мечта. Да, мины минами, но хотелось другого. Был бы коллектив - это одно, а раз коллектива нет, каждый здесь за себя.

  22.

  Петров вызвал к себе и объявил: до конца работ меня переселяют в кубрик к водилам кадрированного батальона, которым он командовал. Сказал, за пару недель успеем добить.  Расклад дерьмовый почти с любой стороны. Их кубрик располагался прямо за тем, в котором я жил до этого – прямо на одном этаже.
Казарма – это общее помещение, как спортзал без комнат и каких-то делений. Кубрик в ней вообще понятие условное - друг от друга их отделяют колонны, стоящие у центрального прохода. «Внутри» обычно двенадцать коек - по количеству личного состава в штатной разведгруппе. В остальном же, гражданский, попав в расположение, даже и не поймет - стоят койки в огромном помещении, стоят табуретки и тумбочки, где здесь четвертый кубрик, а где первый?
  Вообще я уже привык, что крайние месяцы бытия меня просто ставят перед фактом случившегося или будущего события. Понимание, что в борьбе с системой нужно лишь вовремя расслабить булки вообще –очень нужная в армии вещь. С ней глупо бороться, можно даже сказать - так поступают лишь подростки с зачаточным интеллектом или конченные идиоты. С любой системой, ибо она есть результат эволюции, такое положение вещей, которое сложилось естественным образом. А армия - величайшая из систем, существующая со времен первой организации общества. Являясь, вроде бы, частью государства, она очевидно гораздо более стабильна и упорядочена. Меняются руководители, монархи, диктаторы, президенты, меняются режимы и формы правления, а армия остается везде. Отдельный мир, целая культура, понятная на любом языке, со своей богатой историей развития и становления! Не надо бороться с ней, даже ругать ее и хулить - надо принять, если нужно, и успокоиться.
  Я смирился. Все же, в этом был один маленький плюс - смена обстановки там, где сложно быть в худшем положении, это уже хорошо. К тому же, там было на что посмотреть. Пара недель прошли пусть и херово, но необычно, добавив кучу наблюдений и полезного, нужного опыта.
  Солдаты там как я уже говорил, были водители, с командиром отделения их было шестеро, плюс - канцеляр хакер. Все старшего призыва, дембеля, почти уж гражданские без пары-тройки недель. Все они как на подбор акцизные каличи и косари первейшей из категорий. Попади в свое время в роту разведки - мне даже страшно представить, что бы с ними там сделали. Херачили бы на очках до самого дембеля, избитые и обоссаные с ног до головы. Я говорю это без красочных аллегорий. Но им повезло, очень сильно, хотя они этого и не понимали.
  Почти все приняли Присягу в больничной палате. Схема простая: призвались в армию, попали в карантин, а там страшно, не как дома. Нервы, болячки, санчасть, госпиталь. По причине полной профнепригодности их распихали по «стратегическим» направлениям. Такие места есть в любой, даже самой боевой части: повара, хлеборезы, тепличники, свинари, смотрители за генеральскими дачами, говнари, да много их. В этом случае они не были даже водителями, они просто обслуживали огромный парк техники, находящейся на консервации - ремонтники. В перерывах между госпиталями их, когда они были молодыми бобрами, радужно встречали двое парней старшего призыва. Неделя другая - и схема повторялась до мелочей: страх, нервы, болячки, санчасть...
  Потому стрелять они не стреляли ни разу, даже в карантине, потому что болели. Когда Петров ровно за неделю до дембеля пробьет им стрельбу (чтобы домой уж совсем не стыдно было ехать в тельняшке), они вообще впервые возьмут там в руки оружие. Правда, идти туда и обратно пришлось пешком. Забавное было зрелище. Все, кроме их командира отделения, идут, еле волочат, проклинают Петрова до седьмого колена, хакер того и гляди вообще сдохнет, на него без слез не посмотришь. Шел тогда с ними и думал: куда я попал - смех!
  Все для меня могло сложиться там просто прелестно. Но не сложилось. Водилы все были каличами и по армейским понятиям тупо - шары. Я не помню даже их имен, помню, что двое из них были все же были небезнадежны, им бы служить где-нибудь в местах поспокойнее, в пехоте или в связи. Зато я очень хорошо помню человека, который ими командовал…
  Ими командовал здоровенный как бык ефрейтор их призыва по кличке Собач. Неторопливый, сутулый, с широченными, покатыми плечами. С длинными, почти до колен жилистыми руками на концах которых болтались огромные ладони-ковши. Горилла! Немыслимой, нереальной, лошадиной выносливости. Бегал, словно ходил - Форрест Гамп, не иначе. Не меньше трех раз в день я нарезал с ним круги по бригаде. Клял его всеми матами мира. Шутка ли - за день пробежать двадцать км при таком хреновом питании? Съедаешь лишний кусок черного хлеба - физически чуешь энергию, которую он тебе передает. Лишний кусок - лишний километр пробега. Как у машины. А ему - хоть бы хны!
  Как-то раз он вывел меня на большие круги - полтора км каждый. Я выдержал десять. Он приказал идти на спортгородок и заниматься там до его возвращения. Почти три часа я стоял там и ждал его, попутно считая. Двадцать пять кругов вышло! Когда я спросил его, чует ли он усталость вообще, Собач лениво ответил: "Мог бы еще, но музыка в плеере кончилась. Без музыки не люблю бегать".
  Вот ему бы самое место в разведке! Хотя точнее где-нибудь в ДШБ или в спецназе внутренних войск – там любят таких горилл. Но Собач не вовремя заболел какой-то кожной хренью и провалялся несколько месяцев в госпитале, из-за чего упустил свой шанс при распределении.
