Да, но вонь... Вяло-тошнотворный, сладковатый запах нестираной одежды, старой пыли, гниющих пищевых остатков с примесью чего-то хищного, звериного, нечеловеческого. Такой обычно скапливается на чердаках, где беспрепятственно размножаются и дохнут крысы, в захламленных подвалах, душных цирковых фургонах и на загаженных блудными кошками свалках-пустырях. Вдобавок – грязь, особенно в спальне. Липкий пол, и на нем непонятного происхождения блестящие дорожки, как будто по линолеуму ползали туда-сюда и крест-накрест крупные слизни или кто-то безалаберный ходил с чашкой сиропа в руке, не замечая, как льется через край. И еще – тараканы. Ицик насчитал целых пять крупных, лоснящихся жуков. Три взобрались по стенке шкафа, один, ленивый и сонный – точно разморенный вечерним солнцем – прикорнул в углу, рядом с веником, и один валялся кверху лапками на подоконнике. Сушеный.
Ицика нечистый воздух не смутил – можно проветрить, да и пол вымыть не проблема. Тараканов хотел придавить, но побрезговал. Подумал только, что надо бы купить дихлофос. Закинув чемодан под кровать, Ицик распахнул форточку и повесил в шкаф куртку, единственную, зимнюю. Сложил на полке пару теннисок и брюки, ну и кое-что из белья – а больше у него ничего и не было – и помчался на лекции, проклиная жару, толкотню в автобусе, зануду профессора с его матанализом и собственные штиблеты, у которых вот-вот отвалятся каблуки. После института съел пиццу в кафе на углу Михаэля Кейслера и Бен-Эвена. Рассовал по почтовым ящикам пачку рекламных буклетов. Выгулял трех собак. Город – сказка, да ноги из плоти. Один каблук все-таки отвалился, и пришлось тащиться через весь город в мастерскую к старому арабу, который приклеивал что угодно к чему угодно – быстро и намертво, попутно развлекая клиента прибаутками да бородатыми историями времен праматери Агари.
Домой вернулся под вечер, когда водянистый закат, сминая контуры и смягчая оттенки красного, покрывал стены пошловатым розовым глянцем. Дверца шкафа – вся в подозрительных чернильных разводах, слегка приоткрытая – бросала на кровать тонкую тень. Ицик прислонил к стене подушку и сел, откинувшись, как в кресле, но расслабиться не получалось. От съеденной пиццы его подташнивало. Кровь омывала виски жарким шумом, рвалась и билась, точно река о плотину.
«Устал... – подумал Ицик безвольно. – Вот так бегаешь целый день, а толку? Ни тебе денег, ни тебе душевного комфорта. А все же энергетика в этой квартирке странная, поганая, можно сказать. Не помню, чтобы где-то еще меня так плющило. Геомагнитная аномалия, что ли? Или отравился чем?»
Он встал, собираясь в туалет – пицца комом давила на желудок, – и тут взгляд его упал на стенку шкафа, туда, где шевелилось, вытягивалось и перекатывалось волнами, то распадаясь на крошечные фрагменты, то вновь собираясь воедино, черное пятно. Одно из черных пятен.
«Мамочка... – пробормотал Ицик и попятился прочь от кишащего тараканами шкафа. – Про дихлофос-то я забыл».
Бежать в супермаркет не было сил. Сонливость, дурнота навалились разом, грубо – толкнули на кровать, под одеяло, лицом к стене. Тело мягкое, как пуховик, разлетается перьями, пеной размыливается, легкими волнами расплывается. Ни единой фалангой пальца не пошевелить. Точно в кокон замотало – смрадный, вязкий кокон. Шелковая куколка. Не съедят они его, жуки эти. Не бывало такого, чтобы тараканы человека съели. Мысли онемели. Как будто что-то чуждое, сливочно-густое, вторгалось в мозг и растекалось по телу, как стук по дереву. Во сне оно говорило с Ициком – неприязненно и свысока, – вот только о чем, он не запомнил. Только страх и собственное как будто даже раболепие – точно перед царским троном стоял, коленопреклоненный. Неприятное чувство. Колени словно ватные и болят. От непонятных слов кружится голова.
Проснулся – видения смахнул, как паутину, а боль осталась. Еле на ноги поднялся, а на кухне, как посмотрелся в медно-тусклый кофейник, перепугался не на шутку. Фарфоровая маска вместо лица: щеки опухли, губы бледные, точно свитые из веревок, под глазами огромные синяки. Краше в гроб кладут. За день слегка отпустило, страхи и сны растворились в рутинной суматохе. Подруга позвонила на мобильник – не помирились, поболтали просто. Про квартирку с тараканами он рассказывать постеснялся, намекнул только, что устроился прилично. Хозяйка не заедает. По дороге домой Ицик купил бутыль хлорки и баллончик дихлофоса, твердо решив разделаться с незваными гостями, а потом устроить генеральную уборку. Глядишь – и геоаномальная зона рассосется. Любые аномалии – от грязи, в доме или в душе, и чем грязнее, тем аномальнее.