  Правда, тупой был как камень. Природа дала ему исключительную выносливость, силу, но на раздачу мозгов он видимо опоздал. Как-то Петров вызвал к себе и по обычной привычке между делом задал вопрос: сколько будет десять на десять? Собач думал с полминуты, и ответил - "двести!". Помню, как челюсть комбата так и упала на стол. Только на пятый раз, когда Петров совсем охерел, показывая ему на пальцах, Собач сказал - "сто", хотя, может быть, угадал.
А однажды на вечерухе я стоял и смотрел на появившуюся на небе звезду. Сдуру сказал:
  - Видишь, звезда горит? Может быть, ее давно уже нет, а мы еще видим...
  Он среагировал молниеносно:
  - Как так – нет, а мы ее видим? Ты чего несешь, долбоеб?
  Я попытался ему объяснить, что такое скорость света, световой год и почему мы можем ее видеть, когда она лет двадцать как уже взорвалась.
  - Блять, а я думал ты умный, - бросил он, обрезав меня на полуслове. - А ты, Шлыков, долбоеб, сука!
  Он не поленился залезть в командирскую сумку и достал оттуда фонарик. Приказал отойти на десять метров и направил его на меня.
  - Видишь свет?- он выключил. - Нет света, - затем включил. – Видишь свет? – выключил. – Нет света! Так и звезда. Горит - есть, не горит - нету ее. Надо было такое сказать… Свет! Летит! Десять лет! Охохох, ну ты и мудак!
  Он смеялся до тех пор, пока я не полез в бутылку и не начал с ним спорить. Попытался ему объяснить, но он всерьез разозлился и отправил меня бегать вокруг бригады с рюкзаком на плечах, а ночью неплохо так прокачал.
  По сути, мало что изменилось. Парни с моей группы завидовал, убеждать их в обратном мне не хотелось. Были руки, разорванные в клочья на турнике после бегов с Собачем. Два куска на ладонях просто сорвало, а Сон все не унимался и опять приказывал прыгать к снаряду. Был и ночной кач до утра, все было.
  Они, ущербные каличи, были дембелями, старшего мне призыва со всем вытекающим. Я был - молодой бобер. Если бы не Собач, послал бы подальше их в первый же день, но с ним это сделать было нельзя. Чуть что, они сразу докладывали ему, а он очень болезненно реагировал на залупы. В тот раз, когда я отказался качаться дальше с разорванными руками, он запустил в меня табуретом, а я ночью присел пару тысяч раз и очень, очень много отжался.
  Но кач - полбеды. Я один молодой в их подразделении, вся работа на мне. Ежедневные уборки, придирки к каждой пылинке, беготня с ведрами, нагноение на руках от постоянно холодной и грязной воды, незаживающие раны.
  Первая суббота там. Они в своем кубрике никогда не делали уборку – ПХД, а тут появился бобер. Там скопилось такое количество грязи между досками в деревянном полу...
  Помню, то был мой день рождения. Я начал в девять утра, после развода, а закончил лишь к вечеру. Да, определенно одному разгрузить фуру муки будет полегче.
  Рожи каличей, которые строили из себя дембелей, доводили меня внутри до бела. После пары таких ПХД я бы сорвался, знаю железно. Но до увальнения в запас всего старшего призыва оставались считанные дни. Первые партии вот-вот начнут уходить. Начнется хорошая, спокойная, сытая служба. А там и до... дома недалеко.

  23.

  Воскресенье. Ясный весенний солнечный день. После обеда, прямо сиеста.
  Сидим на центральном проходе и смотрим кино на маленьком телевизоре. Собач разрешил. Уже неделю я в "его юрисдикции", он был настолько здоров, туп и силен, что Епиха спорить не стал.
  Молодые на стульчиках, все старички пятой роты и ГИО развалившись лежа смотрят прямо на койках. Дневальный молчит - все в порядке. Выходной, офицеров не будет, а ответственными прапорами никогда во втором батальоне и не воняло. Там, вдали, скрипнула дверь. Никто из стариков даже и не повел головой. Лежат, вяло ковыряются в жопе, смотрят кино, болтают о вот-вот наступающем дембеле. Я же не был старым, потому повернулся назад...
Вот он – саспенс, достойный Хичкока! Тяжелая энергичная поступь по дощатому полу на центральном проходе, мгновения тишины. И тут как гром среди ясного неба раздалось хриплым басом по всей располаге:
  - Здорова, бродяги!!!
  Секунда, другая. И тут все взорвалось! Лица дембелей пятой роты исказил Страх. Настоящий, незабываемый, дикий, животный ужас в глазах! Они словно услышали, увидели там покойника, вурдалака, вампира или самого сатану. Они повыскакивали с кроватей, все, человек десять; здоровенные все как один лбы, крепкие парни, уверенные в себе дембеля без пяти минут дома. Как-то разом сдали в плечах, ссутулились, стали меньше в размере, моментально выстроились  в шеренгу и сразу поникли, как нашкодившие дети.
  Да, это был Зига.
  При Зиге никому не разрешалось не то, что лежать на кроватях до команды "отбой". Даже без дела сидеть, даже - стоять! Есть свободное время - шагом марш на спорт уголок.
  Он шел к ним по ЦП. Даже у меня, лишнего на этой раздаче лечебного пиздюля, от этого вида похолодела спина, но любопытство... Я бы поставил на короткую, но кровавую бойню.
  Однако он подошел в потрепанном камуфляже, загоревший, веселый, поздоровался со всеми за руку:
  - Расслабились? - говорит и улыбается. - Кто щас каптер?
  Вышел каптер, Мещер, высокий, гундосый парень с пятой роты.
  - Койку туда. Пожрать намути.
  Мещер моментально убежал исполнять.
  - ГИО, строиться.
  Епиха, все старички и молодые ГИО со скоростью молниивстали в шеренгу.
  - Молодые свободны. Вы, - обращается в старшим, - телефоны к осмотру.
  Секунд через двадцать уже только старые в строю с вытянутыми руками. Зига прошел, посмотрел, выбрал самый крутой смартфон у Стрелы.
  - Свободны!
  Сказал и ушел.
  Лица вокруг - кто-то помер. Страх, удивление, грусть и такая смертельная тоска вдруг образовались у дембелей как пятой роты, так и ГИО. Мещер уже бегает как угорелый, наводит порядок в каптерке. Через пять минут все скидываются деньгами на хавчик, а через двадцать взмыленный он уже приносит курицу-гриль, ветчину, сок и какие-то булки. Аккуратно расставил все на столе каптерки, запер ее ключом и сел горевать.
  Стрела ходит и ноет:
  - Ну, бля-я-ять... На хера я вчера телефон купил у этого мудака с третьего бата, а... Три рубля... Три рубля отдал... Бля-я-а-а! Прикинь, Серый, вчера купил! Вчера! Какого хуя он вообще приехал!..
  На стариков с пятой роты просто приятно смотреть. Алярм, дембель в опасности! Какая парадка, какие традиции. Домой бы уехать без синяков, такие планы и все кобелю под хвост. Вокруг одни разговоры:
  - Ну как он мог приехать? Он должен быть там еще три месяца!
  - Дядя помог, небось!
  - Че теперь делать, у меня же парадка в каптерке спрятана уже готовая?
  - И у меня!
  - И у меня...
  - Пиздец...
  - Да...
  "Щелочный червяк" Вялый совсем загрустел. Пару дней назад он таки набил себе на плече огромную наколку в виде летучей мыши и надпись "спецназ", которые особо смотрелись на его рыхлой фигуре. Раньше Зига просто за подобный рисунок в блокнотике мог покалечить, а тут вон оно как.
  - Херово че-то мне… в санчасть пойду, запишусь... – бубнил он непрерывно.
  - Да, Вялый, вот тебе точно пиздец... Если Зига увидит - наждачкой сотрет.
  Но им еще повезло, и они это понимали. После нас Зига пошел сразу на третий этаж. Там жили связисты и обеспеченцы нашего бата. Не разведчики. За это Зига их не любил, совсем не любил. Он поднялся туда, вошел в располагу. Там не смотрели кино, там просто спали.
  - Вы че, совсем охуели!!! - заорал он, - Подъе-о-о-ом!!!
  То ли по голосу не узнали, то ли подумали шутка. Но в ответ кто-то крикнул:
  - Ебало завали!
  То, что происходило после, мне рассказал землячок, дневалил там и видел, так сказать, с первых рядов.
  Зиге снесло крышу. Он вообще обитал в двух состояниях: нормальном и лютом, бешенном. Как скандинавский берсеркер, почуяв кровь, уже не соображал, он шел, пер как танк напролом прямо в бой.
  Он схватил ближайшие табуретки и начал кидать в располагу, врывался в кубрики и как волк в отаре овец начал резню. Зема говорил, было страшно смотреть. Бил всех, не разбирая. Ногами, руками, дужками, табуретками. Только стоны и крики и кровь на полу. Бил долго, стариков, молодых, всех, кто попадался под руку. Связистов, водил, обеспеченцев. В тех кубриках, до которых он еще не дошел - жались к стенам от страха. Кто-то пытался бежать - валил их табуретами.
  Как устал, собрал всех в одну кучу и пинками погнал в туалет. Распихал по кабинкам по пять-шесть человек и заставил сидеть там до ночи. Сказал, если приду и увижу не здесь - поубиваю.
  Часа три они толкались по пятеро в маленьких кабинках с унитазами, с разбитыми рожами и синяками. Все, отслужившие без малого год, отслужившие без малого полтора, несколько попавших до кучи бобров. Только под вечер отправили молодого на разведку, и вышли, выставив фишки. Один стоял на улице, другой на втором этаже. Если шел Зига - по сигналу все ломились назад.
  Но Зига так и не появился.
  Он пришел ночью и началась серия номер два, только уже с нашими дембелями. В телефоне Стрелы он пролистывал видеоролики. Стрела долбоеб снимал, как издевались над Владом Чекистом, когда заворачивали его в мат и пинали ногами.
  Только тогда в первый раз я подумал, как хорошо, что меня прикомандировали к водилам.
  Зига выстроил ГИО.
   - Кто пиздил Чекиста - шаг вперед!
  Шагнули все, кроме Епихи. Эта сука ведь и затеяла ту травлю, приказав связать его и бить молодым. Стрела снимал, больше никто не влезал. Но Епиху никто не выдал.
  Зига вывел пинками за Стрелой всех остальных стариков. Почему - не понятно. Хотя, если Зига знал бы правду, Епиха пошел бы на дембель, в лучшем случае писая кровью.
  Он бил всех привычно, куда и как попало. Тех, кто падал - поднимал пинками. Командовал ползать, командовал "Метр!" - оба кубрика молниеносно до счета двадцать выдвигались ровно на метр к проходу. Зубов, старик с ГИО, тряс больной головой. Зига обхватил ее своими ручищами и словно мяч стал вдалбливать в стену. Зуб сам килограмм восемьдесят повис в его руках словно кукла. Когда очнулся, выплюнул зуб. Над ним еще шутили до дембеля - "Зуб, а без зубов!"
  Кончилось все довольно быстро. Справедливость восстановлена, порядок наведен.
  Тщетно пытались дозвониться до своих друзей старики пятой роты, оставшиеся в бригаде. На полигоне дерьмовая связь. Чтобы увидеть любимых бобров, ставших вдруг без него дембелями, Зига специально утром поехал туда. Как расскажет потом Андрюха Суровый, это было самое приятные зрелище во всей его жизни.