За день комната как будто сузилась и в то же время словно углубилась – обрела дополнительное измерение. Как будто, оставаясь по сути прежней, одновременно отразилась во многих зеркалах. Шкаф потемнел, и не нужно было долго приглядываться, чтобы понять – жуков стало больше. Теперь они покрывали дверцу и обе боковые стенки черным шелестящим ковром.
Тараканы как будто шептали – тихо, с придыханием, словно дуновение ветра в камышах, но Ицик отчетливо разобрал несколько раз повторенное слово: «...пожалеешь... пожалеешь... шшш... шшш... шшваль...» Он стоял с баллончиком в руке, не в силах снять колпачок и направить струю аэрозоля на хамоватых тварей. Хотелось бежать, хлопнуть ключ на стол перед хозяйкой – пусть сама живет в такой компании. Развела нечисть. Но жаль штанов и куртки, затворенных в шкафу, — да, куртки особенно. Хорошая, на липучках, ветер не пропускает. О том, чтобы сунуть нос в тараканье гнездо, он не мог и помыслить. Вроде безопасными насекомыми считаются, хоть и мерзкими, но безобидными подбирателями падали и кухонных отбросов, но в уме у Ицика сама собой – точно кто-то ее транслировал – возникала картинка. Умные глаза сочатся паточно-густой злобой. Сильные, острые, как лезвия, челюсти, которым ничего не стоит перекусить сонную артерию. В луче света обрисовался громадный – величиной с блюдце – жук.
– Шшш... – яростно прошипел таракан, словно разогретая плита, на которую плеснули водой, – человечишшшшко... ненавижшшшшшу...
Ицик остолбенел. Дернулась рука, поднимая баллончик, и тут же безвольно повисла. Он увидел, что на черной хитиновой спинке играет вовсе не отраженный луч солнца, как ему сперва почудилось, а сам таракан светится изнутри. Тускло, матово, как лампочка под толстым абажуром.
– Положшшшши... – грозно прошелестел жук, и перепуганный Ицик поспешно кинул баллончик на пол.
– Я не хотел, извини, – пролепетал он, заикаясь, и показал таракану пустые ладони. – Уже выбросил.
– Вот так то лучшшшше... – неуклюже развернулся и, окатив Ицика спокойным презрением, стал чистить передними лапками усы.
Сразу отлегло, отпустило, словно в приоткрытую форточку затекло немного цветочной прохлады. Ицик облегченно выдохнул. Нечего трусить. С ними можно договориться. Страх сменился легким недоумением: как это так, он, человек, унижается перед букашкой, нет чтобы веником прихлопнуть – но тотчас и недоумение прошло. Вместо него воцарилось понимание. Кто он, в самом деле, такой – студентик с ветром в кармане, мальчик на побегушках. То выучи, это принеси, с собакой погуляй. Двадцать лет – по чужим углам да на родительской шее. Одним словом – человечишко, правильно жук сказал. А тот – не рядовое насекомое, по всему видно, а не иначе как царь тараканий. Так что все правильно.
Пристыженный, Ицик побрел на кухню. Перекусил хлебом и сладким чаем, и про квартирантов не забыл. Развел в чашке кубик рафинада – до густого сиропа, на блюдо накрошил сыра. Размочил сдобную булку. Сгреб все это на поднос и принес в комнату. Все-таки брезгливость победила – поставил далеко от постели, у окна. Угощайтесь, дорогие, не обессудьте – чем богат, тем и рад.
Лег спокойно, и даже вонь больше не раздражала. Во сне таракан – он представился Ицику как Олли – казался лучезарнее и крупнее, чем наяву. Выпуклый и мокро блестящий, он хрустел челюстями и наливался солнцем от закрылок до кончиков усов, похожих на два разноцветных световода. Вокруг расстилались болота палеозоя. Высокие перистые хвощи и папоротники смыкались над головой бархатным зеленым шатром. Мягкая прелость. Восхитительно-гнилостные запахи. Благословенное время, когда человеческая мысль еще не развернулась вдаль и вширь и личинкой дремала в горячих недрах земли. Да что там, древние хозяева планеты и помыслить не могли, что двуногие твари когда-нибудь осквернят своим присутствием первозданный рай. Но что-то случилось, стало холодно. Тараканам понадобились пища и укрытие. Тогда-то некоторые из них и додумались использовать людишшшек. Теплые дома. Корм. Зачем еще они нужны? Знайте свое место, людишшшки.
Распростертый на полу перед царственным жуком, Ицик внимал шипению Олли, удивляясь, как все в мире ясно и просто. Совсем не так, как ему представлялось раньше. Величие тараканьей расы, ее мудрость и терпение, вскормленные самой природой – с одной стороны, и легкомыслие людей с их глупыми игрушками – с другой. Он слушал, и тихая гордость, словно подземный ключ, зародившись где-то под сердцем, разливалась в груди, распирала, выплескивалась восхищенным шепотом.