  Старики пятой роты не делали там ничего. Вообще, только бухали, качались и отъедались по полной. Всю работу, ради которой целую роту направили туда, делали пятеро молодых. Не вдаваясь в подробности, даже по сухим рассказам Андрюхи и Мелкого, там был полный мандец. Одембелевшие старики окончательно сошли с тормозов.
  Зига ввалился в барак на полигоне, а Суровый запечатлел эти блаженные кадры в мозгу с большой точность, рассказывал, смакуя детали, каждое выражение.
  Как оживший покойник он предстал перед ними. Может, он и не хотел их тогда бить, но то, что увидел, опять ввело его в неадекват. Наколки, борзые стрижки! Отъелись, раскачались.
  Он их бил, качал, бил, опять качал, заставлял ползать в летних тельняшках по камням. Когда надоело, повесил неподъемные суммы на многих и сказал, что завтра приедет опять.
  Мы в ленинской, изучаем материал. Входит Зига, вернувшийся с полигона. Вскакиваем "смирно". Он садиться за главный стол:
  - Мещер, записывай.
  Диктует на целый лист список.
  - У матери день рождения. К вечеру все это в каптерке. Завтра домой поеду.
  Мещер молча охуевает, встает исполнять.
  - Ты куда? - обрывает его Зига, - щас занятия. Позже успеешь!
  Мещер и вовсе тускнеет, начиная прорабатывать варианты в своей возрастной и совсем неглупой голове. Но уж точно клянет старшину, определившего его недавно каптером.
  Вообще, нарезы в армии обычная вещь. Чем наглее старый, тем крупнее нарез. Кто-то скромно озадачит родить пожрать, кто-то прямо повесит сумму. Можно бесконечно долго удивляться, откуда солдаты рожают неподъемные даже для гражданского человека суммы в невозможно короткие сроки, но это реальность.
  "Солдат отличается от женщины тем, что она может родить только ребенка, а он - что угодно!" - любимая присказка старых и некоторых прапоров.
  Лично знал случай, когда молодому нарезали килограмм клубники в час ночи, в начале февраля, в глухом лесу, где до ближайшего села километров десять пешком. До утра. "Невозможно" из разряда присесть пять тысяч раз за три часа. Возможно, все возможно, проверяно. В армии вообще не любят слова: "не могу", "не умею", и особенно - "невозможно". Командир пятой роты, услышав их, сразу бил в рожу без всяких там промедлений и сантиментов.
  При Зиге никто никому ничего не нарезал. Когда он приехал и узнал, что какие-то лихие хлопцы с четвертого этажа обложили молодого деньгами, привычно избил их и отпинал, всю сумму переписав на них, чтоб не наглели.
  Так же при нем в нашем батальоне исчезла фазанка. То самое расслабление, чем занимались все и всегда, как, например, в третьем бате, только в более продвинутой форме. Выбирают молодого, из числа побогаче, послабже и понаглее. Угнетают либо напрямую ему говорят: три, пять, десять тысяч - в зависимости от года и конкретного подразделения. Получив, отбивают его ремнем в фазаны, тут же наделяя немыслимыми для молодого бобра или слона привилегиями. Он может стричься под бокс, подшиваться по борзому, свободно курить, кушать в балдере, в общем, почти все, за редкими исключениями. Но главное, его не трогают старые и не позволяют этого делать никому, даже товарищам. Вообще. Когда качают же товарищей его призыва, он спокойно сидит где-нибудь в балдере и кушает пирожок. Более того, если захочет - сможет сам их качать, выбивать с них деньги под защитой старых. Хотя, друзьями они ему быть сразу же перестают.
  Что удивительно, некоторые офицеры благоприятно относились к фазанке. По увальнению старшего призыва, фазаны получали сержантские сопли и полную их поддержку.
Бывали, правда, и исключения, когда фазана за серьезный косяк отбивали назад...
  Делалось это так: несколько человек при всех мочились на портянку у всей роты на виду, и так же на виду заставляли первейшее чмо его ей отбивать. Могли сделать сами. Называлось - отбить ссаной портянкой. После такого бывший фазан становился самым опущенным и бесправным существом на земле. С ним могли и делали все, что хотели все, даже самые зеленые бобры. Всегда, до самого дембеля. Как отбитые назад фазаны доживали до дома трудно представить. Но во всех, во всех случаях они получали сполна и по заслугам.
  Зига не признавал никакую фазанку. Так же вымел поганой метлой и железными кулаками все, что не относилось или мешало боевой подготовке. Навел строжайшую дисциплину. Каждую свободную минуту солдат должен изучать военное дело. В перерывах - тренировать тело и дух! Спорт, спорт и еще раз спорт. Сам мастер по самбо, проводил занятия по рукопашному бою, постоянно проводил соревнования и спарринги на перчатках.
  Старшие в его понимании должны все уметь лучше всех и учить тому молодых, следить, чтобы они, молодые, постигали науку специальной разведки самым должным образом. Потому ко всем слабакам и отстающим относился предельно жестоко. Поэтому же добрая часть нашего батальона находилась на излечении в госпитале месяцами.
  В этот день с нами в ленинской сидел парень, которого мы раньше не видели.
  Зига привычно устроил опрос:
  - Ты, длинный, что такое засада?
  Виталя вскакивает и без запинки проговаривает:
  - Засада - это способ ведения разведки, при котором разведгруппа специального назначения заблаговременно располагается на вероятном пути движения противника с целью его уничтожения!
  - Садись. Ты, - обращается к незнакомому парню, - что такое диверсия?
  Тот робко встает.
  - Э-э-э... ну... это способ разведки... э-э...
  - Слушай, братишка, - как всегда спокойно начинает хрипеть, - ты уже отслужил здесь почти целых полгода и не знаешь?
  Тот мнется, с наивной улыбкой говорит:
  - Нет, товарищ сержант, у меня через месяц дембель, я уже год служу...
  Пиздец. Мало того что не знает, так еще и «сержант», вместо «старший сержант».
  Все замерло и остановилось. Мухи повисли, тараканы подохли. Даже часы на стене и те не слыхать.
  - Не понял… - после долгой паузы спрашивает Зига, - ты откуда взялся, зайчик?
  - Из госпиталя! Меня сразу после присяги туда положили, - глотая слова скороговоркой выпуливает паренек, уже изрядно насравши в штаны. - У меня порок сердца нашли, врачи сказали, я могу умереть от нагрузок, а сюда направили, чтобы я документы перед дембелем сделал! Вообще мне не...
  - Заткнись!!! - резко обрывает Зига и встает, расправляя могучие плечи. - У меня тут лекарство есть для тебя хорошее...
  Бля. Я чуть не заржал. В последний момент отвернулся и прикусил язык.
  - Ебани-ка раз сто, сердечник хуев! – командует Зига.
  Парень вот-вот упадет в обморок. Часто задышит, глядит по сторонам, ищет поддержки, не понимает, что от него требуют От серьезного избиения его чудом спасает именно Мещер.
  - Падай, долбоеб! - шипит он и со всей силы бьет ботинком ему куда-то в ногу.
  Парень неумело падает и начинает отжиматься. На него больно смотреть. Весь красный, вены вздулись. Дышит тяжело и порывисто. Дергается. Понятно, без привычки все так начинают.
  Зига спокойно садится и как ни в чем не бывало продолжает опрос. Бубу вызвал к себе и на бумаге начал объяснять, какими способами группа движется в поиске, кто кого прикрывает, за каким сектором ведется наблюдение.
  Минут через десять смотрит на страдальца и спрашивает:
  - Сколько отжался?
  Парень напрягается, задыхаясь, кряхтит:
  - Девяносто... семь...
  Зига сочувственно подбадривает его:
  - Ладно, сердечник, помрешь еще. Отожмись еще три раза…
  Тот из последних сил делает. Уже собирается подниматься, и тут Зига орет:
  - А теперь еще сто!!!– и смеется.
  Мне было жаль его – хотя ничего страшного во всем этом нет, но вдруг и правда помрет с непривычки от страху. Но сквозь жалость, опять кусаю язык со всей силы, чтобы не заржать и не прилечь рядом с ним.
  Через полчаса мучений Зига опять интересуется у бедолаги:
  - Теперь сколько, зайчик?
  Та же картина. Тужится, пыжится, потеет, кряхтит:
  - Сто... девяносто... семь...
  - Девяносто семь? Сто девяносто семь? Ты че, наебать меня хочешь?! – Зига молчит, думает и, наконец, выдает. –А теперь еще триста раз, бля!!!Буду считать сам.
  Не знаю, чем все это кончилось, меня вызвал Петров, а ГИО Епиха увел на другое занятие, знаю, что Зига никогда не отступал. Но к ужину парень был хоть и бледен, но жив. Судя по аппетиту, все пришли к мнению, что чудесное лекарство от сердца все-таки помогло.
  Ему вообще здорово повезло. Ставить свечки лет десять в самом богомольном храме, не меньше.
  После ужина Зига ушел гулять в город, ночью привел какую-то подругу и до утра порол ее в каптерке. Утром собрал сумку со всеми вещами, которые зародил ему Мещер, и ко всеобщей радости, убыл на вокзал.
  Еле живого, запуганного насмерть парня-сердечника перевели от греха подальше на полигон. Под шутки и смех провожали всем этажом. Познал он, под дембель, каково служить здесь, в спецназе. Хоть и пару часов. Домой придет через пару недель и, может, расскажет друзьям и подругам, какая в армии страшная дедовщина и как он в разведке служил.
  Через несколько дней произошло еще одно довольно смешное событие.
  В обеспеченцах на третьем этаже был серьезный бугор по кличке  Сэм. Полуторагодичного призыва, правда, здоровый, под метр девяносто, накаченный, косолапый, размерами и фактурой ужасно похожий на медведя. С убытием Славы в командировку, быстро освоился и потихоньку начал под себя подминать. В разведроты по серьезному не совался, но на своем этаже выстроил всех. Свято место пусто не бывает. Нарезал деньги на бобров, чистил посылки, забирал зарплату и переводы. Недавнего избиения в унитазных кабинках избежал только потому, что был в госпитале, "на курортах", как говорили те, кто попал туда просто так, без болезни, на шару.
  Они с Зигой появились в бригаде в один день. Сэм с госпиталя, Зига из дома. Все на ужине, я дневалю на тумбочке. Зига просит дежурного вызвать Сэма сюда, к нам.
  Минут через десять открывается дверь и он входит. Без тельняшки. Мышцы распирают его изнутри. «Ну и здоровый же!» - думаю про себя. Руки, плечи, чисто Шварц в лучшие годы.
  - Иди суда, - слышно из располаги. Зига лежит, закинув руки за голову на ближайшей кровати.
  Сэм секунду раздумывает, но вдруг расправляет плечи, грудь и неспешно, вразвалочку, идет.
  - Че хотел? - вяло спрашивает.
  Зига вскакивает уже с табуреткой в руках и так же молча всем своим весом обрушивает ее Сэму на лоб. Тот падает на колени, трясет головой, словно бык на забое.
  - Ты че, Зига, оху... - пытается что-то сказать, но не успевает. Второй удар еще сильнее. Бабах! Треск.
  Ну, все, пиздец, думаю, голова раскололась, Сэм помрет, а меня опять задрочат в военной прокуратуре. По Уставу наряд всегда виноват. Дежурный по роте тоже стоит весь почти обосравшись.
  Но, оказалось, треснули лишь толстенные доски на табуретке.