С ним они говорили. Ему открыли свою тайну. Он – избранный из всего недостойного рода человеческого. Надо ли говорить, что наутро баллончик с дихлофосом отправился прямиком в мусорное ведро. С тараканами Ицик условился: они не заползают на постель, под кровать и в тапочки, а он ходит по квартире осторожно, смотрит под ноги, чтобы, не дай Бог, не придавить кого-нибудь. В шкаф ему соваться запретили – там детский сад, личинки, молодняк. Белые, полупрозрачные жучки, совсем еще мягкие и хрупкие, их легко травмировать. Да, в его белье. Удобно. Ничего, купи себе другие вещи, если не хочешь неприятностей.
– Пожалеешшшшь, – предупредил Олли, темнея от злости, а Ицика при одной мысли о тараканьей мести прошиб ледяной пот.
Деньги на новую куртку он выпросил у родителей. Стыдно, пришлось оболгать ни в чем не повинную подругу – мол, обиделась и порезала ножницами рукава. Одежду теперь развешивал на спинке кровати – в ногах, а в изголовье ставил дипломат с книгами. Кухню Ицик и его маленькие черные соседи делили на равных. Завтракали вместе, за одним столом. Вернее, Ицик сидел за столом, а они – на столе. Тараканы рылись в мусорном ведре. Нежились в теплом перегное. Падали с полок, глухо стукаясь об эмалированную, в грязных потеках раковину. Любопытные насекомые только в холодильник не забирались – и то потому, что поживиться там было нечем. Ицик не покупал скоропортящихся продуктов, только хлеб, фрукты и овощи, выбирая переспелые, с гнильцой. Прелая фруктовая мякоть чем-то напоминала ему хвощево-плауновый рай ночных грез. Горько-сладкий, янтарный воздух. Испарения тропических болот, вязкие и тяжелые, дурманящие ум. Долгие беседы с Олли о вечности и космосе. Тараканий помет на плите, на стульях, в буфете. Ицик забыл, когда последний раз убирался в квартире, хотя бы подметал пол. Да и не чувствовал он больше такой потребности.
Неуловимо, как меняет направление морской бриз – только что надувал паруса, и вот они уже висят блеклыми тряпками, – поменялись привычки и вкусы. В студенческом кафе Ицик не садился больше на терраске, где так свежо и заманчиво плескалась небесная синь, что хоть наливай ее в миску и ешь вместе с овсяными хлопьями. Теперь его влекла кухня: ароматы горелого масла, жареной картошки, мяса, кислой капусты и лопнувших на солнце абрикосов. Взгляд его больше не тянулся ввысь, а припадал к земле, словно гончий пес, вынюхивающий каждую козявку. С любой ползучей тварью Ицик ощущал странное духовное родство и при этом на собратьев умудрялся глядеть свысока. Все, что когда-то нравилось: загорелые ножки в легком флере шелковых платьиц, мягкие предплечья – теперь отвращало. Девичьи руки казались безобразно рыхлыми, бесцветными и вялыми, глаза – выпученными, разговоры пустыми, одежда грубой, как труха, и безобразно воняла парфюмом. Людишки.
Промелькнуло лето, за ним – короткая осень. Куст герани под окном поседел и скорчился, побитый жестоким ливнем. Вставать по утрам стало зябко. Из неплотно прикрытой форточки тянуло сквозняком. Тапочки все время терялись, и отвыкшие от холода ступни сводило судорогой от прикосновения к линолеуму, поэтому Ицик положил у кровати подаренный хозяйкой коврик. Пушистый, с длинным ворсом, похожий на весеннюю лужайку в цвету. Этот коврик его и сгубил.
Тараканы, видимо, тоже мерзли, особенно молодые – незакаленные, только вылупившиеся из белых овальных яиц. Некоторые, самые непугливые, по ночам грелись в синтетической траве, а перед рассветом – по приказу Олли – уползали прочь. И вот, случилось так, что один заспался на краю лужайки, укрытый густым ворсом, и громко хрустнул его хитиновый панцирь под босой ногой Ицика. Треск, пустой хлопок, словно консервную банку раздавили.
Ицик, сам еще сонный, испуганно вскрикнул. Тут же отдернул ступню, но было поздно.
– Я не хотел! Я случайно! Он сам... ведь я же просил... это моя территория...
Дверца шкафа широко распахнулась, и оттуда хлынула черная река, живая и блестящая. Захлестнула, сбила с ног, впилась в лицо и шею тысячей раскаленных лезвий, игл и крючков.
Ицика Шрайнера хватились не скоро. Последние пару месяцев он чурался друзей, прогуливал институт, и вообще одному Богу известно, где и почему его носило. Первой забила тревогу подруга. Видно, любила, хоть и безденежного. Поискали здесь и там, наведались в съемную квартирку. Дверь оказалась замкнутой изнутри, но, к счастью, у хозяйки нашелся запасной ключ. Когда открыли – чуть не свалились в обморок: и подруга злосчастного студента, и глухая старуха, и двое полицейских. Вонь – невыносимая, страшная. Грязь. Всюду тараканы. От самого Ицика ни клочка, ни косточки не осталось. Только куртка, тетрадка по матанализу, да на кухне – кофейник, пара ложек и другие человеческие игрушки.