  Зига бодрит его парой пинков и командует:
  - Ползи под кровать!
  - Зига, ты че, я же...
  - Ползи!!!
  Сэм заползает, не помещается, здоровый. Выглядывает оттуда, пытается что-то сказать.
  - А теперь мяукай!
  - Славик...
  Опять табуреткой, уже другой, но ему бить неудобно, попадает куда попало.
  - Мяукай!!!
  Тишина. И вдруг тихое:
  - Мяу... мяу... - еле слышно раздается оттуда.
  Дежурный нервно теребит на себе штык нож.
  Зига кричит во всю глотку:
  - Громче!!!
  - Мяю! Мяяяу! Мяяяяяяу!!!
  - А теперь гавкай!
  - Гав! Гав-гав!
  - Рычи!!!
  - Рррр!!! Рррррррр!!!
  - Короче, - за секунду, как будто ничего вообще и не происходило, Зига становится опять вдруг спокойным. - Еще раз узнаю – пиздец тебе, Сэм. Пока я здесь поляна в каптерке. Свободен.
  Побитый, униженный Сэм, шатаясь, ковыляя, проходит мимо нас с дежурным. С тех пор каждый день запах из каптерки сводит с ума. Колбаса, курятина, мясо. Черт, когда же я нормально пожру...
  Раньше, если кого-то качали или били - неприятное зрелище. Сочувствие, страх, отвращение, глупые мысли: за что? Зачем так жестоко? Сейчас смотришь на это уже равнодушно. Ну, да - умирает, качаясь, третий час к ряду. Ну да, ему больно, может, даже, кричит. Обычное дело...
  Так и многие остальные. В карантине Веселый отбивал колобахи - все переглядывались: какой ужас! как это возможно? вот это ему не повезло! У самих глаза с чайные блюдца. Сейчас спокойно смотрим, как Зига опять выбивает последнюю душу из нашего хакера, ковыряемся в зубах и думаем: по серьезному или так, слегка? Прав был Петров, на сто процентов прав.
  Или еще случай.
Я тогда еще тогда совсем зеленый только попал в батальон и боялся каждого шороха.  ПХД, натираю зеркала в умывальнике туалетной бумагой. Заходят три прапора покурить, два наших и Василич, с третьего этажа. Наш прапор пару лет назад был переведен с другой бригады. Мужик суровый.
  - У нас был один замкомгруппы, прапорщик, там, в предыдущей бригаде! –кричит он, как обычно чуть тише, чем рев реактивного двигателя. - Любил устраивать бойцам боевое крещение! После боя, на досмотре, находил подранка - ну как обычно бывает, подзывал бойца, доставал свой огромный чеченский мессер и втыкал духу прямо в грудину! Хруст стоит - Боже мой!
  Носов показывает, как раздвигать грудину и ржет, прапора, уже поняв суть, сами хватаются за животы.
  - Бородач, значит, хрипит, сипит - мама родная! Прапор этот достает сердце, отрезает маленький кусочек, и дает бойцу: на, грит, ебани - боевое крещение, святое дело, да!
  "Хо-хо-хо, га-га-га!" - раздается по всему умывальнику.
  Успокоились, Носова спрашивают:
  - Ну, а бойцы чего?
  - Обычно! - Носов удивляется, - Соглашаются, хуле! Только он им говорит - не глотай, а то бешенством заразишься, борода отрастет! Ну, он их тормозит, в смысле, говорит пошутил проверка у него такая-сякая! Забирает, стало быть, мясо-то!
  - А если нет? – прапора продолжают ржать на весь умывальник.
  - А если нет, тогда он сам в рот себе закидывал и жевал!Ха-ха-ха! Но редко кто отказывался! Раньше были бойцы - не что щас, соколики! Щас радом с теми так себе – говно.
  Я тогда как услышал - одурел, куда попал. Сейчас вспоминаю: ничего так, прапор, жевать, конечно, лишнее, но вот поржать над солдатом самое то.
  Гражданскому сложно понять...
  Вообще офицеры и прапора спецназа армейской разведки - люди особого теста, даже сравнивать с другими военными нет никакого смысла.
  Замкомбата любил сажать боевиков на танковые мины - раз и все. Командир соседней роты спокойно резал головы как баранам. Батя, потомственный казак, частенько ходил по батальону с шашкой в руках. Разные слухи ходили в отряде, как про него, так и про эту шашку...
Но – все абсолютно нормальные, адекватные люди. В нашей бригаде не служило ни одного человека от самого почетного командира до рядового солдата, у кого были хоть малейшие отклонение по фазе. От таких моментально избавлялись, да и не было их совсем. Сложно понять - но это так. Серьезный отбор - психи, маньяки отсекаются сразу. Раз в полгода без исключения все проходят массу проверок, тестирований, комиссий на профпригодность. При подозрении на малейшее отклонение - снимают с должности, несмотря на заслуги и переводят в другие места. Но ни при мне, ни с чужих слов таких случаев не было ни разу.
   Не зря при отборе молодых, офицер может спросить:
  - Человека убьешь?
  И тот, кто ответит: «конечно, с удовольствием, с радостью, легко!» - никогда, никогда сюда не попадет!
  Могу ошибиться, но каждый, срочник или молодой офицер, кажется мне, проходит здесь на каком-то этапе свою ломку личности... Все просто, как сказал кто-то из классиков: либо ты волк, либо овца. Овец переводят - и ничего зазорного, стыдного в этом нет. А вчерашний подросток, читавший Толстого в школе и рвавший ромашки своей любимой подруге, вдруг понимает: жизнь-то, она, не такая как в книжках. Встанет он тяжелым ботинком на убитого боевика, смачно сплюнет в сторону, и пойдет дальше.
Многие офицеры и прапорщики живут в нашей бригаде. Часто, особенно по выходным, видел их с женами и детьми. Не буду лукавить, мне это не надо, но более трогательных и внимательных отцов нет больше нигде. Ведет какой-нибудь капитан свою дочку, на лице столько любви, заботы, внимания. А в казарме он охаживает ремнем и ногами пьяного в стельку солдата, кричит на него благим матом и запирает в подвале на несколько дней.

  24.

  Под конец дни тянутся долго... Неделя как месяц. Прав был великий ученый, все относительно. Минута с шикарной девицей пройдет гораздо быстрее, чем сидя жопой на раскаленной сковороде.
- Ниче, шестнадцать дней и они все свалят - херня! – старается пошутить Буба.
  - Хренбямбня! - злюсь на него. - Я б тебя за пять минут задрочил, а ты говоришь "шестнадцать дней".
  В Бригаде рабочка. Зимний учебный период окончен. С ним на три недели ушли занятия, учеба, проверки, зачеты.
  Епиха где-то пропадает по дембельской суете, его миньоны выполняют аккорд и за себя, и за него. Бочков им нарезал восстановить всю матбазу. Понятно, за свой счет. Это не по понятиям, но больше половины в оплату ушло из наших зарплатных и даже прыжковых денег.
  Рядовой разведчик получает в месяц шестьсот двадцать восемь рублей. С шести живых молодых выходит неплохо.
  По беспределу никто ее не забирает. От греха подальше. Полгода назад кого-то прикрыли за вымогательство. Все официально "на нужды роты". На ручки, тетради, уборочный инвентарь. Оставляют рублей сто, сто пятьдесят "на сигареты". Никто уже пятый месяц не курит, а деньги эти как раз и уходят на ручки с тетрадями. Теории пишем много, расход похлеще, чем в институте.
  На этой почве произошел забавный случай.
Бочков просек фишку с зарплатой и потребовал у Епихи "нужды роты" сдавать ему в сейф. Распределение финансовых потоков, все как у людей.
  Епиха и сдал ему рублей триста. Сказал, деньги йок, потратили. Конфеты там, сигареты, в балдере сытно пожрали. Бочков юмора не оценил и часа четыре играл со всеми в "подъем отбой". Сел на стульчик с газеткой и каждые секунд сорок давал, не глядя, команду: "подъеоооом" - все ломятся из кроватей в портки, одеваются, а он не глядя - "отбооооой". Епиха, хоть и с ленцой, но делает вместе со всеми. На офицера, пусть и такого, как наш, залупу кинуть никто не посмеет. Во-первых, дисциплина и субординации здесь - святое, без скидок и каких-то поправок, а, во-вторых, это Бочков выпускник пехотки, а 95% остальных - головорезы, на которых порой и смотреть-то страшно даже самым лютым и безбашенным старым. "Там где ты учился, я преподавал", - любил повторять старшина в таких случаях.
  Ведь здесь просто. Вертикальное подчинение. Офицер общается с сержантом или просто со старшим призывом. Для офицера молодой солдат такое же безмозглое чудо, как и для всех остальных. Так, по сути, и есть.
  И это не прихоть, не снобизм и не барство. В этом, как и во всем остальном армейском "долбоебизме", на самом деле, очень простой, но в тоже время глубокий смысл - дисциплина. Я командир - ты подчиненный, я приказываю - ты исполняешь. В войсках, где командир с солдатом запанибрата, пьет водку и болтает за жизнь - нет дисциплины. На таких офицеров потихонечку начинают забивать, распускается подразделение, вскоре и вовсе его посылают.
  Такая уж простая армейская философия работает и в любом мужском коллективе.
  Кстати, по опыту: добренького командира, любителя поболтать - никто реально не слушает. А вот злобного демона пусть и проклинают до седьмого колена, но делают все и в кратчайшие сроки. И под конец, когда будут стоять у ворот в дембельской форме и с сумкой в руках, этому демону крепко пожмут руку те, кого он так нещадно гонял до кровавого пота, и искренне скажут: "Спасибо!".
  Говорят, в советской армии была дисциплина, которая ковала сильнейших в мире солдат. Слава Богу здесь - ее отголосок.
  Парням из ШМС здорово повезло. Их так и не дождались в батальонах. Вот-вот вернутся из отпусков после командировки все старики доблестного четвертого бата - их и расселят к ним в казарму. В итоге парни расслабились уже до увальнения всех старых бригады.
  Начали увальняться первые партии. Те, кто с чернобыльской зоны. Законные минус пятнадцать суток. Кто радовался за товарищей, кто-то чуть ли не в спину плевался.
  Я по-прежнему прикомандирован к водилам. Всю неделю Собач то задрачивает меня до десятого пота, то наоборот - не замечает. Постоянно срется с остальными водилами. Их было больше, открыто восстать они не решались, уж больно здоров он был. Просто с ним не общались. Тогда он подходил ко мне, и заставлял что-нибудь рассказывать.
  Так как они были водителями, то кроме редких ремонтных работ ничем не занимались. Круглые сутки страдали херней, в отличие от всей остальной бригады. Занятий не имели, ходили туда-сюда, постоянно ныли, как им херово живется. Имели кореша хлебореза, брали у него по три батона на ночь и каждый раз перед сном сжирали их как последние нехваты. Полдня, не меньше, висели с мобил в интернете. В общем, ебланили от души, и даже не представляли, насколько их жизнь разительно отличается от всех остальных.
  Собач местами считал себя ловеласом. Просил фоткать его на мобилу и вывешивал в аське, где знакомился с местными барышнями. Когда увидел их, заржал, не сдержался. Опять бегал по бригаде и качался после отбоя. Смех здесь вообще меня много раз едва доводил до расправ.
  Но я смеялся недолго.
  Старшина водил устроил проверку. Правый ботинок развязать. У всех, понятно, носки. Я, бобер, красуюсь портянками.
  - Хоть безобразно, но единообразно! - коротко крякнул старшина. - К вечеру или все в носках или в портянках!
  Собач нарезал родить носки к вечеру. Хороша задача. Из казармы нельзя и носа сунуть. Денег нет. Занимаю у Бубы, хватаю какую-то бумагу и бегом к двери.
  - Стой! Куда пошел! - Старый с пятой роты хватает меня за плечо.
  - Полковник Петров отправил в штаб.
  - Зачем?
  - Вот, бумаги отнести.
  - Пиздишь, жаба!
  - Пойдем у него спросим.
  Думает.
  - Ладно. У Собача вашего спрошу вечером.
  Надо же, отслужил без малого полгода, первый раз самостоятельно выбегаю за пределы казармы один. Задача номер раз: добраться до второго КПП не пойманным. Задача номер два: войти в магазин, не будучи отпизженным, купить носки.
  За километр всем видно, что я бобер. Походка, внешний вид, глаза как у срущей лошади. Кое-как добираюсь. Захожу в магазин.
  В отличие от балдера, где только едят, здесь, в военторге при втором КПП продается много полезных каждому солдату мелочей: подшива, нитки, иглы, ремни, бляхи и многое другое. Но также есть прилавок и целая витрина с немыслимыми для бобра яствами. Пироги с вареной сгущенкой... Пекут прямо здесь же! Пряный, манящий запах...
  Сознание мутнеет опять, как в тот раз, когда я бегал в балдер. "Хрен с ними, с пиздюлями, купить на все деньги жратвы и на десять минут забыться!"
  На землю опять же как и в тот раз возвращает грубый отклик сзади:
  - Э, бобер! С какого бата?
  В магазине есть пара столиков, за ними обычно заседают старые расположенного рядом третьего батальона. Вот и сейчас.
  - С батальона связи, - отвечаю.
  - Че забыл тут?
  - Послали!
  - Зачем?
  - Носки купить.
  - Кто послал?
  - Дуремар, - говорю я первое попавшееся в голову.
  - Твой Дуремар сам бобер! Иди суда!
  Делать нечего. Внаглую разворачиваюсь к прилавку:
  - Пару носков, самых дешевых. Только побыстрее, пожалуйста!
Тетенька за прилавком, конечно, все понимает, улыбается. Выкладывает носки, сдачу.
  Парни уже поднялись и идут ко мне. Проход узкий, места в магазине с гулькин нос. Тот, кто говорил, хватает меня за шиворот и тащит на выход, приговаривая: «Бля, совсем припухли... Надо учить». Второй идет сзади.
  Отсутствие выбора - замечательный выбор. В проходе разворачиваюсь и толкаю дверь на него плечом что есть силы. Вдарил смачно, похоже, отбил ему руку. И бегом в сторону своего родного, второго батальона. По пути решил заскочить к соседям, в курилку ШМС. Там сидят наши парни. Курят. У меня башню срывает.
  - Дайте закурить!
  - На! – дают они и смотрят, как я, кашляя, выкуриваю сигарету в три затяжки.
  Сажусь, расслабленный и счастливый.
  - Ты че, три дня не курил что ли, - смеются.
  - Не, парни, полгода почти...
  Но курить плохо с любой стороны, развязывать и заново иметь эту привычку глупо. А вот хорошо иметь – носки. Следующим утром не нарадуюсь. Подъем, крик, шум, зарядка - я не переживаю, спокойно достаю свои носочки. Никакой спешки, что не так намотаешь и сотрешь ноги портянками. Красота!
  Этим же днем заступаем по роте. Неслыханное счастье, Собач разрешает после обеда полчаса поспать перед инструктажем. Не верю, переспрашиваю.
  - Ложись, ложись... Тебе всю ночь стоять еще.
  Так и есть, опять заступаю дневальным с двумя стариками. Ну, спасибо, Собач, не такой уж ты и мудак, оказался. Хотя все равно странно - молодой как скотина, о нем не принято думать вообще.
  Поспать удается минут десять. Лежу на боку, нога на ноге. Чую - горят, горят ноги адским огнем! Вскакиваю, не смотря, стаскиваю носки - отдираются вместе с кожей.
  Боль - ураган. Не проходит. Ощущение, словно засунул ноги в костер и жаришь там как шашлык.
  Не пойму - че за фигня, огня вроде нет? Рядом стоит одуревший Собач и также ничего не понимает.
  - Ты че сделал, бля?! - ору на него, от боли забыв про всякое старшинство.
  - Да, ниче... - он, похоже, сам не понимает.
  Сбежались парни. Смотрим, на обеих ступнях большими кусками слезла кожа, мясо краснеет. И там и там размером со спичечный коробок.
  Собач достает из кармана клей "Минутка".
  - Щас посмотрим…
  Капает его на носки. Все задымило, шипит, тут же на них образовалось еще одна огромная дырка.
  - Это химический ожог, - поясняет хакер. - Носки китайские, с синтетикой?
  - Да хер его знает, - отвечаю я. - С магазина, за пятнадцать рублей.
  - Стопудово, химический. Теперь долго заживать будет... Он такой, поганый по себе.
  По руки тащат в санчасть. Не то, что наступить, стоять не могу - обе ступни сожжены.
  Фельдшер в санчасти не верит.
  - Вы че вытворяете? Не положу его! Какие носки? Подсудное дело! Щас начмеда вызову и вашего ротного.
  Я объясняю ей на ходу, что заклеивал боты. Капнул на носки - вот, получилось. Она не поверила, пока один из водил не сбегал в казарму и не продемонстрировал на принесенных носках все чудеса соединения китайских текстиля и отечественного клея.
  Так я впервые, отслужив полгода, оказался в санчасти. За неделю до дембеля старшего призыва.